го-то нового, неведомого для меня ощущения и подымаясь с места. - Зачем
же вы меня спрашиваете? - продолжала я, покраснев от негодования. - За-
чем вы надо мной смеетесь?
Княжна вспыхнула и тоже встала с места, но мигом преодолела свое вол-
нение.
- Нет... я не смеюсь, - отвечала она. - Я только хотела знать, правда
ли, что папа и мама у вас были бедны?
- Зачем вы спрашиваете меня про папу и маму? - сказала я, заплакав от
душевной боли. - Зачем вы так про них спрашиваете? Что они вам сделали,
Катя?
Катя стояла в смущении и не знала, что отвечать. В эту минуту вошел
князь.
- Что с тобой, Неточка? - спросил он, взглянув на меня и увидев мои
слезы, - что с тобой? - продолжал он, взглянув на Катю, которая была
красна как огонь, - о чем вы говорили? За что вы поссорились? Неточка,
за что вы поссорились?
Но я не могла отвечать. Я схватила руку князя и со слезами целовала
ее.
- Катя, не лги. Что здесь было?
Катя лгать не умела.
- Я сказала, что видела, какое у нее было дурное платье, когда еще
она жила с папой и мамой.
- Кто тебе показывал? Кто смел показать?
- Я сама видела, - отвечала Катя решительно.
- Ну, хорошо! Ты не скажешь на других, я тебя знаю. Что ж дальше?
- А она заплакала и сказала: зачем я смеюсь над папой и над мамой.
- Стало быть, ты смеялась над ними?
Хоть Катя и не смеялась, но, знать, в ней было такое намерение, когда
я с первого разу так поняла. Она не отвечала ни слова: значит, тоже сог-
лашалась в проступке.
- Сейчас же подойдем к ней и проси у нее прощения, - сказал князь,
указав на меня.
Княжна стояла бледная как платок и не двигаясь с места.
- Ну! - сказал князь.
- Я не хочу, - проговорила наконец Катя вполголоса и с самым реши-
тельным видом.
- Катя!
- Нет, не хочу, не хочу! - закричала она вдруг, засверкав глазками и
затопав ногами. - Не хочу, папа, прощения просить. Я не люблю ее. Я не
буду с нею вместе жить... Я не виновата, что она целый день плачет. Не
хочу, не хочу!
- Пойдем со мной, - сказал князь, схватил ее за руку и повел к себе в
кабинет. - Неточка, ступай наверх.
Я хотела броситься к князю, хотела просить за Катю, но князь строго
повторил свое приказание, и я пошла наверх, похолодев от испуга как
мертвая. Придя в нашу комнату, я упала на диван и закрыла руками голову.
Я считала минуты, ждала Катю с нетерпением, хотела броситься к ногам ее.
Наконец она воротилась, не сказав мне ни слова, прошла мимо меня и села
в угол. Глаза ее были красны, щеки опухли от слез. Вся решимость моя ис-
чезла. Я смотрела на нее в страхе и от страха не могла двинуться с мес-
та.
Я всеми силами обвиняла себя, всеми силами старалась доказать себе,
что я во всем виновата. Тысячу раз хотела я подойти к Кате и тысячу раз
останавливалась,не зная, как она меня примет. Так прошел день, другой. К
вечеру другого дня Катя сделалась веселей и погнала было свой обруч по
комнатам, но скоро бросила свою забаву и села одна в угол. Перед тем как
ложиться спать, она вдруг оборотилась было ко мне, даже сделала ко мне
два шага, и губки ее раскрылись сказать мне что-то такое, но она остано-
вилась, воротилась и легла в постель. За тем днем прошел еще день, и
удивленная мадам Леотар начала наконец допрашивать Катю: что с ней сде-
лалось? не больна ли она, что вдруг затихла? Катя отвечала что-то, взя-
лась было за волан, но только что отворотилась мадам Леотар, - покрасне-
ла и заплакала. Она выбежала из комнаты, чтоб я не видала ее. И наконец
все разрешилось: ровно через три дня после нашей ссоры она вдруг после
обеда вошла в мою комнату и робко приблизилась во мне.
- Папа приказал, чтоб я у вас прощенья просила, - проговорила она, -
вы меня простите?
Я быстро схватила Катю за обе руки и, задыхаясь от волнения, сказала:
- Да! да!
- Папа приказал поцеловаться с вами, - вы меня поцелуете?
В ответ я начала целовать ее руки, обливая их слезами. Взглянув на
Катю, я увидала в ней какое-то необыкновенное движение. Губки ее слегка
потрогивались, подбородок вздрагивал, глазки повлажнели, но она мигом
преодолела свое волнение, и улыбка на миг проглянула на губах ее.
- Пойду скажу папе, что я вас поцеловала и просила прощения, - сказа-
ла она потихоньку, как бы размышляя сама с собою. - Я уже его три дня не
видала; он не велел и входить к себе без того, - прибавила она помолчав.
И,проговорив это, она робко и задумчиво сошла вниз, как будто еще не
уверилась: каков будет прием отца.
Но через час наверху раздался крик, шум, смех, лай Фальстафа, что-то
опрокинулось и разбилось, несколько книг полетело на пол, обруч загудел
и запрыгал по всем комнатам, - одним словом, я узнала, что Катя помири-
лась с отцом, и сердце мое задрожало от радости.
Но ко мне она не подходила и видимо избегала разговоров со мною. Вза-
мен того я имела честь в высшей степени возбудить ее любопытство. Сади-
лась она напротив меня, чтоб удобнее меня рассмотреть, все чаще и чаще.
Наблюдения ее надо мной делались наивнее; одним словом, избалованная,
самовластная девочка, которую все баловали и лелеяли в доме, как сокро-
вище, не могла понять, каким образом я уже несколько раз встречалась на
ее пути, когда она вовсе не хотела встречать меня. Но это было прекрас-
ное, доброе маленькое сердце, которое всегда умело сыскать себе добрую
дорогу уже одним инстинктом. Всего более влияния имел на нее отец, кото-
рого она обожала. Мать безумно любила ее, но была с нею ужасно строга, и
у ней переняла Катя упрямство, гордость и твердость характера, но пере-
носила на себе все прихоти матери, доходившие даже до нравственной тира-
нии. Княгиня как-то странно понимала, что такое воспитание, и воспитание
Кати было странным контрастом беспутного баловства и неумолимой строгос-
ти. Что вчера позволялось, то вдруг, без всякой причины, запрещалось се-
годня, и чувство справедливости оскорблялось в ребенке... Но впереди еще
эта история. Замечу только, что ребенок уже умел определить свои отноше-
ния к матери и отцу. С последним она была как есть, вся наружу, без
утайки, открыта. С матерью, совершенно напротив, - замкнута, недоверчива
и беспрекословно послушна. Но послушание ее было не по искренности и
убеждению, а по необходимой системе. Я объяснюсь впоследствии. Впрочем,
к особенной чести моей Кати скажу, что она поняла наконец свою мать, и
когда подчинилась ей, то уже вполне осмыслив всю безграничность любви
ее, доходившей иногда до болезненного исступления, - и княжна великодуш-
но ввела в свой расчет последнее обстоятельство. Увы! этот расчет мало
помог потом ее горячей головке!
Но я почти не понимала, что со мной делается. Все во мне волновалось
от какого-то нового, необъяснимого ощущения, и я не преувеличу, если
скажу, что страдала, терзалась от этого нового чувства. Короче - и пусть
простят мне мое слово - я была влюблена в мою Катю. Да, это была любовь,
настоящая любовь, любовь со слезами и радостями, любовь страстная. Что
влекло меня к ней? отчего родилась такая любовь? Она началась с первого
взгляда на нее, когда все чувства мои были сладко поражены видом пре-
лестного как ангел ребенка. Все в ней было прекрасно; ни один из пороков
ее не родился вместе с нею, - все были привиты и все находились в состо-
янии борьбы. Всюду видно было прекрасное начало, принявшее на время лож-
ную форму; но все в ней, начиная с этой борьбы, сияло отрадною надеждой,
все предвещало прекрасное будущее. Все любовались ею, все любили ее, не
я одна. Когда, бывало, нас выводили часа в три гулять, все прохожие ос-
танавливались как пораженные, едва только взглядывали на нее, и нередко
крик изумления раздавался вслед счастливому ребенку. Она родилась на
счастие, она должна была родиться для счастия - вот было первое впечат-
ление при встрече с нею. Может быть, во мне первый раз поражено было эс-
тетическое чувство, чувство изящного, первый раз сказалось оно, пробуж-
денное красотой, и - вот вся причина зарождения любви моей.
Главным пороком княжны или, лучше сказать, главным началом ее харак-
тера, которое неудержимо старалось воплотиться в свою натуральную форму
и, естественно, находилось в состоянии склоненном, в состоянии борьбы, -
была гордость. Эта гордость доходила до наивных мелочей и впадала в са-
молюбие до того, что, например, противоречие, каково бы оно ни было, не
обижало, не сердило ее, но только удивляло. Она не могла постигнуть, как
может быть что-нибудь иначе, нежели как бы она захотела. Но чувство
справедливости всегда брало верх в ее сердце. Если убеждалась она, что
она несправедлива, то тотчас же подчинялась приговору безропотно и неко-
лебимо. И если до сих пор в отношениях со мною изменяла она себе, то я
объясняю все это непостижимой антипатией но мне, помутившей на время
стройность и гармонию всего ее существа; так и должно было быть: она
слишком страстно шла в своих увлечениях, и всегда только пример, опыт
выводил ее на истинный путь. Результаты всех ее начинаний были прекрасны
и истинны, но покупались беспрерывными уклонениями и заблуждениями.
Катя очень скоро удовлетворила свои наблюдения надо мною и наконец
решилась оставить меня в покое. Она сделала так, как будто меня и не бы-
ло в доме; мне - ни слова лишнего, даже почти необходимого; я устранена
от игр и устранена не насильно, но так ловко, как будто бы я сама на то
согласилась. Уроки шли своим чередом, и если меня ставили ей в пример за
понятливость и тихость характера, то я уже не имела чести оскорблять ее
самолюбия, которое было чрезвычайно щекотливо, до того, что его мог ос-
корбить даже бульдог наш, сэр Джон Фальстаф. Фальстаф был хладнокровен и
флегматик, но зол как тигр, когда его раздражали, зол даже до отрицания
власти хозяина. Еще черта: он решительно никого не любил; но самым
сильным, натуральным врагом его была, бесспорно, старушка княжна... Но
эта история еще впереди. Самолюбивая Катя всеми средствами старалась по-
бедить нелюбезность Фальстафа; ей было неприятно, что есть хоть одно жи-
вотное в доме, единственное, которое не признает ее авторитета, ее силы,
не склоняется перед нею, не любит ее. И вот княжна порешила атаковать
Фальстафа сама. Ей хотелось над всеми повелевать и властвовать; как же
мог Фальстаф избежать своей участи? Но непреклонный бульдог не сдавался.
Раз, после обеда, когда мы обе сидели внизу, в большой зале, бульдог
расположился среди комнаты и лениво наслаждался своим послеобеденным
кейфом. В эту самую минуту княжне вздумалось завоевать его в свою
власть. И вот она бросила свою игру и на цыпочках, лаская и приголубли-
вая Фальстафа самыми нежными именами, приветливо маня его рукой, начала
осторожно приближаться к нему. Но Фальстаф еще издали оскалил свои
страшные зубы; княжна остановилась. Все намерение ее состояло в том,
чтоб, подойдя к Фальстафу, погладить его, чего он решительно не позволял
никому, кроме княгини, у которой был фаворитом, и заставить его идти за
собой: подвиг трудный, сопряженный с серьезной опасностью, потому что
Фальстаф никак не затруднился бы отгрызть у ней руку или растерзать ее,
если б нашел это нужным. Он был силен как медведь, и я с беспокойством,
со страхом следила издали за проделками Кати. Но ее нелегко было переу-
бедить с первого раза, и даже зубы Фальстафа, которые он пренеучтиво по-
казывал, были решительно недостаточным к тому средством. Убедясь, что
подойти нельзя с первого раза, княжна в недоумении обошла кругом своего
неприятеля. Фальстаф не двинулся с места. Катя сделала второй круг, зна-
чительно уменьшив его поперечник, потом третий, но когда дошла до того
места, которое казалось Фальстафу заветной чертой, он снова оскалил зу-
