детский инстинкт, мой ранний возраст и все мое прошедшее. Теперь же соз-
нание как будто вдруг осветило для меня всю прошлую жизнь мою. Действи-
тельно, почти каждая страница, прочитанная мною, была мне уж как будто
знакома, как будто уже давно прожита; как будто все эти страсти, вся эта
жизнь, представшая передо мною в таких неожиданных формах, в таких вол-
шебных картинах, уже была мною испытана. И как не завлечься было мне до
забвения настоящего, почти до отчуждения от действительности, когда пе-
редо мной в каждой книге, прочитанной мною, воплощались законы той же
судьбы, тот же дух приключений, который царил над жизнию человека, но
истекая из какого-то главного закона жизни человеческой, который был ус-
ловием спасения, охранения и счастия. Этот-то закон, подозреваемый мною,
я и старалась угадать всеми силами, всеми своими инстинктами, возбужден-
ными во мне почти каким-то чувством самосохранения. Меня как будто пре-
дуведомляли вперед, как будто предостерегал кто-нибудь. Как будто что-то
пророчески теснилось мне в душу, и с каждым днем все более и более креп-
ла надежда в душе моей, хотя вместе с тем все сильнее и сильнее были мои
порывы в эту будущность, в эту жизнь, которая каждодневно поражала меня
в прочитанном мною со всей силой, свойственной искусству, со всеми
обольщениями поэзии. Но, как я уже сказала, фантазия моя слишком влады-
чествовала над моим нетерпением, и я, по правде, была смела лишь в меч-
тах, а на деле инстинктивно робела перед будущим. И потому, будто пред-
варительно согласясь с собой, я бессознательно положила довольствоваться
покуда миром фантазии, миром мечтательности, в котором уже я одна была
владычицей, в котором были только одни обольщения, одни радости, и самое
несчастье, если и было допускаемо, то играло роль пассивную, роль пере-
ходную, роль необходимую для сладких контрастов и для внезапного поворо-
та судьбы к счастливой развязке моих головных восторженных романов. Так
понимаю я теперь тогдашнее мое настроение.
И такая жизнь, жизнь фантазии, жизнь резкого отчуждения от всего меня
окружавшего, могла продолжаться целые три года!
Эта жизнь была моя тайна, и после целых трех лет я еще не знала, бо-
яться ли мне ее внезапного оглашения, или нет. То, что я пережила в эти
три года, было слишком мне родное, близкое. Во всех этих фантазиях слиш-
ком сильно отразилась я сама, до того, что, наконец, могла смутиться и
испугаться чужого взгляда, чей бы он ни был, который бы неосторожно заг-
лянул в мою душу. К тому же мы все, весь дом наш, жили так уединенно,
так вне общества, в такой монастырской тиши, что невольно в каждом из
нас должна была развиться сосредоточенность в себе самом, какая-то пот-
ребность самозаключения. То же и со мною случилось. В эти три года кру-
гом меня ничего не преобразилось, все осталось по-прежнему. По-прежнему
царило между нами унылое однообразие, которое, - как теперь думаю, если
б я не была увлечена своей тайной, скрытной деятельностью, - истерзало
бы мою душу и бросило бы меня в неизвестный мятежный исход из этого вя-
лого, тоскливого круга, в исход, может быть, гибельный. Мадам Леотар
постарела и почти совсем заключилась в своей комнате; дети были еще
слишком малы; Б. был слишком однообразен, а муж Александры Михайловны -
такой же суровый, такой же недоступный, такой же заключенный в себя, как
и прежде. Между ним и женой по-прежнему была та же таинственность отно-
шений, которая мне начала представляться все более и более в грозном,
суровом виде, я все более и более пугалась за Александру Михайловну.
Жизнь ее, безотрадная, бесцветная, видимо гасла в глазах моих. Здоровье
ее становилось почти с каждым днем все хуже и хуже. Как будто какое-то
отчаяние вступило, наконец, в ее душу; она, видимо, была под гнетом че-
го-то неведомого, неопределенного, в чем и сама она не могла дать отче-
та, чего-то ужасного и вместе с тем ей самой непонятного, но которое она
приняла как неизбежный крест своей осужденной жизни. Сердце ее ожесточа-
лось, наконец, в этой глухой муке; даже ум ее принял другое направление,
темное, грустное. Особенно поразило меня одно наблюдение: мне казалось,
что чем более я входила в лета, тем более она как бы удалялась от меня,
так что скрытность ее со мной обращалась даже в какую-то нетерпеливую
досаду. Казалось, она даже не любила меня в иные минуты; как будто я ей
мешала. Я сказала, что стала нарочно удаляться ее и удалившись раз, как
будто заразилась таинственностью ее же характера. Вот почему все, что я
прожила в эти три года, все, что сформировалось в душе моей, в мечтах, в
познаниях, в надеждах и в страстных восторгах, - все это упрямо осталось
при мне. Раз затаившись друг от друга, мы уже потом никогда не сошлись,
хотя, кажется мне, я любила ее с каждым днем еще более прежнего. Без
слез не могу вспомнить теперь о том, до какой степени она была привязана
ко мне, до какой степени она обязалась в своем сердце расточать на меня
все сокровище любви, которое в нем заключалось, и исполнить обет свой до
конца - быть мне матерью. Правда, собственное горе иногда надолго отвле-
кало ее от меня, она как будто забывала обо мне, тем более что и я ста-
ралась не напоминать ей о себе, так что мои шестнадцать лет подошли, как
будто никто того не заметил. Но в минуты сознания и более ясного взгляда
кругом Александра Михайловна как бы вдруг начинала обо мне тревожиться;
она с нетерпением вызывала меня к себе из моей комнаты, из-за моих уро-
ков и занятий, закидывала меня вопросами, как будто испытывая, разузна-
вая меня, не разлучалась со мной по целым дням, угадывала все побуждения
мои, все желания, очевидно заботясь о моем возрасте, о моей настоящей
минуте, о будущности, и с неистощимою любовью, с каким-то благоговением
готовила мне свою помощь. Но она уже очень отвыкла от меня и потому пос-
тупала иногда слишком наивно, так что все это было мне слишком понятно и
заметно. Например, и это случилось, когда уже мне был шестнадцатый год,
она, перерыв мои книги, расспросив о том, что я читаю, и найдя, что я не
вышла еще из детских сочинении для двенадцатилетнего возраста, как будто
вдруг испугалась. Я догадалась, в чем дело, и следила за нею внима-
тельно. Целые две недели она как будто приготовляла меня, испытывала ме-
ня, разузнавала степень моего развития и степень моих потребностей. На-
конец она решилась начать, и на столе нашем явился "Ивангое" Вальтера
Скотта, которого я уже давно прочитала, и по крайней мере раза три. Сна-
чала она с робким ожиданием следила за моими впечатлениями, как будто
взвешивала их, словно боялась за них; наконец эта натянутость между на-
ми, которая была мне слишком приметна, исчезла; мы воспламенились обе, и
я так рада, так рада была, что могла уже перед ней не скрываться! Когда
мы кончали роман, она была от меня в восторге. Каждое замечание мое во
время нашего чтения было верно, каждое впечатление правильно. В глазах
ее я уже развилась слишком далеко. Пораженная этим, в восторге от меня,
она радостно принялась было опять следить за моим воспитанием, - она уж
более не хотела разлучаться со мной; но это было не в ее воле. Судьба
скоро опять разлучила нас и помешала нашему сближению. Для этого доста-
точно было первого припадка болезни, припадка ее всегдашнего горя, а за-
тем опять отчуждения, тайны, недоверчивости и, может быть, даже ожесто-
чения.
Но и в такое время иногда минута была вне нашей власти. Чтение, нес-
колько симпатичных слов, перемолвленных между нами, музыка - и мы забы-
вались, высказывались, высказывались иногда через меру, и после того нам
становилось тяжело друг перед другом. Одумавшись, мы смотрели друг на
друга как испуганные, с подозрительным любопытством и с недоверчивостью.
У каждой из нас был свой предел, до которого могло идти наше сближение;
за него мы переступить не смели, хотя бы и хотели.
Однажды вечером, перед сумерками, я рассеянно читала книгу в кабинете
Александры Михайловны. Она сидела за фортепьяно, импровизируя на тему
одного любимейшего ею мотива итальянской музыки. Когда она перешла нако-
нец в чистую мелодию арии, я, увлекшись музыкою, которая проникла мне в
сердце, начала робко, вполголоса, напевать этот мотив про себя. Скоро
увлекшись совсем, я встала с места и подошла к фортепьяно; Александра
Михайловна, как бы угадав меня, перешла в аккомпанемент и с любовью сле-
дила за каждой нотой моего голоса. Казалось, она была поражена бо-
гатством его. До сих пор я никогда при ней не пела, да и сама едва зна-
ла, есть ли у меня какие-нибудь средства. Теперь мы вдруг одушевились
обе. Я все более и более возвышала голос; во мне возбуждалась энергия,
страсть, разжигаемая еще более радостным изумлением Александры Михайлов-
ны, которое я угадывала в каждом такте ее аккомпанемента. Наконец пение
кончилось так удачно, с таким одушевлением, с такою силою, что она в
восторге схватила мои руки и радостно взглянула на меня.
- Аннета! да у тебя чудный голос, - сказала она. - Боже мой! Как же
это я не заметила!
- Я сама только сейчас заметила, - отвечала я вне себя от радости.
- Да благословит же тебя бог, мое милое, бесценное дитя! Благодари
его за этот дар. Кто знает... Ах, боже мой, боже мой!
Она была так растрогана неожиданностью, в таком исступлении от радос-
ти, что не знала, что мне сказать, как приголубить меня. Это была одна
из тех минут откровения, взаимной симпатии, сближения, которых уже давно
не было с нами. Через час как будто праздник настал в доме. Немедленно
послали за Б. В ожидании его мы наудачу раскрыли другую музыку, которая
мне была знакомее, и начали новую арию. В этот раз я дрожала от робости.
Мне не хотелось неудачей разрушить первое впечатление. Но скоро мой же
голос ободрил и поддержал меня. Я сама все более за и более изумлялась
его силе, и в этот вторичный опыт рассеяно было всякое сомнение. В при-
падке своей нетерпеливой радости Александра Михайловна послала за
детьми, даже за няней детей своих и, наконец, увлекшись совсем, пошла к
мужу и вызвала его из кабинета, о чем в другое время едва бы помыслить
осмелилась. Петр Александрович выслушал новость благосклонно, поздравил
меня и сам первый объявил, что нужно меня учить. Александра Михайловна,
счастливая от благодарности, как будто бог знает что для нее было сдела-
но, бросилась целовать его руки. Наконец явился Б. Старик был обрадован.
Он меня очень любил, вспомнил о моем отце, о прошедшем, и когда я спела
перед ним два-три раза, он с серьезным, с озабоченным видом, даже с ка-
кою-то таинственностью, объявил, что средства есть несомненные, может
быть даже и талант, и что не учить меня невозможно. Потом тут же, как бы
одумавшись, они оба положили с Александрой Михайловной, что опасно слиш-
ком захваливать меня в самом начале, и я заметила, как тут же они пере-
мигнулись и сговорились украдкой, так что весь их заговор против меня
вышел очень наивен и неловок. Я смеялась про себя целый вечер, видя, как
потом, после нового пения, они старались удерживаться и даже нарочно за-
мечать вслух мои недостатки. Но они крепились недолго, и первый же изме-
нил себе Б., снова расчувствовавшись от радости. Я никогда не подозрева-
ла, чтоб он так любил меня. Во весь вечер шел самый дружеский, самый
теплый разговор. Б. рассказал несколько биографий известных певцов и ар-
тистов, и рассказывал с восторгом художника, с благоговением, растроган-
ный. Затем, коснувшись отца моего, разговор перешел на меня, на мое
детство, на князя, на все семейство князя, о котором я так мало слыхала
с самой разлуки. Но Александра Михайловна и сама не много знала о нем.
Всего более знал Б., потому что не раз ездил в Москву. Но здесь разговор
принял какое-то таинственное, загадочное для меня направление, и два-три
