потому что, кроме себя, он загубил еще два существования: своей жены и
дочери. Я его знаю; он умер бы на месте, если б уверился в своем прес-
туплении. Но весь ужас в том, что вот уже восемь лет, как он почти уве-
рен в нем, и восемь лет борется со своею совестно, чтоб сознаться в том
не почти, а вполне.
- Вы говорили, он беден? - сказал князь.
- Да; но бедность теперь для него почти счастие, потому что она его
отговорка. Он может теперь уверять всех, что ему мешает только бедность
и что, будь он богат, у него было бы время, не было бы заботы и тотчас
увидали бы, какой он артист. Он женился в странной надежде, что тысяча
рублей, которые были у его жены, помогут ему стать на ноги. Он поступил
как фантазер, как поэт, да так он и всегда поступал в жизни. Знаете ли,
что он говорит целые восемь лет без умолку? Он утверждает, что виновница
его бедствий - жена, что она мешает ему. Он сложил руки и не хочет рабо-
тать. А отнимите у него эту жену - и он будет самое несчастное существо
в мире. Вот уже несколько лет, как он не брал в руки скрипки, - знаете
ли почему? Потому что каждый раз, как он берет в руки смычок, он сам
внутренно принужден убедиться, что он ничто, нуль, а не артист. Теперь
же, когда смычок лежит в стороне, у него есть хотя отдаленная надежда,
что это неправда. Он мечтатель; он думает, что вдруг, каким-то чудом, за
один раз, станет знаменитейшим человеком в мире. Его девиз: aut Caesar,
aut nihil, как будто Цезарем, можно сделаться так, вдруг, в один миг.
Его жажда - слава. А если такое чувство сделается главным и единственным
двигателем артиста, то этот артист уж не артист, потому что он уже поте-
рял главный художественный инстинкт, то есть любовь к искусству,
единственно потому, что оно искусство, а не что другое, не слава. Но
С-ц, напротив: когда он берет смычок, для него не существует ничего в
мире, кроме его музыки. После смычка первое дело у него деньги, а уж
третье, кажется, слава. Но он об ней мало заботился... Знаете ли, что
теперь занимает этого несчастного? - прибавил Б., указывая на Ефимова. -
Его занимает самая глупая, самая ничтожнейшая, самая жалкая и самая
смешная забота в мире, то есть: выше ли он С-ца, или С-ц выше его, -
больше ничего, потому что он все-таки уверен, что он первый музыкант во
всем мире. Уверьте его, что он не артист, и я вам говорю, что он умрет
на месте как пораженный громом, потому что страшно расставаться с непод-
вижной идеей, которой отдал на жертву всю жизнь и которой основание
все-таки глубоко и серьезно, ибо призвание его вначале было истинное.
- А любопытно, что будет с ним, когда он услышит С-ца, - заметил
князь.
- Да, - сказал Б. задумчиво. - Но нет: он очнется тотчас же; его су-
масшествие сильнее истины, и он тут же выдумает какую-нибудь отговорку.
- Вы думаете? - заметил князь.
В это время они поравнялись с отцом. Он было хотел пройти незамечен-
ным, но Б. остановил его и заговорил с ним. Б. спросил, будет ли он у
С-ца. Отец отвечал равнодушно, что не знает, что у него есть одно дело
поважнее концертов и всех заезжих виртуозов, но, впрочем, посмотрит,
увидит, и если выдастся свободный часок, отчего же нет? когда-нибудь
сходит. Тут он быстро и беспокойно посмотрел на Б. и на князя и недовер-
чиво улыбнулся, потом схватился за шляпу, кивнул головой и прошел мимо,
отговорившись, что некогда.
Но я уже за день знала о заботе отца. Я не знала, что именно его му-
чит, но видела, что он был в страшном беспокойстве; даже матушка это за-
метила. Она была в это время как-то очень больна и едва передвигала но-
ги. Отец поминутно то входил домой, то выходил из дома. Утром пришли к
нему трое или четверо гостей, старых его товарищей, чему я очень изуми-
лась, потому что, кроме Карла Федорыча, посторонних людей у нас почти
никогда не видала и с нами все раззнакомились с тех пор, как батюшка
совсем оставил театр. Наконец, прибежал, запыхавшись, Карл Федорыч и
принес афишку. Я внимательно прислушивалась и приглядывалась, и все это
меня беспокоило так, как будто я одна была виновата во всей этой тревоге
и в беспокойстве, которое читала на лице батюшки. Мне очень хотелось по-
нять то, о чем они говорят, и я в первый раз услышала имя С-ца. Потом я
поняла, что нужно по крайней мере пятнадцать рублей, чтоб увидеть этого
С-ца. Помню тоже, что батюшка как-то не удержался и, махнув рукою, ска-
зал, что знает он эти чуда заморские, таланты неслыханные, знает и С-ца,
что это вс° жиды, за русскими деньгами лезут, потому что русские спроста
всякому вздору верят, а уж и подавно тому, о чем француз прокричал. Я
уже понимала, что значило слово: нет таланта. Гости стали смеяться и
вскоре ушли все, оставя батюшку совершенно не в духе. Я поняла, что он
за что-то сердит на этого С-ца, и, чтоб подслужиться к нему и рассеять
тоску его, подошла к столу, взяла афишку, начала разбирать ее и вслух
прочла имя С-ца. Потом, засмеявшись и посмотрев на батюшку, который за-
думчиво сидел на стуле, сказала: "Это, верно, такой же, как и Карл Федо-
рыч: он, верно, тоже никак не потрафит". Батюшка вздрогнул, как будто
испугавшись, вырвал из рук моих афишку, закричал и затопал ногами, схва-
тил шляпу и вышел было из комнаты, но тотчас же воротился, вызвал меня в
сени, поцеловал и с каким-то беспокойством, с каким-то затаенным страхом
начал мне говорить, что я умное, что я доброе дитя, что я, верно, не за-
хочу огорчить его, что он ждет от меня какой-то большой услуги, но чего
именно, он не сказал. К тому же мне было тяжело его слушать; я видела,
что слова его и ласки были неискренни, и все это как-то потрясло меня. Я
мучительно начала за него беспокоиться.
На другой день, за обедом, - это было уже накануне концерта - батюшка
был совсем как убитый. Он ужасно переменился и беспрерывно взглядывал на
меня и на матушку. Наконец, я изумилась, когда он даже заговорил о
чем-то с матушкой, - я изумилась, потому что он с ней почти никогда не
говорил. После обеда он стал что-то особенно за мной ухаживать; поминут-
но, под разными предлогами, вызывал меня в сени и, оглядываясь кругом,
как будто боясь, чтоб его не застали, все гладил он меня по голове, все
целовал меня, все говорил мне, что я дорогое дитя, что я послушное дитя,
что, верно, я люблю своего папу и что, верно, сделаю то, о чем он меня
попросит. Все это довело мена до невыносимой тоски. Наконец, когда он в
десятый раз вызвал мена на лестницу, дело объяснилось. С тоскливым, из-
мученным видом, беспокойно оглядываясь по сторонам, он спросил меня знаю
ли я, где лежат у матушки те двадцать пять рублей, которые она вчера по-
утру принесла? Я обмерла от испуга, услышав такой вопрос. Но в эту мину-
ту кто-то зашумел на лестнице, и батюшка, испугавшись, бросил меня и по-
бежал со двора. Он воротился уже ввечеру, смущенный, грустный, озабочен-
ный, сел молчаливо на стул и начал с какою-то робостью на меня погляды-
вать. На меня напал какой-то страх, и я намеренно избегала его взглядов.
Наконец матушка, которая весь день пролежала в постели, подозвала меня,
дала мне медных денег и послала в лавочку купить ей чаю и сахару. Чай
пили у нас очень редко: матушка дозволяла себе эту, по нашим средствам,
прихоть только тогда, когда чувствовала себя нездоровой и в лихорадке. Я
взяла деньги и, вышед в сени, тотчас же пустилась бежать, как будто бо-
ясь, чтоб меня не догнали. Но то, что я предчувствовала, случилось: ба-
тюшка догнал меня уже на улице и воротил назад на лестницу.
- Неточка! - начал он дрожащим голосом, - голубчик мой! Послушай:
дай-ка мне эти деньги, а я завтра же...
- Папочка! папочка! -- закричала я, бросаясь на колени и умоляя его,
- папочка! не могу! нельзя! Маме нужно чай кушать... Нельзя у мамы
брать, никак нельзя! Я другой раз унесу...
- Так ты не хочешь? ты не хочешь. - шептал он мне в каком-то исступ-
лении, - так ты, стало быть, не хочешь любить меня? Ну, хорошо же! те-
перь я тебя брошу. Оставайся с мамой, а я от вас уйду и тебя с собой не
возьму. Слышишь ли ты, злая девчонка? слышишь ли ты?
- Папочка! - закричала я в полном ужасе, - возьми деньги, на! Что мне
делать теперь? - говорила я, ломая руки и ухватившись за полы его сюрту-
ка, - мамочка плакать будет, мамочка опять бранить меня будет!
Он, кажется, не ожидал такого сопротивления, но деньги взял; наконец,
не будучи в силах вынести мои жалобы и рыдания, оставил меня на лестнице
и сбежал вниз. Я пошла наверх, но силы оставили меня у дверей нашей
квартиры; я не смела войти, не могла войти; все, насколько было во мне
сердца, было возмущено и потрясено. Я закрыла лицо руками и бросилась на
окно, как тогда, когда в первый раз услышала от отца его желание смерти
матушки. Я была в каком-то забытьи, в оцепенении и вздрагивала, прислу-
шиваясь к малейшему шороху на лестнице. Наконец я услышала, что кто-то
поспешно всходил наверх. Это был он; я отличила его походку.
- Ты здесь? - сказал он шепотом.
Я бросилась к нему.
- На! - закричал он, всовывая мне в руки деньги, - на! возьми их на-
зад! Я тебе теперь не отец, слышишь ли ты? Я не хочу быть теперь твоим
папой! Ты любишь маму больше меня! так и ступай к маме! А я тебя знать
не хочу! - Сказав это, он оттолкнул меня и опять побежал по лестнице. Я,
плача, бросилась догонять его.
- Папочка! добренький папочка! я буду слушаться! - кричала я, - я те-
бя люблю больше мамы! Возьми деньги назад, возьми!
Но он уже не слыхал меня; он исчез. Весь этот вечер я была как убитая
и дрожала в лихорадочном ознобе. Помню, что матушка что-то мне говорила,
подзывала меня к себе; я была как без памяти, ничего не слыхала и не ви-
дала. Наконец все разрешилось припадком я начала плакать, кричать; ма-
тушка испугалась и не знала, что делать. Она взяла меня к себе на пос-
тель, и я не помнила, как заснула, обхватив ее шею, вздрагивая и пугаясь
чего-то каждую минуту. Так прошла целая ночь. Наутро я проснулась очень
поздно, когда матушки уже не было дома. Она в это время всегда уходила
за своими делами. У батюшки кто-то был посторонний, и они оба о чем-то
громко разговаривали. Я насилу дождалась, пока ушел гость, и, когда мы
остались одни, бросилась к отцу и, рыдая, стала просить, чтоб он простил
меня за вчерашнее.
- А будешь ли ты умным дитятей, как прежде? - сурово спросил он меня.
- Буду, папочка, буду! - отвечала я. - Я скажу тебе, где у мамы
деньги лежат. Они у ней в этом ящике, в шкатулке, вчера лежали.
- Лежали? Где? - закричал он, встрепенувшись, и встал со стула. - Где
они лежали?
- Они заперты, папаша! - говорила я. - Подожди: вечером, когда мама
пошлет менять, потому что медные деньги, я видела, все вышли.
- Мне нужно пятнадцать рублей, Неточка! Слышишь ли? Только пятнадцать
рублей! Достань мне сегодня; я тебе завтра же все принесу. А я тебе сей-
час пойду леденцов куплю, орехов куплю... куклу тоже тебе куплю... и
завтра тоже... и каждый день гостинцев буду приносить, если будешь умная
девочка!
- Не нужно, папа, не нужно! я не хочу гостинцев; я не буду их есть; я
тебе их назад отдам! - закричала я, разрываясь от слез, потому что все
сердце изныло у меня в одно мгновение. Я почувствовала в эту минуту, что
ему не жалко меня и что он не любит меня, потому что не видит, как я его
люблю, и думает, что я за гостинцы готова служить ему. В эту минуту я,
ребенок, понимала его насквозь и уже чувствовала, что меня навсегда уяз-
вило это сознание, что я уже не могла любить его, что я потеряла моего
прежнего папочку. Он же был в каком-то восторге от моих обещаний; он ви-
дел, что я готова была решиться на все для него, что я все для него сде-
лаю, и бог видит, как много было это "все" для меня тогда. Я понимала,
