После этого было специальное указание из штаба части, запрещающее даже
курить на вышке. Самого Резо таскали к подполковнику Греч-неву. Тот на-
чал было орать. Но Цховребашвили жестом остановил его и миролюбиво про-
изнес:
"Ставлю коньяк!"
После чего Гречнев расхохотался и выгнал солдата без наказания...
- Вот так климат, - сказал Рудольф, - похуже, чем на Луне.
- Ты на Лупе был? - спрашиваю,
- Я и в отпуске-то не был, - сказал Рудольф.
- Ладно, - говорю, - потерпи еще минут сорок...
Я стоял под вышкой несколько минут. Затем направился к шестому бара-
ку. Я шел мимо косых скамеек. Мимо покоробившихся щитов с фотографиями
ударников труда. Мимо водокачки, черный снег у дверей которой был истоп-
тан.
Затем свернул к пожарной доске, чтобы убедиться, все ли инструменты
на месте.
Начнись пожар, и заключенные вряд ли будут тушить его. Ведь любой ин-
цидент, даже стихийное бедствие, приятно разнообразит жизнь. Но аварий-
ный стенд был п режиме, и зеки этим пользовались. Когда в бараке начина-
лась резня, дерущиеся мчались к пожарному стенду. Здесь они могли схва-
тить лопату, чугунные щипцы или топор...
Из шестого барака донеслись приглушенные крики. На секунду я ощутил
тошнотворный холодок под ложечкой. Я вспомнил, какие огромные прост-
ранства у меня за спиной. А впереди - один шестой барак, где мечутся
крики. Я подумал, что надо уйти. Уйти и через минуту оказаться на вахте
с Картежниками. Но в эту секунду я уже распахивал дверь барака,
Онучина я увидел сразу. Он стоял в углу, прикрывшись табуреткой. Нож-
ки ее зловеще торчали вперед.
Онучин был известным стукачом. А также - единственным человеком в зо-
не, который носил бороду. Так он снялся, будучи подследственным. Затем
снимок перекочевал в дело. В дальнейшем борода стала его особой приме-
той, как и размашистая татуировка:
"Не забуду мать родную и погибшему отцу!" Онучин был избит. Борода
его стала красной, а пятна на телогрейке - черными. Он размахивал табу-
реткой и все повторял:
- За что вы меня убиваете? Ни за что вы меня убиваете! Гадом быть, ни
за что!..
Когда я вошел... Когда я вбежал, заключенные повернулись и тотчас же
снова окружили его. Кто-то из задних рядов, может быть - Чалый, с ножом
пробивался вперед. Узкое белое лезвие я увидел сразу. На эту крошечную
железку падал весь свет барака...
- Назад! - крикнул я, хватая Чалого за рукав.
- От греха, начальник, - сдавленно выговорил зек.
Я ухватил Чалого за телогрейку и сдернул ее до локтей. Потом ударил
его сапогом в живот. Через секунду я был возле Онучина. Помню, расстег-
нул манжеты гимнастерки.
Заключенные, окружив нас, ждали сигнала или хотя бы резкого движения.
Что-то безликое и страшное двигалось на меня.
С грохотом распахнулась дверь. На порог шагнул Борташевич в ослепи-
тельных яловых сапогах. Меня он заметил сразу и, понижая голос, выгово-
рил:
- Через одного... Слово коммуниста... Без суда... Угрожавшее мне чу-
довище распалось на десяток
темных фигур. Я взял Онучина за плечо. Мы втроем
ушли из барака.
За спиной раздался голос бугра:
- Эх, бакланье вы помойное! Разве с вами дело замочишь?!..
Мы шли вдоль забора под охраной часовых. Когда достигли вахты, Борта-
шевич сказал Онучину:
- Иди в ШИЗО. Жди, когда переведут в другой лагерь.
Онучин тронул меня за рукав. Его рот был горестно искривлен.
- Нет в жизни правды, - сказал он.
- Иди, - говорю...
Рано утром я постучался к доктору. В его кабинете было просторно и
чисто.
- На что жалуетесь? - выговорил он, поднимая близорукие глаза.
Затем быстро встал и подошел ко мне:
- Ну что же вы плачете? Позвольте, я хоть дверь запру...
30 мая 1982 года. Нью-Йорк
Я вспоминаю случай под Иоссером.
В двух километрах от лагеря была расположена сельская школа. В школе
работала учительница, тощая женщина с металлическими зубами и бельмом на
глазу.
Из зоны было видно школьное крыльцо.
В этой же зоне содержался "беспредел" Макеев. Это был истаскавшийся
по этапам шестидесятилетний мужчина.
В результате зек полюбил школьную учительницу. Разглядеть черты ее
лица он не мог. Более того, он и возраста ее не знал. Было ясно, что это
- женщина, и все. Некто в старомодном платье.
Звали ее Изольда Щукина. Хотя Макеев и этого не знал.
Собственно, он ее даже не видел. Он знал, что это - женщина, и разли-
чал цвета ее платьев. Платьев было два - зеленое и коричневое,
Рано утром Макеев залезал на крышу барака. Через некоторое время гро-
могласно объявлял:
- Коричневое!..
Это значило, что Изольда прошла в уборную...
Я не помню, чтобы заключенные смеялись над Макеевым. Напротив, его
чувство вызывало глубокий интерес.
Макеев изобразил на стене барака - ромашку. Она была величиной с па-
ровозное колесо. Каждый вечер Макеев стирал тряпкой один из лепестков...
Догадывалась ли обо всем этом Изольда Щукина - неизвестно. Скорее
всего - догадывалась. Она подолгу стояла на крыльце и часто ходила в
уборную.
Их встреча произошла лишь однажды. Макеев работал в производственной
зоне. Раз его выдели на отдельную точку. Изольда шла через поселок. Их
маршруты пересеклись около водонапорной башни.
Вся колонна замедлила шаг. Конвоиры было забеспокоились, но зеки
объяснили им, в чем дело.
Изольда шла вдоль замершей колонны. Ее металлические зубы сверкали.
Фетровые боты утопали в грязи.
Макеев кинул ей из рядов небольшой бумажный пакет. Изольда подняла
его, развернула. Там лежал самодельный пластмассовый мундштук.
Женщина решительно шагнула в сторону начальника конвоя. Она сняла ко-
роткий вязаный шарф и протянула ефрейтору Бойко. Тот передал его одному
из зеков. Огненный лоскут следовал по рядам, такой яркий на фоне изно-
шенной лагерной дряни. Пока Макеев не обмотал им свою тощую шею.
Заключенные пошли. Кто-то из рядов затянул:
...Где ж ты, падла, любовь свою крутишь,
С кем дышишь, папироской одной!..
Но его оборвали. Момент побуждал к тишине.
Макеев оборачивался и размахивал шарфом до самой зоны. Сидеть ему ос-
тавалось четырнадцать лет...
Выступающие из мрака жилые корпуса окружены трехметровым забором.
Вдоль следового коридора разбросаны ловушки из тончайшей железной прово-
локи. Чуть дальше установлены сигнальные приборы типа "Янтарь".
По углам возвышаются четыре караульных будки. Они формируют вообража-
емый замкнутый прямоугольник.
Четыре прожектора освещают тропу наряда. Чаcoвым видны гнилые доски и
простреливаемый коридор между жилой и хозяйственной зоной.
К шести вечера подъезжает автозак с решетками на окнах. Начальник
конвоя снимает замки. Заключенные молча идут по трапу, в серых робах и
громыхающих башмаках.
Появляется офицер в зеленом дождевике с капюшоном. Его голос звучит
как сигнальный прибор:
- Бригада поступает в распоряжение конвоя. Шаг в сторону - побег.
Конвой применяет оружие - незамедлительно!..
Холод и пыль. Кое-где побелела земля от мороза. Сухая порыжевшая
травка жмется к бугру.
Зеки, негромко переговариваясь, строятся в колонны. Инструкторы при-
держивают рвущихся собак.
- Первая колонна - марш!
Офицеру за пятьдесят. Двадцать лет проработал в охране. На погонах -
четыре маленьких звездочки.
Есть у него гражданский импортный пиджак. Все остальное - казенная
зелень.
Солдаты в неуклюжих тулупах идут на посты. Волокут за собой амери-
канские телефоны.
Подменный остается на вахте. Скоро ему приснится дом, Бронюта Гроба-
тавичус в зеленой кофте... Он увидит блестящую под солнцем реку. Свой
грузовик на пыльной дороге. Орла над рощей. Лодку, беззвучно раздвигаю-
щую камыши.
Затем в уютный, теплый мир его сновидений проникнет окрик, нарочито
грубый и резкий, как жесть:
- Смена, подъем!
И снова - шесть часов на ветру. Если бы вы знали, друзья, что это та-
кое!..
За эти часы ты припомнишь всю свою жизнь. Простишь все обиды. Объез-
дишь весь мир.
Ты будешь иметь сотни женщин. Пить шампанское из хрустальных бокалов.
Драться и ездить в такси...
И снова - шесть часов на ветру...
Ночью передали из зоны:
"В обрубке прижмурился зек".
Дело было так, Стропаль неверно повел рычаги. Над головами косо рва-
нулся блок. Скользнула чугунная цепь. И вот - корпусом двухосного паро-
генератора АГ-430... Нет, куском железа в полторы тонны... В общем, зеку
Бутырину, который, нагнувшись, притирал швы, раскроило череп.
Теперь он лежал под намокшим брезентом. Его ступни были неестественно
вывернуты. Тело занимало небольшое пространство от станины до мусорного
бака,
Он сделался как будто меньше ростом. Его лицо было таким же неживым,
как мятая, валявшаяся поодаль рукавица. Или - отполированный до блеска
черенок лопаты. Или - жестянка с тавотом...
Эта смерть была лишена таинственности. Она на-вод?!-ла тоску. Над
пропитанным кровью брезентом вибрировали мухи.
Бутырин часто видел смерть, избегал ее десятки раз. Это был по-
томственный скокарь, наркоман, волынщик и гомосек. Да еще - истерик, оп-
рокидывавший залпом в кабинете следователя банку чернил.
С ног до головы его покрывала татуировка. Зубы потемнели от чифира.
Исколотое морфином тело отказывалось реагировать на боль.
Он мог подохнуть давно. Например, в Сормове, где канавинские ребята
избили его велосипедными цепями. Они кинули его под электричку, но Буты-
рин чудом уполз. Зек часто вспоминал ревущий огненный треугольник. И то,
как песок скрипел на зубах...
Он мог подохнуть в Гори, когда изматерил на рынке толпу южан...
Он мог подохнуть в Синдоре. Конвоиры загнали тогда этап в ледяную
речку. Но урки запели, пошли. И рябой ефрейтор Петров начал стрелять...
Он мог подохнуть в Ухте, идя на рывок с лесо-биржи...
Он мог подохнуть в койненском изоляторе, где лагерные масти резались
сапожными ножами...
И вот теперь он лежит под случайным брезентом. Опер пытается выйти на
связь, Он выкрикивает, прижимая ко рту мембрану:
- Я - Лютик! Я - Лютик! Прием! Вас не слышу! Пришлите дополнительный
конвой и врача...
И офицер закурит, а потом снова, надсаживаясь, будет кричать:
- Я - Лютик! Прием! Заключенные возбуждены! Ситуация критическая!
Пришлите дополнительный конвой и врача...
Скоро придет воронок. Труп погрузят в машину.
Один из нас доставит его под автоматом в тюремную больницу. Ведь
мертвых зеков тоже положено охранять.
А через месяц замполит Хуриев напишет Инессе Владимировне Бутыриной,
единственной родственнице, двоюродной тетке, письмо. И в нем будет ска-
зано:
"Ваш сын, Бутырин Григорий Тихонович, уверенно шел к исправлению. Он
скончался на трудовом посту..."
7 июня 1982 года. Нью-Йорк
Напомню вам, что лагерь является типично советским учреждением. И не
только по своему административно-хозяйственному устройству. Не только по
внедряемой сверху идеологии. Не только в силу привычных формальностей.
Лагерь учреждение советское - по духу. По внутренней сути.
Рядовой уголовник, как правило, вполне лояльный советский гражданин.
То есть он, конечно, недоволен. Спиртное подорожало и так далее. Но ос-
новы - священны. И Ленин - вне критики.
В этом смысле чрезвычайно показательно лагерное творчество. В лагере
без нажима и принуждения торжествует метод социалистического реализма,
Задумывались ли вы о том, что социалистическое искусство приближается
к магии. Что оно напоминает ритуальную и культовую живопись древних.
Рисуешь на скале бизона - получаешь вечером жаркое.
Так же рассуждают чиновники от социалистического искусства. Если
изобразить нечто положительное, то всем будет хорошо, А если отрица-
тельное, то наоборот. Если живописать стахановский подвиг, то все будут
хорошо работать. И так далее.
Вспомните подземные столичные мозаики. Овощи, фрукты, домашняя пти-
