ловну, не замечая хитрости. Так между нами часто рождались споры, и я из
всех сил горячилась, чтоб доказать дело, как я его понимаю, и незаметно
Александра Михайловна выводила меня на настоящий путь. Но кончалось тем,
что, когда мы доберемся до истины, я тотчас догадывалась, изобличала
уловку Александры Михайловны, и, взвесив все ее старания со мной, неред-
ко целые часы, пожертвованные таким образом для моей пользы, я бросалась
к ней на шею и крепко обнимала ее после каждого урока. Моя чувстви-
тельность изумляла и трогала ее даже до недоумения. Она с любопытством
начинала расспрашивать о моем прошедшем, желая услышать его от меня, и
каждый раз после моих рассказов становилась со мной нежнее и серьезнее,
- серьезнее, потому что я, с моим несчастным детством, внушала ей, вмес-
те с состраданием, как будто какое-то уважение. После моих признаний мы
пускались обыкновенно в долгие разговоры, которыми она мне же объясняла
мое прошлое, так что я действительно как будто вновь переживала его и
многому вновь научалась. Мадам Леотар часто находила эти разговоры слиш-
ком серьезными и, видя мои невольные слезы, считала их совсем не у мес-
та. Я же думала совершенно напротив, потому что после этих уроков мне
становилось так легко и сладко, как будто и не было в моей судьбе ничего
несчастного. Сверх того, я была слишком благодарна Александре Михайловне
за то, что с каждым днем она все более и более заставляла так любить се-
бя. Мадам Леотар и невдомек было, что таким образом, мало-помалу, урав-
нивалось и приходило в стройную гармонию все, что прежде поднималось из
души неправильно, преждевременно-бурно и до чего доходило мое детское
сердце, все изъязвленное, с мучительною болью, так что несправедливо
ожесточалось оно и плакалось на эту боль, не понимая, откуда удары.
День начинался тем, что мы обе сходились в детской у ее ребенка, бу-
дили его, одевали, убирали, кормили его, забавляли, учили его говорить.
Наконец мы оставляли ребенка и садились за дело. Учились мы многому, но
бог знает, какая это была наука. Тут было все, и вместе с тем ничего оп-
ределенного. Мы читали, рассказывали друг другу свои впечатления, броса-
ли книгу для музыки, и целые часы летели незаметно. По вечерам часто
приходил Б., друг Александры Михайловны, приходила мадам Леотар; нередко
начинался разговор самый жаркий, горячий об искусстве, о жизни (которую
мы в нашем кружке знали только понаслышке), о действительности, об идеа-
лах, о прошедшем и будущем, и мы засиживались за полночь. Я слушала из
всех сил, воспламенялась вместе с другими, смеялась или была растрогана,
и тут-то узнала я в подробности все то, что касалось до моего отца и до
моего первого детства. Между тем я росла; мне нанимали учителей, от ко-
торых, без Александры Михайловны, я бы ничему не научилась. С учителем
географии я бы только ослепла, отыскивая на карте города и реки. С Алек-
сандрой Михайловной мы пускались в такие путешествия, перебывали в таких
странах, видели столько диковин, пережили столько восторженных, столько
фантастических часов и так сильно было обоюдное рвение, что книг, прочи-
танных ею, наконец, решительно недостало: мы принуждены были приняться
за новые книги. Скоро я могла сама показывать моему учителю географии,
хотя все-таки, нужно отдать ему справедливость, он до конца сохранил пе-
редо мной превосходство в полном и совершенно определительном познании
градусов, под которыми лежал какой-нибудь городок, и тысяч, сотен и даже
тех десятков жителей, которые в нем заключались. Учителю истории плати-
лись деньги тоже чрезвычайно исправно; но, по уходе его, мы с Александ-
рой Михайловной историю учили по-своему: брались за книги и зачитывались
иногда до глубокой ночи, или, лучше сказать читала Александра Михайлов-
на, потому что она же и держала цензуру. Никогда я не испытывала более
восторга, как после этого чтения. Мы одушевлялись обе, как будто сами
были героями. Конечно, между строчками читалось больше, чем в строчках;
Александра же Михайловна, кроме того, прекрасно рассказывала, так, как
будто при ней случилось все, о чем мы читали. Но пусть будет, пожалуй,
смешно, что мы так воспламенялись и просиживали за полночь, я - ребенок,
она - уязвленное сердце, так тяжело переносившее жизнь! Я знала, что она
как будто отдыхала подле меня. Припоминаю, что подчас я странно задумы-
валась, на нее глядя, я угадывала, и, прежде чем я начала жить, я уже
угадала многое в жизни.
Наконец мне минуло тринадцать лет. Между тем здоровье Александры Ми-
хайловны становилось все хуже и хуже. Она делалась раздражительнее, при-
падки ее безвыходной грусти ожесточеннее, визиты мужа начались чаще, и
просиживал он с нею, разумеется, как и прежде, почти молча, суровый и
хмурый, все больше и больше времени. Ее судьба стала сильнее занимать
меня. Я выходила из детства, во мне уж сформировалось много новых впе-
чатлений, наблюдений, увлечений, догадок; ясно, что загадка, бывшая в
этом семействе, все более и более стала мучить меня. Были минуты, в ко-
торые мне казалось, что я что-то понимаю в этой загадке. В другое время
я впадала в равнодушие, в апатию, даже в досаду, и забывала свое любо-
пытство, не находя ни на один вопрос разрешения. Порой - и это случалось
все чаще и чаще - я испытывала странную потребность оставаться одной и
думать, все думать: моя настоящая минута похожа была на то время, когда
еще я жила у родителей и когда вначале, прежде чем сошлась с отцом, це-
лый год думала, соображала, приглядывалась из своего угла на свет божий,
так что наконец совсем одичала среди фантастических призраков, мною же
созданных. Разница была в том, что теперь было больше нетерпения, больше
тоски, более новых, бессознательных порывов, более жажды к движению, к
подымчивости, так что сосредоточиться на одном, как было прежде, я не
могла. С своей стороны, Александра Михайловна как будто сама стала более
удаляться меня. В этом возрасте я уже почти не могла ей быть подругой. Я
была не ребенок, я слишком о многом спрашивала и подчас смотрела на нее
так, что она должна была потуплять глаза предо мною. Были странные мину-
ты. Я не могла видеть ее слез, и часто слезы накипали в моих глазах,
глядя на нее. Я бросалась к ней на шею и горячо обнимала ее. Что она
могла отвечать мне? Я чувствовала, что была ей в тягость. Но в другое
время - и это было тяжелое, грустное время - она сама, как будто в ка-
ком-то отчаянии, судорожно обнимала меня, как будто искала моего учас-
тия, как будто не могла выносить своего одиночества, как будто я уж по-
нимала ее, как будто мы страдали с ней вместе. Но между нами все-таки
оставалась тайна, это было очевидно, и я уж сама начала удаляться от нее
в эти минуты. Мне тяжело было с ней. Кроме того, нас уж мало что соеди-
няло, одна музыка. Но музыку стали ей запрещать доктора. Книги? Но здесь
было всего труднее. Она решительно не знала, как читать со мною. Мы, ко-
нечно, остановились бы на первой странице: каждое слово могло быть наме-
ком, каждая незначащая фраза - загадкой. От разговора вдвоем, горячего,
задушевного, мы обе бежали.
И вот в это время судьба внезапно и неожиданно повернула мою жизнь
чрезвычайно странным образом. Мое внимание, мои чувства, сердце, голова
- все разом, с напряженною силою, доходившею даже до энтузиазма, обрати-
лось вдруг к другой, совсем неожиданной деятельности, и я сама, не заме-
тив того, вся перенеслась в новый мир; мне некогда было обернуться, ос-
мотреться, одуматься; я могла погибнуть, даже чувствовала это; но соб-
лазн был сильнее страха, и я пошла наудачу, закрывши глаза. И надолго
отвлеклась я от той действительности, которая так начинала тяготить меня
и в которой я так жадно и бесполезно искала выхода. Вот что такое это
было и вот как оно случилось.
Из столовой было три выхода: один в большие комнаты, другой в мою и в
детские, а третий вел в библиотеку. Из библиотеки был еще другой ход,
отделявшийся от моей комнаты только одним рабочим кабинетом, в котором
обыкновенно помещался помощник Петра Александровича в делах, его пере-
писчик, его сподручник, бывший в одно и то же время его секретарем и
фактором. Ключ от шкафов и библиотеки хранился у него. Однажды, после
обеда, когда его не было дома, а нашла этот ключ на полу. Меня взяло лю-
бопытство, и, вооружась своей находкой, я вошла в библиотеку. Это была
довольно большая комната, очень светлая, уставленная кругом восемью
большими шкафами, полными книг. Книг было очень много, и из них большая
часть досталась Петру Александровичу как-то по наследству. Другая часть
книг собрана была Александрой Михайловной, которая покупала их беспрес-
танно. До сих пор мне давали читать с большою осмотрительностию, так что
я без труда догадалась, что мне многое запрещают и что многое для меня
тайна. Вот почему я с неудержимым любопытством, в припадке страха и ра-
дости и какого-то особенного, безотчетного чувства, отворила первый шкаф
и вынула первую книгу. В этом шкафе были романы. Я взяла один из них,
затворила шкаф и унесла к себе книгу с таким странным ощущением, с таким
биением и замиранием сердца, как будто я предчувствовала, что в моей
жизни совершается большой переворот. Войдя к себе в комнату, я заперлась
и раскрыла роман. Но читать я не могла; у меня была другая забота: мне
сначала нужно было уладить прочно и окончательно свое обладание библио-
текой, так чтоб никто того не знал и чтоб возможность иметь всякую книгу
во всякое время осталась при мне. И потому я отложила свое наслаждение
до более удобной минуты, книгу отнесла назад, а ключ утаила у себя. Я
утаила его, и это был первый дурной поступок в моей жизни. Я ждала пос-
ледствий; они уладились чрезвычайно благоприятно: секретарь и помощник
Петра Александровича, проискав ключа целый вечер и часть ночи со свечою
на полу, решился наутро призвать слесаря, который из связки принесенных
им ключей прибрал новый. Тем дело и кончилось, а о пропаже ключа никто
более ничего не слыхал; я же повела дело так осторожно и хитро, что пош-
ла в библиотеку только чрез неделю, совершенно уверившись в полной безо-
пасности насчет всех подозрений. Сначала я выбирала время, когда секре-
таря не было дома; потом же стала заходить из столовой, потому что
письмоводитель Петра Александровича имел у себя только ключ в кармане, а
в дальнейшие сношения с книгами никогда не вступал и потому даже не вхо-
дил в комнату, в которой они находились.
Я начала читать с жадностью, и скоро чтение увлекло меня совершенно.
Все новые потребности мои, все недавние стремления, все еще неясные по-
рывы моего отроческого возраста, так беспокойно и мятежно восставшие бы-
ло в душе моей, нетерпеливо вызванные моим слишком ранним развитием, -
все это вдруг уклонилось в другой, неожиданно представший исход надолго,
как будто вполне удовлетворившись новою пищею, как будто найдя себе пра-
вильный путь. Скоро сердце и голова моя были так очарованы, скоро фанта-
зия моя развилась так широко, что я как будто забыла весь мир, который
доселе окружал меня. Казалось, сама судьба остановила меня на пороге в
новую жизнь, в которую я так порывалась, о которой гадала день и ночь,
и, прежде чем пустить меня в неведомый путь, взвела меня на высоту, по-
казав мне будущее в волшебной панораме, в заманчивой, блестящей перспек-
тиве. Мне суждено было пережить всю эту будущность, вычитав ее сначала
из книг, пережить в мечтах, в надеждах, в страстных порывах, в сладост-
ном волнении юного духа. Я начала чтение без разбора, с первой попавшей-
ся мне под руку книги, но судьба хранила меня: то, что я узнала и выжила
до сих пор, было так благородно, так строго, что теперь меня не могла
уже соблазнить какая-нибудь лукавая, нечистая страница. Меня хранил мой
