Прошло уже два дня после неудачной операции Миллера, а вопрос с
отпуском оставался открытым. На третий день перед обедом Генрих решил
немного прокатиться на машине. На сегодня поручений не было, но он все же
предупредил о своем намерении Лютца.
- Что ж, поезжайте,- согласился адъютант.- Только не опаздывайте к
обеду. Генерал специально предупредил меня, чтобы вы пришли в казино
своевременно.
- Тогда придется отложить поездку. Может быть, у генерала будут
какие-либо поручения до обеда. Вы не знаете, в чем дело?
Лютц пожал плечами.
- Послушайте, гауптман, вам не кажется, что последние дни вы ведете
себя не по-товарищески?
- В чем же вы усматриваете мое нетоварищеское к вам отношение?
- А в том, что вы все время уклоняетесь от прямых ответов. Вы знаете,
почему Эверс задержал мой отъезд. И не говорите. Наверняка знаете, зачем мне
нужно обязательно быть в казино, и молчите, и потом эта загадочная улыбка...
Вместо ответа пожимаете плечами.
- Милый барон! Я за приятные сюрпризы! Поверьте мне, если бы речь шла о
чем-то неприятном, я бы непременно предупредил вас.
- Ну, если так, беру свои слова обратно.
О приятном сюрпризе, на который намекал Лютц, Генрих узнал перед самым
обедом, когда собрались все офицеры. Поздоровавшись с присутствующими,
генерал торжественно объявил, что высшее командование наградило лейтенанта
фон Гольдринга "Железным крестом" второй степени и присвоило ему звание
обер-лейтенанта.
Все бросились поздравлять. Генриху пришлось пожать множество рук,
выслушать немало прозрачных намеков на то, что два таких значительных
события неплохо бы отметить в товарищеском кругу.
С разрешения генерала Генрих послал за вином, и обед превратился в
грандиозную попойку. Такой пьянки молодой обер-лейтенант не видел на
протяжении всей своей жизни: пили все, старые и молодые. Скоро офицеры
забыли не только о субординации, но даже о присутствии самого генерала.
Генриху во второй, третий и четвертый раз пришлось посылать за вином и
коньяком. Часть офицеров уже свалилась. Не очень крепко держался на ногах и
Эверс. Но он еще настолько владел собой, что понял - надо уходить, чтобы не
потерять престиж.
Когда Эверс с начальником штаба и несколькими старшими офицерами ушел,
пьянка превратилась в настоящую оргию. Только Генрих и частично Лютц были
еще в форме.
Диким ревом офицеры встретили появление лейтенанта Кронберга, который
после того, как ушло высшее начальство, тоже куда-то таинственно исчез.
- Гершафтен, гершафтен!*- воскликнул Кронберг, вскочив на стол.-
Уважаемого обер-лейтенанта барона фон Гольдринга пришли приветствовать дамы.
* Господа.
- Спустите шторы на окнах!- крикнул кто-то.
Наименее пьяные бросились к окнам, а большинство тех, кто еще держался
на ногах, ринулись встречать так называемых "дам", входивших в комнату с
застывшими улыбками и испуганными глазами. Отвратительные, жалкие и смешные
одновременно в пышных, открытых платьях, цинично подчеркивавших все их
прелести...
Генрих вздрогнул от отвращения, жалости, негодования и отошел подальше,
в глубь комнаты. К нему подошел Лютц.
- Пиршество богов,- кивнул он в сторону офицеров, которые тянули дам,-
и с брезгливой усмешкой добавил:
- Не кажется ли вам, барон, что нет ничего более отвратительного, чем
человек, давший волю животным инстинктам, потерявший контроль над собой?
- Вы потому и пили так мало?
- Я не люблю пить в большой компании, да и вы, я видел, только
пригубливали.
- У меня сильно разболелась голова.
- У меня тоже.
- Так, может, незаметно исчезнем?- предложил Генрих.
- Охотно,- согласился Лютц.
Найдя хозяина казино, Гольдринг попросил его прислать счет за все
выпитое и вместе с Лютцем вышел черным ходом.
В это утро Моника ходила раздраженная и сердитая. На вопрос матери -
что с ней?- девушка не ответила. Не очень приветливо вела она себя и с
несколькими постоянными посетителями-французами, которые зашли к мадам
Тарваль выпить стакан - другой старого вина по случаю местного религиозного
праздника. Французы избегали заходить в ресторан вечером, когда здесь бывали
немецкие офицеры, и приходили лишь днем или утром.
Но сегодня им не повезло, хотя время было раннее. Не успели они выпить
по стакану вина, как перед гостинницей остановилась грузовая машина и шесть
немецких солдат с черепами на погонах вошли в ресторан. Увидев непрошенных
гостей, да еще эсэсовцев, французы прервали оживленную беседу. Каждый
вполголоса разговаривал лишь со своим ближайшим соседом и старался не
глядеть в ту сторону, где расселись немецкие солдаты.
Эсэсовцы по дороге, вероятно, уже не раз приложились к рюмке и вели
себя чересчур свободно. Бросали обидные реплики по адресу других
присутствующих, приставали к мадам Тарваль с непристойными остротами и без
закуски пили виноградную водку, так называемый "грап".
Через каких-нибудь полчаса солдаты окончательно опьянели.
- Эй! Еще бутылку грапа!- крикнул здоровенный рыжий солдат и стукнул
кулаком по столу.
- Подай им бутылку и немедленно поднимись к себе в комнату, чтобы они
тебя не видели,- приказала дочери мадам Тарваль, занятая приготовлением
салата.
Моника поставила на стол заказанную бутылку и уже повернулась, чтобы
уйти, как тот же самый рыжий эсэсовец схватил ее за руки и насильно усадил к
себе на колени.
- Пустите!- крикнула Моника и рванулась.
Эсэсовец расхохотался и крепко обхватил ее за талию. Его спутники тоже
расхохотались.
- Пустите, я вам говорю!- отчаянно крикнула Моника.
Этот крик и услышал Генрих, который вместе с Лютцем и Миллером как раз
вошел в вестибюль. Генрих бросился в ресторан. Одного взгляда было
достаточно, чтобы понять, в чем дело. Привычным, хорошо натренированным
движением он схватил руку рыжего эсэсовца у запястья и нажал на кисть. Рыжий
заревел от боли и, вскочив на ноги, сделал шаг назад. Но было поздно:
полусогнутой правой рукой Генрих изо всей силы ударил его в челюсть.
Эсэсовец упал, опрокинув столик.
Спутники рыжего подскочили к Генриху, но в тот же миг перед ними
блеснула сталь пистолета.
- Вон отсюда!- зло крикнул Генрих.
Из-за его спины, держа пистолеты в руках, вышли Лютц и Миллер.
Увидав трех вооруженных офицеров и среди них гестаповца, эсэсовцы,
сбивая друг друга с ног, бросились к выходу.
- Гауптман,- спокойно, словно ничего не произошло, обратился Генрих к
Лютцу.- Вы знаете, где моя комната, проводите туда герра Миллера, а я тут
кое-что закажу.
Убедившись, что машина с пьяными солдатами отъехала, Лютц и Миллер
поднялись в комнату Генриха. Убежала к себе и Моника. Слезы обиды еще
дрожали на ее ресницах. Пробегая мимо Генриха, она на ходу быстро бросила
спасибо!- и исчезла за дверью.
Генрих подошел к буфету.
- Пришлите мне в номер бутылку хорошего коньяка,попросил он мадам
Тарваль, и, отсчитав деньги, прибавил,- а это за скотов, которых я выгнал.
Ведь они вам не заплатили.
Мадам Тарваль замахала руками.
- Что вы, что вы! Я и так перед вами в долгу!
Не слушая возражений мадам Тарваль, Генрих перегнулся через стойку и
сам бросил деньги в кассу.
Когда он направился к себе, к нему подошел один из посетителей
ресторана - француз.
- Разрешите, мсье офицер, выпить за человеческое благородство!-
поклонился он Генриху.
Все присутствующие поднялись с бокалами в руках.
Генрих повернулся к стойке, взял из рук мадам Тарваль фужер с вином и
поклонился присутствующим.
Все дружно выпили.
Генрих вышел.
Минут за двадцать до отхода поезда, когда Курт уже сносил вещи своего
шефа в машину, Генрих зашел в ресторан попрощаться с хозяйкой и Моникой.
- Я на неделю уезжаю в отпуск и хочу попрощаться с вами и мадемуазель.
- О, это очень любезно с вашей стороны, мсье барон. Приезжайте
поскорее. Мы будем ждать вас, а Монику я сейчас позову.
Попрощавшись с Генрихом, мадам Тарваль пошла разыскивать дочь. Генрих
присел к столику. Прошла минута, другая, а Моники все не было. Наконец,
когда Генрих потерял надежду ее увидеть, девушка появилась.
- Вы хотели меня видеть, мсье фон Гольдринг? - сухо спросила она.
- К чему такая официальность? Чем я провинился перед вами, что вы не
хотите даже взглянуть на меня?
Девушка стояла, опустив глаза, бледная, хмурая.
- Наоборот, я очень благодарна за ваш рыцарский поступок...
- Я уезжаю в отпуск и зашел проститься с вами.
- А вы уже попрощались с дамами, в обществе которых так бурно отметили
получение новых погон и "Железного креста"?
В подчеркнуто-равнодушном тоне, каким был задан этот вопрос,
прорывались нотки горечи.
- Моника, хорошая моя наставница, да ведь я их даже не разглядел! Как
только они явились, мы с гауптманом Лютцем ушли домой.
- Вы оправдываетесь передо мною?
- А вы словно упрекаете меня...
- Я упрекаю на правах учительницы,- впервые за все время улыбнулась
Моника
- Ну, а я оправдываюсь на правах ученика. Так какие же наставления
дадите вы мне на время отпуска?
- А разве вам нужны мои наставления? Ведь вы едете к своей названной
матери и... сестре. Они, верно, хорошо присмотрят за вами.
- Почему вы запнулись перед словом "сестра"?
- Я не представляю, как можно называть сестрой незнакомую девушку. Вы
же сами говорили, что видели ее, когда были семилетним мальчиком... и потом
сестрам не возят таких дорогих подарков.
- Выходит, вы ничего не пожелаете мне?
- Ведите себя хорошо и... возвращайтесь скорее.
- Оба эти наказа выполню с радостью...
Генрих крепко пожал руку Моники и быстро вышел.
"Неужели она меня любит?"- думал он по дороге на вокзал. Ему было и
радостно и одновременно грустно.
РЫБАКИ И РЫБКИ
Телеграмму о приезде Гольдринга в Мюнхен Бертгольд получил поздно
вечером. Он уже собирался покинуть помещение штаб-квартиры и идти отдыхать
после целого дня работы.
Бертгольд долго ждал телеграммы; он делал все возможное, чтобы ускорить
приезд Генриха в Мюнхен. Но теперь все это было несвоевременно. Выехать
сейчас домой он никак не сможет, а сделают ли Эльза и Лорхен все как
следует?
С телеграммой в руке Бертгольд опустился в большое кресло у стола и
задумался. Сколько планов, желаний, надежд он возлагал на приезд Генриха, и
- вот тебе! Он прибыл именно теперь, когда уехать хотя бы на день нельзя.
О приезде Гольдрннга Бертгольд несколько раз говорил жене. Между ними
была договоренность, что он обязательно прибудет домой на этот случай. А вот
теперь надо давать телеграмму, чтобы его не ждали... Неужели ничего нельзя
придумать? Неужели все его планы полетят ко всем чертям только лишь из-за
того, что в штаб-квартире сейчас больше работы, чем когда-либо? Но за всю
свою сознательную жизнь, а она прошла в органах разведки, он ни разу не
поступился интересами службы во имя своей семьи.
Двадцать восемь лет Бертгольд в разведке. Неужели двадцагь восемь? А
память так хорошо сберегает малейшие подробности того дня, когда он, молодой
офицер, ехал в Вену, чтобы устроиться при штабе австро-венгерской армии и
регулярно осведомлять своего шефа, обер-лейтенанта Брандта, о настроении и
поведении офицеров штаба.
Сколько тогда было радужных надежд на блестящую карьеру, сколько
юношеской романтики! Вильгельм Бертгольд разведчик по происхождению, по
образованию, по профессии. Охота на людей доверчивых и искренних,
