ушла в свою комнату, заперлась в ней и, обливаясь слезами, раскрыла
письмо князя. Князь обещал мне скорое свидание с ним и с Катей и с глу-
боким чувством поздравлял меня с моим талантом; наконец, он благословлял
меня на мое будущее и обещался устроить его. Я плакала, читая это
письмо; но к сладким слезам моим примешивалась такая невыносимая грусть,
что, помню, я за себя пугалась; а сама не знала, что со мной делается.
Прошло несколько дней. В комнате, которая была рядом с моею, где
прежде помещался письмоводитель Петра Александровича, работал теперь
каждое утро, и часто по вечерам за полночь, новый приезжий. Часто они
запирались в кабинете Петра Александровича и работали вместе. Однажды,
после обеда, Александра Михайловна попросила меня сходить в кабинет мужа
и спросить его, будет ли он с нами пить чай. Не найдя никого в кабинете
и полагая, что Петр Александрович скоро войдет, я остановилась ждать. На
стене висел его портрет. Помню, что я вдруг вздрогнула, увидев этот
портрет, и с непонятным мне самой волнением начала пристально его расс-
матривать. Он висел довольно высоко; к тому же было довольно темно, и я,
чтоб удобнее рассматривать, придвинула стул и стала на него. Мне хоте-
лось что-то сыскать, как будто я надеялась найти разрешение сомнений мо-
их, и, помню, прежде всего меня поразили глаза портрета. Меня поразило
тут же, что я почти никогда не видала глаз этого человека: он всегда
прятал их под очки.
Я еще в детстве не любила его взгляда по непонятному, странному пре-
дубеждению, но как будто это предубеждение теперь оправдалось. Воображе-
ние мое было настроено. Мне вдруг показалось, что глаза портрета с сму-
щением отворачиваются от моего пронзительно-испытующего взгляда, что они
силятся избегнуть его, что ложь и обман в этих глазах; мне показалось,
что я угадала, и не понимаю, какая тайная радость откликнулась во мне на
мою догадку. Легкий крик вырвался из груди моей. В это время я услышала
сзади меня шорох. Я оглянулась: передо мной стоял Петр Александрович и
внимательно смотрел на меня. Мне показалось, что он вдруг покраснел. Я
вспыхнула и соскочила со стула.
- Что вы тут делаете? - спросил он строгим голосом. - Зачем вы здесь?
Я не знала, что отвечать. Немного оправившись, я передала ему кое-как
приглашение Александры Михайловны. Не помню, что он отвечал мне, не пом-
ню, как я вышла из кабинета; но, придя к Александре Михайловне, я совер-
шенно забыла ответ, которого она ожидала, и наугад сказала, что будет.
- Но что с тобой, Неточка? - спросила она. - Ты вся раскраснелась;
посмотри на себя. Что с тобой?
- Я не знаю... я скоро шла... - отвечала я.
- Тебе что же сказал Петр Александрович? - перебила она с смущением.
Я не отвечала. В это время послышались шаги Петра Александровича, и я
тотчас же вышла из комнаты. Я ждала целые два часа в большой тоске. На-
конец пришли звать меня к Александре Михайловне. Александра Михайловна
была молчалива и озабочена. Когда я вошла, она быстро и пытливо посмот-
рела на меня, но тотчас же опустила глаза. Мне показалось, что какое-то
смущение отразилось на лице ее. Скоро я заметила, что она была в дурном
расположении духа, говорила мало, на меня не глядела совсем и, в ответ
на заботливые вопросы Б., жаловалась на головную боль. Петр Александро-
вич был разговорчивее всегдашнего, но говорил только с Б.
Александра Михайловна рассеянно подошла к фортепьяно.
- Спойте нам что-нибудь, - сказал Б., обращаясь ко мне.
- Да, Аннета, спой твою новую арию, - подхватила Александра Михайлов-
на, как будто обрадовавшись предлогу. Я взглянула на нее: она смотрела
на меня в беспокойном ожидании.
Но я не умела преодолеть себя. Вместо того, чтоб подойти к фортепьяно
и пропеть хоть как-нибудь, я смутилась, запуталась, не знала, как отго-
вориться; наконец досада одолела меня, и я отказалась наотрез.
- Отчего же ты не хочешь петь? - сказала Александра Михайловна, зна-
чительно взглянув на меня и, в то же время мимолетом, на мужа.
Эти два взгляда вывели меня из терпения. Я встала из-за стола в край-
нем замешательстве, но, уже не скрывая его и дрожа от какого-то нетерпе-
ливого и досадного ощущения, повторила с горячностью, что не хочу, не
могу, нездорова. Говоря это, я глядела всем в глаза, но бог знает, как
бы желала быть в своей комнате в ту минуту и затаиться от всех.
Б. был удивлен, Александра Михайловна была в приметной тоске и не го-
ворила ни слова. Но Петр Александрович вдруг встал со стула и сказал,
что он забыл одно дело, и, по-видимому в досаде, что упустил нужное вре-
мя, поспешно вышел из комнаты, предуведомив, что, может быть, зайдет
позже, а впрочем, на всякий случай пожал руку Б. в знак прощания.
- Что с вами, наконец, такое? - спросил Б. - По лицу вы в самом деле
больны.
- Да, я нездорова, очень нездорова, - отвечала я с нетерпением.
- Действительно, ты бледна, а давеча была такая красная, - заметила
Александра Михайловна и вдруг остановилась.
- Полноте! - сказала я, прямо подходя к ней и пристально посмотрев ей
в глаза. Бедная не выдержала моего взгляда, опустила глаза, как винова-
тая, и легкая краска облила ее бледные щеки. Я взяла ее руку и поцелова-
ла ее. Александра Михайловна посмотрела на меня с непритворною, наивною
радостию. - Простите меня,что я была такой злой, такой дурной ребенок
сегодня, - сказала я ей с чувством, - но, право, я больна. Не сердитесь
же и отпустите меня...
- Мы все дети, - сказала она с робкой улыбкой, - да и я ребенок, ху-
же, гораздо хуже тебя, - прибавила она мне на ухо. - Прощай, будь здоро-
ва. Только, ради бога, не сердись на меня.
- За что? - спросила я, - так поразило меня такое наивное признание.
- За что? - повторила она в ужасном смущении, даже как будто испугав-
шись за себя, - за что? Ну, видишь, какая я, Неточка. Что это я тебе
сказала? Прощай! Ты умнее меня... А я хуже, чем ребенок.
- Ну, довольно, - отвечала я, вся растроганная, не зная, что ей ска-
зать. Поцеловав ее еще раз, я поспешно вышла из комнаты.
Мне было ужасно досадно и грустно. К тому же я злилась на себя,
чувствуя, что я неосторожна и не умею вести себя. Мне было чего-то стыд-
но до слез, и я заснула в глубокой тоске. Когда же я проснулась наутро,
первою мыслью моею было, что весь вчерашний вечер - чистый призрак, ми-
раж, что мы только мистифировали друг друга, заторопились, дали вид це-
лого приключения пустякам и что все произошло от неопытности, от непри-
вычки нашей принимать внешние впечатления. Я чувствовала, что всему ви-
новато это письмо, что оно меня слишком беспокоит, что воображение мое
расстроено, и решила, что лучше я вперед не буду ни о чем думать. Разре-
шив так необыкновенно легко всю тоску свою и в полном убеждении, что я
так же легко и исполню, что порешила, я стала спокойнее и отправилась на
урок пения, совсем развеселившись. Утренний воздух окончательно освежил
мою голову. Я очень любила свои утренние путешествия к моему учителю.
Так весело было проходить город, который к девятому часу уже совсем
оживлялся и заботливо начинал обыденную жизнь. Мы обыкновенно проходили
по самым живучим, по самым кропотливым улицам, и мне так нравилась такая
обстановка начала моей артистической жизни, контраст между этой повсед-
невной мелочью, маленькой, но живой заботой и искусством, которое ожида-
ло меня в двух шагах от этой жизни, в третьем этаже огромного дома, на-
битого сверху донизу жильцами, которым, как мне казалось, ровно нет ни-
какого дела ни до какого искусства. Я между этими деловыми, сердитыми
прохожими, с тетрадью нот под мышкой; старуха Наталья, провожавшая меня
и каждый раз задававшая мне, себе неведомо, разрешить задачу: о чем она
всего более думает? - наконец, мой учитель, полуитальянец, полуфранцуз,
чудак, минутами настоящий энтузиаст, гораздо чаще педант и всего больше
скряга, - все это развлекало меня, заставляло меня смеяться или задумы-
ваться. К тому же я хоть и робко, но с страстной надеждой любила свое
искусство, строила воздушные замки, выкраивала себе самое чудесное буду-
щее и нередко, возвращаясь, была будто в огне от своих фантазий. Одним
словом, в эти часы я была почти счастлива.
Именно такая минута посетила меня и в этот раз, когда я в десять ча-
сов воротилась с урока домой. Я забыла про все и, помню, так радостно
размечталась о чем-то. Но вдруг, всходя на лестницу, я вздрогнула, как
будто меня обожгли. Надо мной раздался голос Петра Александровича, кото-
рый в эту минуту сходил с лестницы. Неприятное чувство, овладевшее мной,
было так велико, воспоминание о вчерашнем так враждебно поразило меня,
что я никак не могла скрыть своей тоски. Я слегка поклонилась ему, но,
вероятно, лицо мое было так выразительно в эту минуту, что он остановил-
ся передо мной в удивлении. Заметив движение его, я покраснела и быстро
пошла наверх. Он пробормотал что-то мне вслед и пошел своею дорогою.
Я готова была плакать с досады и не могла понять, что это такое дела-
лось. Все утро я была сама не своя и не знала, на что решиться, чтоб
кончить и разделаться со всем поскорее. Тысячу раз я давала себе слово
быть благоразумнее, и тысячу раз страх за себя овладевал мною. Я
чувствовала, что ненавидела мужа Александры Михайловны, и в то же время
была в отчаянии за себя. В этот раз, от беспрерывного волнения, я сдела-
лась серьезно нездоровой и уже никак не могла совладать с собою. Мне
стало досадно на всех; я все утро просидела у себя и даже не пошла к
Александре Михайловне. Она пришла сама. Взглянув на меня, она чуть не
вскрикнула. Я была так бледна, что, посмотрев в зеркало, сама себя испу-
галась. Александра Михайловна сидела со мною целый час, ухаживая за
мной, как за ребенком.
Но мне стало так грустно от ее внимания, так тяжело от ее ласок, так
мучительно было смотреть на нее, что я попросила наконец оставить меня
одну. Она ушла в большом беспокойстве за меня. Наконец тоска моя разре-
шилась слезами и припадком. К вечеру мне сделалось легче...
Легче, потому что я решилась идти к ней. Я решилась броситься перед
ней на колени, отдать ей письмо, которое она потеряла, и признаться ей
во всем: признаться во всех мучениях, перенесенных мною, во всех сомне-
ниях своих, обнять ее со всей бесконечною любовью, которая пылала во мне
к ней, к моей страдалице, сказать ей, что я дитя ее, друг ее, что мое
сердце перед ней открыто, чтоб она взглянула на него и увидела, сколько
в нем самого пламенного, самого непоколебимого чувства к ней. Боже мой!
Я знала, я чувствовала, что я последняя, перед которой она могла открыть
свое сердце, но тем вернее, казалось мне, было спасение, тем могущест-
веннее было бы слово мое... Хотя темно, неясно, но я понимала тоску ее,
и сердце мое кипело негодованием при мысли, что она может краснеть пере-
до мною, перед моим судом... Бедная. бедная моя, ты ли та грешница? вот
что скажу я ей, заплакав у ног ее. Чувство справедливости возмутилось во
мне, я была в исступлении. Не знаю, что бы я сделала; но уже потом
только я опомнилась, когда неожиданный случай спас меня и ее от погибе-
ли, остановив меня почти на первом шагу. Ужас нашел на меня. Ее ли заму-
ченному сердцу воскреснуть для надежды? Я бы одним ударом убила ее!
Вот что случилось: я уже была за две комнаты до ее кабинета, когда из
боковых дверей вышел Петр Александрович и, не заметив меня, пошел передо
мною. Он тоже шел к ней. Я остановилась как вкопанная; он был последний
человек, которого я бы должна была встретить в такую минуту. Я было хо-
тела уйти, но любопытство внезапно приковало меня к месту.
Он на минуту остановился перед зеркалом, поправил волосы, и, к вели-
