Несколько секунд все стояли молча. Затем Фидель воздел руки, как джа-
зовый певец Челентано на обложке грампластинки "Супрафон". Затем он пок-
рыл матом всех семерых щенков. Суку Мамулю. Ротное начальство. Лично ка-
питана Токаря. Местный климат. Инструкцию надзорсостава. И предстоящий
традиционный лыжный кросс.
- Надо за бутылкой идти, - сказал Воликов. Как будто увидел где-то
соответствующий знак.
- Нельзя, - сказал я, - мне вечером заступать.
- В шестом поганка начинается, слыхал?
- А что конкретно?
- Не знаю. Опер инструктировал.
- Пойди ты к Явшицу, - сказал Фидель, - инфаркт, мол... Кашляю... В
желудке рези...
- Я был. Он меня выставил.
- Явшиц совсем одичал, - заметил Воликов, поглаживая Мамулю, - абсо-
лютно... Прихожу как-то раз. Глотать, мол, больно. А он и отвечает: "Вы
бы поменьше глотали, ефрейтор!.." Намекает, козел, что я пью. Небось сам
дует шнапс в одиночку.
- Не похоже, - сказал я, - дед в исключительной форме. Кирным его не
видели.
- Поддает, поддает, - вмешался Фидель, - у докторов навалом спирта.
Почему бы и не выпить?..
- Вообще-то да, - говорю,
- Я слыхал, он Максима Горького загубил, еще когда был врагом народа.
А в шестидесятом ему помиловка вышла... Лев... реали... реалибитировали
его. А доктор обиделся: "Куда же вы глядели, пока я срок тянул?!." Так и
остался на Севере.
- Их послушать, - рассердился Воликов, - каждый сидит ни за что. А
шпионов я вообще не обожаю. И врагов народа тоже.
- Ты их видел? - спрашиваю.
- Тут попался мне один еврей, завбаней. Сидит за развращение малолет-
них.
- Какой же это враг народа?
- А что, по-твоему, - Друг? Воликов ушел помочиться. Через минуту
вернулся и говорит:
- Альма совсем одичала, начисто. Лает на меня, как будто я чужой. Я
раз не выдержал, подошел и тоже - как залаю. Напугал ее до смерти...
- На ее месте, - сказал Фидель, - я бы всем, и цирикам и зекам, горло
перегрыз...
- Нам-то за что? - поинтересовался Воликов.
- А за все, - ответил Фидель. Мы помолчали. Было слышно, как в чулане
пищат щенки.
- Ладно, - сказал Воликов, - так уж и быть. Он достал из-под матраса
бутылку вермута с зеленой этикеткой.
- Вот. От себя же и запрятал... И сразу нашел. Вермут был запечатан
сургучом. Фидель не захотел
возиться, ударил горлышком о край плиты.
Мя выпили из одной кружки. Воликов достал
болгарские сигареты.
- Ого, - сказал Фидель, - вот что значит жить без начальства. Все у
тебя есть - шнапс и курево.
А один инструктор на Веслянс, говорят, даже триппер подхватил...
За окном сержант Мелешко подвел взвод к уборной. Последовала команда:
- Оправиться!
Все остались снаружи. Расположились вокруг дощатой будки. Через мину-
ту снег покрылся вензелями. Тут же возникло импровизированное соревнова-
ние на дальность. Насколько можно было видеть, победил Якимович из Гоме-
ля...
Белый дым вертикально поднимался над крышей гарнизона. Застиранный
флаг уныло повис. Дощатые стены казались особенно неподвижными. Так мо-
жет быть неподвижна лодочная пристань возле стремительной горной реки.
Или полустанок, на котором экспресс лишь слегка тормозит, а затем мчится
дальше.
Дневальные в телогрейках расчищали снег около крыльца широкими фанер-
ными лопатами. Деревянные ручки лопат блестели на солнце. Зеленый грузо-
вик с брезентовым фургоном остановился у дверей армейской кухни...
- Боб, ты к зекам хорошо относишься? - спросил Фидель, допивая вино.
- По-разному, - сказал я.
- А я, - сказал Воликов, - прямо кончаю, глядя на зеков.
- А я, - говорит Фидель, - запутался совсем...
- Ладно, - говорю, - мне на дежурство пора...
Я зашел в казарму, надел полушубок и разыскал лейтенанта Хуриева. Он
должен был меня проинструктировать.
- Иди, - сказал Хуриев, - будь осторожен! Лагерные ворота были рас-
пахнуты. К ним подъезжали автозаки с лесоповала. Заключенные сидели а
кузове на полу. Солдаты разместились за барьерами возле кабин. Когда ма-
шина тормозила, они спрыгивали первыми, затем быстро отходили, держа ав-
томаты наперевес. После этого спрыгивали заключенные и шли к воротам.
- Первая шеренга - марш! - командовал Тваури. В правой руке он держал
брезентовый мешочек с карточками. Там были указаны фамилии заключенных,
особые приметы и сроки.
- Вторая шеренга - марш!
Урки шли, распахнув ватные бушлаты, не замечая хрипящих собак.
Грузовики развернулись и осветили фарами ворота.
Когда бригады прошли, я отворил двери вахты. Контролер Белота в расс-
тегнутой гимнастерке сидел за пультом. Он выдвинул штырь. Я оказался за
решеткой в узком проходном коридоре.
- Курить есть? - спросил Белота. Я бросил в желоб для ксив несколько
помятых сигарет. Штырь вернулся на прежнее место. Контролер пропустил
меня в зону...
На Севере вообще темнеет рано. А в зоне - особенно.
Я прошел вдоль стен барака. Достиг ворот, под которыми тускло блесте-
ли рельсы узкоколейки. Заглянул на КПП, где сверхсрочники играли в буру.
Я поздоровался - мне не ответили. Только ленинградец Игнатьев возбуж-
денно крикнул:
- Боб! Я сегодня торчу!..
Измятые карты беззвучно падали на отполированный локтями стол.
Я докурил сигарету, положил окурок в консервную банку. Затем, распах-
нув дверь, убедился, что окончательно стемнело. Нужно было идти.
Шестой барак находился справа от главной аллеи, под вышкой. Там по
оперативным сведениям готовилась поганка.
Я мог бы и не заходить в шестой барак. И все-таки - пошел. Мне хоте-
лось покончить со всем этим до наступления абсолютной тишины.
В углах шестого барака прятались тени. Тусклая лампочка освещала гру-
бый стол и двухъярусные нары.
Я оглядел барак. Все это было мне знакомо. Жизнь с откинутыми покро-
вами. Простой и однозначный смысл вещей... Параша у входа, картинки из
"Огонька" на закопченных балках... Все это не пугало меня. Лишь внушало
жалость и отвращение...
Бугор Агешин сидел, расставив локти. Лицо его выражало злое нетерпе-
ние. Остальные разошлись по углам.
Все смотрели на меня. Я почувствовал себя неловко и говорю Агешину. -
Ну-ка выйдем.
Тот встал, огляделся, как бы давая последние распоряжения. Затем нап-
равился к двери. Мы остановились на крыльце.
- Зека Агешин слушает, - произнес бугор. В его манерах была смесь
почтения и хамства, которая типична для заключенных особого режима. Где
под лицемерным "начальник" явственно слышится - "кирпич",..
- Слушаю вас, гражданин начальник!
- Что вы там затеваете, бугор? - спросил я. Мне не стоило задавать
этот вопрос. Я нарушал, таким образом, правила игры. По условиям этой
игры надзиратель обо всем догадывается сам. И принимает меры, если он на
это способен...
- Обижаешь, начальник, - сказал бугор.
- Что я, не вижу...
Тут я вспомнил краснорожего официанта из модернизированной пивной на
Лиговке. Однажды я решил уличить его в жульничестве и достал авторучку.
Пока я считал, официант невозмутимо глядел мне в лицо. Да еще повторял
фамильярным тоном:
"Считай, считай... Все равно я тебя обсчитаю..."
- Если что-нибудь случится, ты из бригадиров полетишь!
- За что, начальник? - выговорил Агешин с притворным испугом.
Мне захотелось дать ему в рожу...
- Ладно, - сказал я и ушел.
Засыпанные снегом красноватые окошки шестого барака остались позади.
Я решил зайти к оперу Борташевичу. Это был единственный офицер, гово-
ривший мне "ты". Я разыскал его в штрафном изоляторе.
- Гуд ивнинг, - сказал Борташевич, - хорошо, что ты появился. Я тут
философский вопрос решаю - отчего люди пьют? Допустим, раньше говорили -
пережиток капитализма в сознании людей... Тень прошлого... А главное -
влияние Запада. Хотя поддаем мы исключительно на Востоке. Но это еще
ладно. Ты мне вот что объясни. Когда-то я жил в Деревне. У моего соседа
был козел. Такого алкаша я в жизни не припомню. Хоть красное, хоть белое
- только наливай. И Запад тут не влияет. И прошлого вроде бы нет у коз-
ла. Он же не старый большевик... Я и подумал, не заключена ли в алкоголе
таинственная сила. Наподобие той, что образуется при распаде атомного
ядра. Так нельзя ли эту силу использовать в мирных целях? Например, что-
бы я из армии раньше срока демобилизовался?..
В изоляторе - решетки на окнах. В углу плита. На плите - кипящий чай-
ник, обложенный сухарями. За стеной две одиночные камеры. Их называют -
"стаканы". Сейчас они пустуют...
- Женя, - сказал я, - в шестом бараке, кажется, поганка назревает.
Это правда?
- Да, я как раз хотел тебя предупредить.
- Чего же не предупредил?
- Философские мысли нахлынули. Отвлекся. Пардон...
- А в чем там дело?
- Хотят одному стукачу темную устроить. Онучину Ивану.
- Это же твой любимый кадр.
- Уже не мой. Я этого типа использовать не в состоянии, форменный
псих. На политике тронулся. Что его ни спроси, он все за политику. Этот,
говорит, принизил великий образ. У этого - нездоровые тенденции. Будто
единственный, кто за советскую власть, - гражданин Онучин. Тьфу, создает
же природа...
- А по делу он кто?
- Баклан, естественно. Я тебе вот что скажу. Сиди-ка ты на вахте. Или
у меня. А в шестой барак не суйся.
- Так они же его замочат! Каждый сунет по разу, чтобы все молчали...
- Тебе что, Онучина жалко? Учти, он и на тебя капал. В смысле, что ты
контингенту потакаешь.
- Не в Онучине дело. Надо по закону.
- Ты вообще излишне с зеками церемонишься.
- Просто мне кажется, что я такой же. Да и ты, Женя...
- Во дает, - сказал Борташевич, нагибаясь к осколку зеркала, - во да-
ет! Будка у меня действительно штрафная, но перед законом я относительно
чист.
- Про тебя не знаю. А я до ВОХРы пил, хулиганил, с фарцовщиками был
знаком. Один раз девушку ударил на Перинной линии. У нее очки разби-
лись...
- Ну, хорошо, а я-то при чем?
- Разве у тебя внутри не сидит грабитель и аферист? Разве ты мысленно
не убил, не ограбил? Или, как минимум, не изнасиловал?
- Еще бы, сотни раз. А может - тысячи. Мысленно - да. Так я же воли
не даю моим страстям.
- А почему? Боишься? Борташевич вскочил:
- Боюсь? Вот уж нет! И ты прекрасно это знаешь!
- Ты себя боишься.
- Я не волк. Я живу среди людей...
- Ладно, - сказал я, - успокойся. Опер шагнул к плите.
- Гляди-ка, - вдруг сказал он, - у тебя это бывает? Когда чайник за-
кипит, страшно хочется пальцем заткнуть это дело. Я как-то раз не выдер-
жал. Чуть без пальца не остался...
- Ладно, - говорю, - пойду.
- Не торопись. Хочешь пива? У меня пиво есть. И банка консервов.
- Нет. Пойду.
- Ты даешь, - поразился Борташевич, - совсем народ одичал. Пива не
желает.
Он стоял на пороге и кричал мне вслед:
- Алиханов, не ищи приключений!..
Из ШИЗО я направился в самый опасный угол лагерной зоны. Туда, где
между стеной барака и забором пролегала освещенная колея. Так называемый
- простреливаемый коридор.
Инструктируя служебный наряд, разводящий требовал к этому участку
особого внимания. Именно поэтому тут всегда было спокойно.
Я прошел вдоль барака, издали крикнув часовому:
- Здорово, Рудольф.
Мне хотелось предотвратить стандартный окрик:
"Кто идет?!" От этого у меня всегда портилось Настроение.
- Стой! Кто идет?! - выкрикнул часовой, щелкая затвором.
Я молча шел прямо на часового.
- Вай, Борис?! - сказал Рудольф Хедоян. - Чуть-чуть тебя стреляла!..
- Ладно, - говорю, - тут все нормально?
- Как нормально, - закричал Рудольф, - почему Нормально?! Людей не
хватаэт. Надзиратэл вишка стоит! Говоришь, нормально? Нэт нормально! Хо-
лод - нормально ?! Э!..
Южане ВОХРы страшно мучились от холода. Иные разводили прямо на выш-
ках маленькие костры. И когда-то офицеры глядели на это сквозь пальцы.
Затем Резо Цховребашвили сжег до основания четвертый караульный пост.
