вится особенно суров и угрюм, или внезапно вся покраснеет, как будто ус-
лышав или угадав какой-нибудь намек в каком-нибудь слове мужа. Я
чувствовала, что ей тяжело быть с ним вместе, а между тем она, по-види-
мому, жить не могла без него ни минуты. Меня поражало ее необыкновенное
внимание к нему, к каждому его слову, к каждому движению; как будто бы
ей хотелось всеми силами в чем-то угодить ему, как будто она чувствова-
ла, что ей не удавалось исполнить своего желания. Она как будто вымали-
вала у него одобрения: малейшая улыбка на его лице, полслова ласкового -
и она была счастлива; точно как будто это были первые минуты еще робкой,
еще безнадежной любви. Она за мужем ухаживала как за трудным больным.
Когда же он уходил к себе в кабинет, пожав руку Александры Михайловны,
на которую, как мне казалось, смотрел всегда с каким-то тягостным для
нее состраданием, она вся переменялась. Движения, разговор ее тотчас же
становились веселее, свободнее. Но какое-то смущение еще надолго остава-
лось в ней после каждого свидания с мужем. Она тотчас же начинала припо-
минать каждое слово, им сказанное, как будто взвешивая все слова его.
Нередко обращалась она ко мне с вопросом: так ли она слышала и так ли
именно выразился Петр Александрович? - как будто ища какого-то другого
смысла в том, что он говорил, и только, может быть целый час спустя, со-
вершенно ободрялась, как будто убедившись, что он совершенно доволен ею
и что она напрасно тревожится. Тогда она вдруг становилась добра, весе-
ла, радостна, целовала меня, смеялась со мной или подходила к фортепьяно
и импровизировала на них часа два. Но нередко радость ее вдруг прерыва-
лась: она начинала плакать, и когда я смотрела на нее, вся в тревоге, в
смущении, в испуге, она тотчас уверяла меня шепотом, как будто боясь,
чтоб нас не услышали, что слезы ее так, ничего, что ей весело и чтоб я
об ней не мучилась. Случалось, что в отсутствие мужа она вдруг начинала
тревожиться, расспрашивать о нем, беспокоиться: посылала узнать, что он
делает, разузнавала от своей девушки, зачем приказано подавать лошадей и
куда он хочет ехать, не болен ли он, весел или скучен, что говорил и т.
д. О делах и занятиях его она как будто не смела с ним сама заговари-
вать. Когда он советовал ей что-нибудь или просил о чем, она выслушивала
его так покорно, так робела за себя, как будто была его раба. Она очень
любила, чтоб он похвалил что-нибудь у ней, какую-нибудь вещь, книгу, ка-
кое-нибудь ее рукоделье. Она как будто тщеславилась этим и тотчас дела-
лась счастлива. Но радостям ее не было конца, когда он невзначай (что
было очень редко) вздумает приласкать малюток детей, которых было двое.
Лицо ее преображалось, сияло счастием, и в эти минуты ей случалось даже
слишком увлечься своею радостью перед мужем. Она, например, даже до того
простирала смелость, что вдруг сама, без его вызова, предлагала ему, ко-
нечно с робостью и трепещущим голосом, чтоб он или выслушал новую музы-
ку, которую она получила, или сказал свое мнение о какой-нибудь книге,
или даже позволил ей прочесть себе страницу-другую какого-нибудь автора,
который в тот день произвел на нее особенное впечатление. Иногда муж
благосклонно исполнял все желания ее и даже снисходительно ей улыбался,
как улыбаются баловнику-дитяти, которому не хотят отказать в иной стран-
ной прихоти, боясь преждевременно и враждебно смутить его наивность. Но,
не знаю почему, меня до глубины души возмущали эта улыбка, это высоко-
мерное снисхождение, это неравенство между ними; я молчала, удерживалась
и только прилежно следила за ними с ребяческим любопытством, но с преж-
девременно суровой думой. В другой раз я замечала, что он вдруг как буд-
то невольно спохватится, как будто опомнится; как будто он внезапно, че-
рез силу и против воли, вспомнит о чем-то тяжелом, ужасном, неизбежном;
мигом снисходительная улыбка исчезает с лица его и глаза его вдруг уст-
ремляются на оторопевшую жену с таким состраданием, от которого я вздра-
гивала, которое, как теперь сознаю, если б было ко мне, то я бы измучи-
лась. В ту же минуту радость исчезала с лица Александры Михайловны. Му-
зыка или чтение прерывались. Она бледнела, но крепилась и молчала. Нас-
тупала неприятная минута, тоскливая минута, которая иногда долго дли-
лась. Наконец муж прерывал ее. Он подымался с места, как будто через си-
лу подавляя в себе досаду и волнение, и, пройдя несколько раз по комнате
в угрюмом молчании, жал руку жене, глубоко вздыхал и, в очевидном смуще-
нии, сказав несколько отрывистых слов, в которых как бы проглядывало же-
лание утешить жену, выходил из комнаты, а Александра Михайловна ударя-
лась в слезы или впадала в страшную, долгую грусть. Часто он благослов-
лял и крестил ее, как ребенка, прощаясь с ней с вечера, и она принимала
его благословение со слезами благодарности и с благоговением. Но не могу
забыть нескольких вечеров в нашем доме (в целые восемь лет - двух-трех,
не более), когда Александра Михайловна как будто вдруг вся переменилась.
Какой-то гнев, какое-то негодование отражались на обыкновенно тихом лице
ее вместо всегдашнего самоуничижения и благоговения к мужу. Иногда целый
час приготовлялась гроза; муж становился молчаливее, суровее и угрюмее
обыкновенного. Наконец больное сердце бедной женщины как будто не выно-
сило. Она начинала прерывающимся от волнения голосом разговор, сначала
отрывистый, бессвязный, полный какие-то намеков и горьких недомолвок;
потом, как будто не вынося тоски своей, вдруг разрешалась слезами, рыда-
ниями, а затем следовал взрыв негодования, укоров, жалоб, отчаяния, -
словно она впадала в болезненный кризис. И тогда нужно было видеть, с
каким терпением выносил это муж, с каким участием склонял ее успоко-
иться, целовал ее руки и даже, наконец, начинал плакать вместе с нею;
тогда вдруг она как будто опомнится, как будто совесть крикнет на нее и
уличит в преступлении. Слезы мужа потрясали ее, и она, ломая руки, в от-
чаянии, с судорожными рыданиями, у ног его вымаливала о прощении, кото-
рое тотчас же получала. Но еще надолго продолжались мучения ее совести,
слезы и моления простить ее, и еще робче, еще трепетнее становилась она
перед ним на целые месяцы. Я ничего не могла понять в этих укорах и уп-
реках; меня же и высылали в это время из комнаты, и всегда очень нелов-
ко. Но скрыться совершенно от меня не могли. Я наблюдала, замечала, уга-
дывала, и с самого начала вселилось в меня темное подозрение, что ка-
кая-то тайна лежит на всем этом, что эти внезапные взрывы уязвленного
сердца не простой нервный кризис, что недаром же всегда хмурен муж, что
недаром это как будто двусмысленное сострадание его к бедной, больной
жене, что недаром всегдашняя робость и трепет ее перед ним и эта смирен-
ная, странная любовь, которую она даже не смела проявить пред мужем, что
недаром это уединение, эта монастырская жизнь, эта краска и эта внезап-
ная смертная бледность на лице ее в присутствии мужа.
Но так как подобные сцены с мужем были очень редки; так как жизнь на-
ша была очень однообразна и я уже слишком близко к ней присмотрелась;
так как, наконец, я развивалась и росла очень быстро и много уж начало
пробуждаться во мне нового, хотя бессознательного, отвлекавшего меня от
моих наблюдений, то я и привыкла наконец к этой жизни, к этим обычаям и
к характерам, которые меня окружали. Я, конечно, не могла не задумы-
ваться подчас, глядя на Александру Михайловну, но думы мои покамест не
разрешались ничем. Я же крепко любила ее, уважала ее тоску и потому боя-
лась смущать ее подымчивое сердце своим любопытством. Она понимала меня
и сколько раз готова была благодарить меня за мою к ней привязанность!
То, заметив заботу мою, улыбалась нередко сквозь слезы и сама шутила над
частыми слезами своими; то вдруг начнет рассказывать мне, что она очень
довольна, очень счастлива, что к ней все так добры, что все те, которых
она знала, до сих пор так любили ее, что ее очень мучит то, что Петр
Александрович вечно тоскует о ней, о ее душевном спокойствии, тогда как
она, напротив, так счастлива, так счастлива!.. И тут она обнимала меня с
таким глубоким чувством, такою любовью светилось лицо ее, что сердце
мое, если можно сказать, как-то болело сочувствием к ней.
Черты лица ее никогда не изгладятся из моей памяти. Они были пра-
вильны, а худоба и бледность, казалось, еще более возвышали строгую пре-
лесть ее красоты. Густейшие черные волосы, зачесанные гладко книзу, бро-
сали суровую, резкую тень на окраины щек; но, казалось, тем любовнее по-
ражал вас контраст ее нежного взгляда, больших детски ясных голубых
глаз, робкой улыбки и всего этого кроткого, бледного лица, на котором
отражалось подчас так много наивного, несмелого, как бы незащищенного,
как будто боявшегося за каждое ощущение, за каждый порыв сердца - и за
мгновенную радость, и за частую тихую грусть. Но в иную счастливую, нет-
ревожную минуту в этом взгляде, проницавшем в сердце, было столько ясно-
го, светлого, как день, столько праведно-спокойного; эти глаза, голубые
как небо, сияли такою любовью, смотрели так сладко, в них отражалось
всегда такое глубокое чувство симпатии ко всему, что было благородно, ко
всему, что просило любви, молило о сострадании, - что вся душа покоря-
лась ей, невольно стремилась к ней и, казалось, от нее же принимала и
эту ясность, и это спокойствие духа, и примирение, и любовь. Так в иной
раз засмотришься на голубое небо и чувствуешь, что готов пробыть целые
часы в сладостном созерцании и что свободнее, спокойнее становится в эти
минуты душа, точно в ней, как будто в тихой пелене воды, отразился вели-
чавый купол небесный. Когда же - и это так часто случалось - одушевление
нагоняло краску на ее лицо и грудь ее колыхалась от волнения, тогда гла-
за ее блестели как молния, как будто метали искры, как будто вся ее ду-
ша, целомудренно сохранившая чистый пламень прекрасного, теперь ее воо-
душевившего, переселялась в них. В эти минуты она была как вдохновенная.
И в таких внезапных порывах увлечения, в таких переходах от тихого, роб-
кого настроения духа к просветленному, высокому одушевлению, к чистому,
строгому энтузиазму вместе с тем было столько наивного, детски скорого,
столько младенческого верования, что художник, кажется, полжизни бы от-
дал, чтоб подметить такую минуту светлого восторга и перенесть это вдох-
новенное лицо на полотно.
С первых дней моих в этом доме я увидела, что она даже обрадовалась
мне в своем уединении. Тогда еще у ней было только одно дитя и только
год как она была матерью. Но я вполне была ее дочерью, и различий между
мной и своими она делать не могла. С каким жаром она принялась за мое
воспитание! Она так заторопилась вначале, что мадам Леотар невольно улы-
балась, на нее глядя. В самом деле, мы было взялись вдруг за все, так
что и не поняли было друг друга. Например, она взялась учить меня сама и
вдруг очень многому, но так многому, что выходило с ее стороны больше
горячки, больше жара, более любовного нетерпения, чем истинной пользы
для меня. Сначала она была огорчена своим неуменьем; но, рассмеявшись,
мы принялись сызнова, хотя Александра Михайловна, несмотря на первую не-
удачу, смело объявила себя против системы мадам Леотар. Они спорили,
смеясь, но новая воспитательница моя наотрез объявила себя против всякой
системы, утверждая, что мы с нею ощупью найдем настоящую дорогу, что не-
чего мне набивать голову сухими познаниями и что весь успех зависит от
уразумения моих инстинктов и от уменья возбудить во мне добрую волю, - и
она была права, потому что вполне одерживала победу. Во-первых, с самого
начала совершенно исчезли роли ученицы и наставницы. Мы учились, как две
подруги, и иногда делалось так, что как будто я учила Александру Михай-
