нее, стать за какую-нибудь мебель и там тотчас же начать припоминать и
соображать обо всем, что случилось со мною. Но, чудное дело! я как будто
забыла окончание того, что со мною случилось у родителей, и всю эту
ужасную историю. Передо мной мелькали одни картины, выставлялись факты.
Я, правда, все помнила - и ночь, и скрипку, и батюшку, помнила, как дос-
тавала ему деньги; но осмыслить, выяснить себе все эти происшествия
как-то не могла... Только тяжеле мне становилось на сердце,и когда я до-
ходила воспоминанием до той минуты, когда молилась возле мертвой матуш-
ки, то мороз вдруг пробегал по моим членам; я дрожала, слегка вскрикива-
ла, и потом так тяжело становилось дышать, так ныла вся грудь моя, так
колотилось сердце, что в испуге выбегала я из угла. Впрочем, я неправду
сказала, говоря, что меня оставляли одну: за мной неусыпно и усердно
присматривали и с точностию исполняли приказания князя, который велел
дать мне полную свободу, не стеснять ничем, но ни на минуту не терять
меня из виду. Я замечала, что по временам кто-нибудь из домашних и из
прислуги заглядывал в ту комнату, в которой я находилась, и опять ухо-
дил, не сказав мне ни слова. Меня очень удивляла и отчасти беспокоила
такая внимательность. Я не могла понять, для чего это делается. Мне все
казалось, что меня для чего-то берегут и что-нибудь хотят потом со мной
сделать. Помню, я все старалась зайти куда-нибудь подальше, чтоб в слу-
чае нужды знать, куда спрятаться. Раз я забрела на парадную лестницу.
Она была вся из мрамора, широкая, устланная коврами, уставленная цветами
и прекрасными вазами. На каждой площадке безмолвно сидело по два высоких
человека, чрезвычайно пестро одетых, в перчатках и в самых белых галсту-
ках. Я посмотрела на них в недоумении и никак не могла взять в толк, за-
чем они тут сидят, молчат и только смотрят друг на друга, а ничего не
делают.
Эти уединенные прогулки нравились мне более и более. К тому же была
другая причина, по которой я убегала сверху. Наверху жила старая тетка
князя, почти безвыходно и безвыездно. Эта старушка резко отразилась в
моем воспоминании. Она была чуть ли не важнейшим лицом в доме. В сноше-
ниях с нею все наблюдали какой-то торжественный этикет, и даже сама кня-
гиня, которая смотрела так гордо и самовластно, ровно два раза в неделю,
по положенным дням, должна была всходить наверх и делать личный визит
своей тетке. Она обыкновенно приходила утром; начинался сухой разговор,
зачастую прерываемый торжественным молчанием, в продолжение которого
старушка или шептала молитвы, или перебирала четки. Визит кончался не
прежде, как того хотела сама тетушка, которая вставала с места, целовала
княгиню в губы и тем давала знать, что свидание кончилось. Прежде княги-
ня должна была каждый день посещать свою родственницу; но впоследствии,
по желанию старушки, последовало облегчение, и княгиня только обязана
была в остальные пять дней недели каждое утро присылать узнать о ее здо-
ровье. Вообще житье престарелой княжны было почти келейное. Она была де-
вушка и, когда ей минуло тридцать пять лет, заключилась в монастырь, где
и выжила лет семнадцать, но не постриглась; потом оставила монастырь и
приехала в Москву, чтоб жить с сестрою, вдовой, графиней Л., здоровье
которой становилось с каждым годом хуже, и примириться со второй сест-
рой, тоже княжной Х-ю, с которой с лишком двадцать лет была в ссоре. Но
старушки, говорят, ни одного дня не провели в согласии, тысячу раз хоте-
ли разъехаться и не могли этого сделать, потому что наконец заметили,
как каждая из них необходима двум остальным для предохранения от скуки и
от припадков старости. Но, несмотря на непривлекательность их
житья-бытья и самую торжественную скуку, господствовавшую в их московс-
ком тереме, весь город поставлял долгом не прерывать своих визитов трем
затворницам. На них смотрели как на хранительниц всех аристократических
заветов и преданий, как на живую летопись коренного боярства. Графиня
оставила после себя много прекрасных воспоминаний и была превосходная
женщина. Заезжие из Петербурга делали к ним свои первые визиты. Кто при-
нимался в их доме, того принимали везде. Но графиня умерла, и сестры
разъехались: старшая, княжна Х-я, осталась в Москве, наследовав свою
часть после графини, умершей бездетною, а младшая, монастырка, пересели-
лась к племяннику, князю Х-му, в Петербург. Зато двое детей князя, княж-
на Катя и Александр, остались гостить в Москве у бабушки, для развлече-
ния и утешения ее в одиночестве. Княгиня, страстно любившая своих детей,
не смела слова пикнуть, расставаясь на все время положенного траура. Я
забыла сказать, что траур еще продолжался во всем доме князя. когда я
поселилась в нем; но срок истекал в коротком времени.
Старушка княжна одевалась вся в черное, всегда в платье из простой
шерстяной материи, и носила накрахмаленные, собранные в мелкие складки
белые воротнички, которые придавали ей вид богаделенки. Она не покидала
четок, торжественно выезжала к обедне, постилась по всем дням, принимала
визиты разных духовных лиц и степенных людей, читала священные книги и
вообще вела жизнь самую монашескую. Тишина наверху была страшная; невоз-
можно было скрипнуть дверью: старушка была чутка, как пятнадцатилетняя
девушка, и тотчас же посылала исследовать причину стука или даже просто-
го скрипа. Все говорили шепотом, все ходили на цыпочках, и бедная фран-
цуженка, тоже старушка, принуждена была наконец отказаться от любимой
своей обуви - башмаков с каблуками. Каблуки были изгнаны. Две недели
спустя после моего появления старушка княжна прислала обо мне спросить:
кто я такая, что я, как попала в дом и проч. Ее немедленно и почтительно
удовлетворили. Тогда прислан был второй нарочный, к француженке, с зап-
росом, отчего княжна до сих пор не видала меня? Тотчас же поднялась су-
матоха: мне начали чесать голову, умывать лицо, руки, которые и без того
были очень чисты, учили меня подходить, кланяться, глядеть веселее и
приветливее, говорить, - одним словом, меня всю затормошили. Потом отп-
равилась посланница уже с нашей стороны с предложением: не пожелают ли
видеть сиротку? Последовал ответ отрицательный, но назначен был срок на
завтра после обедни. Я не спала всю ночь, и рассказывали потом, что я
всю ночь бредила, подходила к княжне и в чем-то просила у нее прощения.
Наконец, последовало мое представление. Я увидела маленькую, худощавую
старушку, сидевшую в огромных креслах. Она закивала мне головою и надела
очки, чтоб разглядеть меня ближе. Помню, что я ей совсем не понравилась.
Замечено было, что я совсем дикая, не умею ни присесть, ни поцеловать
руки. Начались расспросы, и я едва отвечала; но когда дошло дело до отца
и матушки, я заплакала. Старушке было очень неприятно,что я расчувство-
валась; впрочем,она начала утешать меня и велела возложить мои надежды
на бога; потом спросила, когда я была последний раз в церкви, и так как
я едва поняла ее вопрос, потому что моим воспитанием очень неглижирова-
ли, то княжна пришла в ужас. Послали за княгиней. Последовал совет, и
положено было отвезти меня в церковь в первое же воскресенье. До тех пор
княжна обещала молиться за меня, но приказала меня вывесть, потому что
я, по ее словам, оставила в ней очень тягостное впечатление. Ничего муд-
реного, так и должно было быть. Но уж видно было, что я совсем не понра-
вилась; в тот же день прислали сказать, что я слишком резвлюсь и что ме-
ня слышно на весь дом, тогда как я сидела весь день не шелохнувшись: яс-
но, что старушке так показалось. Однако и назавтра последовало то же за-
мечание. Случись же, что я в это время уронила чашку и разбила ее. Фран-
цуженка и все девушки пришли в отчаяние, и меня в ту же минуту пересели-
ли в самую отдаленную комнату, куда все последовали за мной в припадке
глубокого ужаса.
Но я уж не знаю, чем кончилось потом это дело. Вот почему я рада была
уходить вниз и бродить одна по большим комнатам, зная, что уж там никого
не обеспокою.
Помню, я раз сидела в одной зале внизу. Я закрыла руками лицо, накло-
нила голову и так просидела не помню сколько часов. Я все думала, дума-
ла; мой несозревший ум не в силах был разрешить всей тоски моей, и все
тяжелее, тошней становилось у меня в душе. Вдруг надо мной раздался
чей-то тихий голос:
- Что с тобой, моя бедная?
Я подняла голову: это был князь; его лицо выражало глубокое участие и
сострадание; но я поглядела на него с таким убитым, с таким несчастным
видом, что слеза набежала в больших голубых глазах его.
- Бедная сиротка! - проговорил он, погладив меня по голове.
- Нет, нет, не сиротка! нет! - проговорила я, и стон вырвался из гру-
ди моей, и все поднялось и взволновалось во мне. Я встала с места, схва-
тила его руку и, целуя ее, обливая слезами, повторяла умоляющим голосом:
- Нет, нет, не сиротка! нет!
- Дитя мое, что с тобой, моя милая, бедная Неточка? что с тобой?
- Где моя мама? где моя мама? - закричала я, громко рыдая, не в силах
более скрывать тоску свою и в бессилии упав перед ним на колени, - где
моя мама? голубчик мой, скажи, где моя мама?
- Прости меня, дитя мое!.. Ах, бедная моя, я напомнил ей... Что я на-
делал! Поди, пойдем со мной, Неточка, пойдем со мною.
Он схватил меня за руку и быстро повел за собою. Он был потрясен до
глубины души. Наконец мы пришли в одну комнату, которой еще я не видала.
Это была образна'я. Были сумерки. Лампады ярко сверкали своими огнями
на золотых ризах и драгоценных каменьях образов. Из-под блестящих окла-
дов тускло выглядывали лики святых. Все здесь так не походило на другие
комнаты, так было таинственно и угрюмо, что я была поражена, и какой-то
испуг овладел моим сердцем. К тому же я была так болезненно настроена!
Князь торопливо поставил меня на колени перед образом божией матери и
сам стал возле меня...
- Молись, дитя, помолись; будем оба молиться! - сказал он тихим, по-
рывистым голосом.
Но молиться я не могла; я была поражена, даже испугана; я вспомнила
слова отца в ту последнюю ночь, у тела моей матери, и со мной сделался
нервный припадок. Я слегла в постель больная, и в этот вторичный период
моей болезни едва не умерла; вот как был этот случай.
В одно утро чье-то знакомое имя раздалось в ушах моих. Я услышала имя
С-ца. Кто-то из домашних произнес его возле моей постели. Я вздрогнула;
воспоминания нахлынули ко мне, и, припоминая, мечтая и мучась, я проле-
жала уж не помню сколько часов в настоящем бреду. Проснулась я уже очень
поздно; кругом меня было темно; ночник погас, и девушки, которая сидела
в моей комнате, не было. Вдруг я услышала звуки отдаленной музыки. Порой
звуки затихали совершенно, порой раздавались слышнее и слышнее, как буд-
то приближались. Не помню, какое чувство овладело мною, какое намерение
вдруг родилось в моей больной голове. Я встала с постели и, не знаю, где
сыскала я сил, наскоро оделась в мой траур и пошла ощупью из комнаты. Ни
в другой, ни в третьей комнате я не встретила ни души. Наконец я пробра-
лась в коридор. Звуки становились все слышнее и слышнее. На средине ко-
ридора была лестница вниз; этим путем я всегда сходила в большие комна-
ты. Лестница была ярко освещена; внизу ходили; я притаилась в углу, чтоб
меня не видали, и, только что стало возможно, спустилась вниз, во второй
коридор. Музыка гремела из смежной залы; там было шумно, говорливо, как
будто собрались тысячи людей. Одна из дверей в залу, прямо из коридора,
была завешена огромными двойными портьерами из пунцового бархата. Я под-
няла первую из них и стала между обоими занавесами. Сердце мое билось
так, что я едва могла стоять на ногах. Но через несколько минут, осилив
свое волнение, я осмелилась наконец отвернуть немного, с края, второй
