чайшему изумлению, я вдруг услышала, что он напевает какую-то песню. Ми-
гом одно темное, далекое воспоминание детства моего воскресло в моей па-
мяти. Чтоб понятно было то странное ощущение, которое я почувствовала в
эту минуту, я расскажу это воспоминание. Еще в первый год моего в этом
доме пребывания меня глубоко поразил один случай, только теперь озарив-
ший мое сознание, потому что только теперь, только в эту минуту осмысли-
ла я начало своей необъяснимой антипатии к этому человеку ! Я упоминала
уже, что еще в то время мне всегда было при нем тяжело. Я уже говорила,
какое тоскливое впечатление производил на меня его нахмуренный, озабо-
ченный вид, выражение лица, нередко грустное и убитое; как тяжело было
мне после тех часов, которые проводили мы вместе за чайным столиком
Александры Михайловны, и, наконец, какая мучительная тоска надрывала
сердце мое, когда мне приходилось быть раза два или три чуть не свиде-
тельницей тех угрюмых, темных сцен, о которых я уже упоминала вначале.
Случилось, что тогда я встретилась с ним, так же как и теперь, в этой же
комнате, в этот же час, когда он, так же как и я, шел к Александре Ми-
хайловне. Я чувствовала чисто детскую робость, встречаясь с ним одна, и
потому притаилась в углу как виноватая, моля судьбу, чтоб он меня не за-
метил. Точно так же, как теперь, он остановился перед зеркалом, и я
вздрогнула от какого-то неопределенного, недетского чувства. Мне показа-
лось, что он как будто переделывает свое лицо. По крайней мере я видела
ясно улыбку на лице его перед тем, как он подходил к зеркалу; я видела
смех, чего прежде никогда от него не видала, потому что (помню, это все-
го более поразило меня) он никогда не смеялся перед Александрой Михай-
ловной. Вдруг, едва только он успел взглянуть в зеркало, лицо его совсем
изменилось. Улыбка исчезла как по приказу, и на место ее какое-то
горькое чувство, как будто невольно, через силу пробивавшееся из сердца,
чувство, которого не в человеческих силах было скрыть, несмотря ни на
какое великодушное усилие, искривило его губы, какая-то судорожная боль
нагнала морщины на лоб его и сдавила ему брови. Взгляд мрачно спрятался
под очки, - словом, он в один миг, как будто по команде, стал совсем
другим человеком. Помню, что я, ребенок, задрожала от страха, от боязни
понять то, что я видела, и с тех пор тяжелое, неприятное впечатление
безвыходно заключилось в сердце моем. Посмотревшись с минуту в зеркало,
он понурил голову, сгорбился, как обыкновенно являлся перед Александрой
Михайловной, и на цыпочках пошел в ее кабинет. Вот это-то воспоминание
поразило меня.
И тогда, как и теперь, он думал, что он один, и остановился перед
этим же зеркалом. Как и тогда,я с враждебным, неприятным чувством очути-
лась с ним вместе. Но когда я услышала это пенье (пенье от него, от ко-
торого так невозможно было ожидать чего-нибудь подобного), которое пора-
зило меня такой неожиданностью, что я осталась на месте как прикованная,
когда в ту же минуту сходство напомнило мне почти такое же мгновение мо-
его детства, - тогда, не могу передать, какое язвительное впечатление
кольнуло мне сердце. Все нервы мои вздрогнули, и в ответ на эту несчаст-
ную песню я разразилась таким смехом, что бедный певец вскрикнул, отско-
чил два шага от зеркала и, бледный как смерть, как бесславно пойманный с
поличным, глядел на меня в исступлении от ужаса, от удивления и бе-
шенства. Его взгляд болезненно подействовал на меня. Я отвечала ему
нервным, истерическим смехом прямо в глаза, прошла, смеясь, мимо него и
вошла, не переставая хохотать, к Александре Михайловне. Я знала, что он
стоит за портьерами, что, может быть, он колеблется, не зная, войти или
нет, что бешенство и трусость приковали его к месту, - и с каким-то
раздраженным, вызывающим нетерпением я ожидала, на что он решится; я го-
това была побиться об заклад, что он не войдет, и я выиграла. Он вошел
только через полчаса. Александра Михайловна долгое время смотрела на ме-
ня в крайнем изумлении. Но тщетно допрашивала она, что со мною? Я не
могла отвечать, я задыхалась. Наконец она поняла, что я в нервном при-
падке, и с беспокойством смотрела за мною. Отдохнув, я взяла ее руки и
начала целовать их. Только теперь я одумалась, и только теперь пришло
мне в голову, что я бы убила ее, если б не встреча с ее мужем. Я смотре-
ла на нее как на воскресшую.
Вошел Петр Александрович.
Я взглянула на него мельком: он смотрел так, как будто между нами ни-
чего не случилось, то есть был суров и угрюм по-всегдашнему. Но по блед-
ному лицу и слегка вздрагивавшим краям губ его я догадалась, что он едва
скрывает свое волнение. Он поздоровался с Александрой Михайловной холод-
но и молча сел на место. Рука его дрожала, когда он брал чашку чая. Я
ожидала взрыва, и на меня напал какой-то безотчетный страх. Я уже хотела
было уйти, но не решалась оставить Александру Михайловну, которая изме-
нилась в лице, глядя на мужа. Она тоже предчувствовала что-то недоброе.
Наконец то, чего я ожидала с таким страхом, случилось.
Среди глубокого молчания я подняла глаза и встретила очки Петра Алек-
сандровича, направленные прямо на меня. Это было так неожиданно, что я
вздрогнула, чуть не вскрикнула и потупилась. Александра Михайловна заме-
тила мое движение.
- Что с вами? Отчего вы покраснели? - раздался резкий и грубый голос
Петра Александровича.
Я молчала; сердце мое колотилось так, что я не могла вымолвить слова.
- Отчего она покраснела? Отчего она все краснеет? - спросил он, обра-
щаясь к Александре Михайловне, нагло указывая ей на меня.
Негодование захватило мне дух. Я бросила умоляющий взгляд на Алек-
сандру Михайловну. Она поняла меня. Бледные щеки ее вспыхнули.
- Аннета, - сказала она мне твердым голосом, которого я никак не ожи-
дала от нее, - поди к себе, я через минуту к тебе приду: мы проведем ве-
чер вместе...
- Я вас спрашиваю, слышали ли меня или нет? - прервал Петр Александ-
рович, еще более возвышая голос и как будто не слыхав, что сказала жена.
- Отчего вы краснеете, когда встречаетесь со мной? Отвечайте!
- Оттого, что вы заставляете ее краснеть и меня также, - отвечала
Александра Михайловна прерывающимся от волнения голосом.
Я с удивлением взглянула на Александру Михайловну. Пылкость ее возра-
жения с первого раза была мне совсем непонятна.
- Я заставляю вас краснеть, я? - отвечал ей Петр Александрович, каза-
лось тоже вне себя от изумления и сильно ударяя на слово я. - За меня вы
краснели? Да разве я могу вас заставить краснеть за меня? Вам, а не мне
краснеть, как вы думаете?
Эта фраза была так понятна для меня, сказана с такой ожесточенной,
язвительной насмешкой, что я вскрикнула от ужаса и бросилась к Александ-
ре Михайловне. Изумление, боль, укор и ужас изображались на смертельно
побледневшем лице ее. Я взглянула на Петра Александровича, сложив с умо-
ляющим видом руки. Казалось, он сам спохватился; но бешенство, вырвавшее
у него эту фразу, еще не прошло. Однако ж, заметив безмолвную мольбу
мою, он смутился. Мой жест говорил ясно, что я про многое знаю из того,
что между ними до сих пор было тайной, и что я хорошо поняла слова его.
- Аннета, идите к себе, - повторила Александра Михайловна слабым, но
твердым голосом, встав со стула, - мне очень нужно говорить с Петром
Александровичем...
Она была, по-видимому, спокойна; но за это спокойствие я боялась
больше, чем за всякое волнение. Я как будто не слыхала слов ее и остава-
лась на месте как вкопанная. Все силы мои напрягла я, чтоб прочесть на
ее лице, что происходило в это мгновение в душе ее. Мне показалось, что
она не поняла ни моего жеста, ни моего восклицания.
- Вот что вы наделали, сударыня! - проговорил Петр Александрович,
взяв меня за руки и указав на жену.
Боже мой! Я никогда не видала такого отчаяния, которое прочла теперь
на этом убитом, помертвевшем лице. Он взял меня за руку и вывел из ком-
наты. Я взглянула на них в последний раз. Александра Михайловна стояла,
облокотясь на камин и крепко сжав обеими руками голову. Все положение ее
тела изображало нестерпимую муку. Я охватила руку Петра Александровича и
горячо сжала ее.
- Ради бога! ради бога! - проговорила я прерывающимся голосом, - по-
щадите!
- Не бойтесь, не бойтесь! - сказал он, как-то странно смотря на меня,
- это ничего, это припадок. Ступайте же, ступайте.
Войдя в свою комнату, я бросилась на диван и закрыла руками лицо. Це-
лые три часа пробыла я в таком положении и в это мгновение прожила целый
ад. Наконец я не выдержала и послала спросить, можно ли мне прийти к
Александре Михайловне. С ответом пришла мадам Леотар. Петр Александрович
прислал сказать, что припадок прошел, опасности нет, но что Александре
Михайловне нужен покой. Я не ложилась спать до трех часов утра и все ду-
мала, ходя взад и вперед по комнате. Положение мое было загадочнее, чем
когда-нибудь, но я чувствовала себя как-то покойнее, - может быть, пото-
му, что чувствовала себя всех виновнее. Я легла спать, с нетерпением
ожидая завтрашнего утра.
Но на другой день я, к горестному изумлению, заметила какую-то не-
объяснимую холодность в Александре Михайловне. Сначала мне показалось,
что этому чистому, благородному сердцу тяжело быть со мною после вчераш-
ней сцены с мужем, которой я поневоле была свидетельницей. Я знала, что
это дитя способно покраснеть передо мною и просить у меня же прощения за
то, что несчастная сцена, может быть, оскорбила вчера мое сердце. Но
вскоре я заметила в ней какую-то другую заботу и досаду, проявлявшуюся
чрезвычайно неловко: то она ответит мне сухо и холодно, то слышится в
словах ее какой-то особенный смысл; то, наконец, она вдруг сделается со
мной очень нежна, как будто раскаиваясь в этой суровости, которой не
могло быть в ее сердце, и ласковые, тихие слова ее как будто звучат ка-
ким-то укором. Наконец я прямо спросила ее, что с ней и нет ли у ней че-
го мне сказать? На быстрый вопрос мой она немного смутилась, но тотчас
же, подняв на меня свои большие тихие глаза и смотря на меня с нежной
улыбкой, сказала:
- Ничего, Неточка; только знаешь что: когда ты меня так быстро спро-
сила, я немного смутилась. Это оттого, что ты спросила так скоро... уве-
ряю тебя. Но, слушай, - отвечай мне правду, дитя мое: есть что-нибудь у
тебя на сердце такое, от чего бы ты так не смутилась, если б тебя о том
спросили так же быстро и неожиданно?
- Нет, - отвечала я, посмотрев на нее ясными глазами.
- Ну, вот и хорошо! Если б ты знала, друг мой, как я тебе благодарна
за этот прекрасный ответ. Не то чтоб я тебя могла подозревать в чем-ни-
будь дурном, - никогда! Я не прощу себе и мысли об этом. Но слушай: взя-
ла я тебя дитятей, а теперь тебе семнадцать лет. Ты видела сама: я
больная, я сама как ребенок, за мной еще нужно ухаживать. Я не могла за-
менить тебе вполне родную мать, несмотря на то что любви к тебе слишком
достало бы на то в моем сердце. Если ж теперь меня так мучит забота, то,
разумеется, не ты виновата, а я. Прости ж мне и за вопрос и за то, что
я, может быть, невольно не исполнила всех моих обещаний, которые дала
тебе и батюшке, когда взяла тебя из его дома. Меня это очень беспокоит и
часто беспокоило, друг мой.
Я обняла ее и заплакала.
- О, благодарю, благодарю вас за все! - сказала я, обливая ее руки
слезами. - Не говорите мне так, не разрывайте моего сердца. Вы были мне
больше чем мать; да благословит вас бог за все, что вы сделали оба, вы и
князь, мне, бедной, оставленной! Бедная моя, родная моя!
- Полно, Неточка, полно! Обними меня лучше; так, крепче, крепче! Зна-
ешь что? Бог знает отчего мне кажется, что ты в последний раз меня обни-
