шутил.
- Если моя жена, - произнес капитан, - если что-то случится... Все,
что будет потом, уже не имеет значения.
- Перестаньте кощунствовать, - сказал хирург, - идите обедать. Выпей-
те портвейна. Столовая за углом...
- Какой ты здоровый, - сказал капитан.
- Кто это? - удивился хирург. - Зачем? Я же просил...
Выйдя из больницы, Егоров заплакал, отвернувшись к стене. Он вспомнил
Катино лицо, детское и злое. Вспомнил пальцы с обкусанными ногтями. При-
помнил все, что было...
Потом закурил и отправился в столовую. Там было несколько посетите-
лей. Часть дюралевых табуреток стояла штабелем в углу.
Капитан сел у окна, заказал вино и шницель. Официантки в столовой ка-
зались хорошенькими и похожими на медсестер. На официантках были яркие
шелковые блузки и кружевные передники. Кассирша недовольно поглядывала в
зал. Перед ней лежала толстая рваная книга.
Обедая, Егоров наблюдал, как два солдата моют грузовик.
Он вышел из столовой, купил газету. Повертел и сунул ее в карман.
Навстречу шла женщина с метлой. Женщина царапала мостовую с расплющенны-
ми окурками.
Проехал на велосипеде железнодорожник. Спицы образовывали легкий мер-
цающий круг.
Час спустя Егоров зашел в клинику. Он стоял в коридоре под люстрой.
На окне качалось растение с твердыми зелеными побегами. Цветы в больнице
казались искусственными.
По коридору шел хирург. Мокрые руки он нес перед собой, как вещь.
Медсестра подала ему салфетку. Затем направилась к Егорову.
Вдруг она показалась ему некрасивой. Она была похожа на умного
серьезного мальчика. На медсестре был халат с чернильным пятнышком у во-
рота и заношенные домашние туфли.
- Вашей жене получше, - расслышал капитан, - Маневич сделал чудо.
Егоров оглянулся - хирурга не было. Он сделал чудо и затем ушел.
- Как фамилия? - переспросил Егоров, но медсестра тоже ушла.
Он спустился вниз по лестнице. Гардеробщик подал ему шинель. Капитан
протянул ему рубль. Старик уважительно приподнял брови.
Медсестра в регистратуре напевала:
...Подари мне лунный камень, Талисман моей любви...
Она показалась Егорову некрасивой.
- Вроде бы моей жене получше, - сказал капитан, - она заснула. Помол-
чал и добавил:
- Все же знающие люди - евреи. Может, зря их давили веками?.. Году в
шестидесятом к нам прислали одного. Все говорили - еврей, еврей... Ока-
зался пьющим человеком...
Медсестра оборвала пение и недовольно уткнулась в бумаги.
Капитан вышел на улицу. Навстречу шли люди - в сандалиях, кепках, бе-
ретах, пестрых рубашках и темных очках. Они несли хозяйственные сумки и
портфели. Женщины в разноцветных блузках казались хорошенькими и похожи-
ми на медсестер.
Но главным было то, что спит жена. Что Катя в безопасности. И что
она, наверное, хмурится во сне...
24 мая 1982 года. Нью-Йорк
Я уже говорил, что зона представляет собой модель государства. Здесь
есть спорт, культура, идеология. Есть нечто вроде коммунистической пар-
тии. (Секция внутреннего порядка.) В зоне если, командиры и рядовые,
академики и невежды, миллионеры и бедняки.
В зоне есть школа. Есть понятия - карьеры, успеха.
Здесь сохраняются все пропорции человеческих отношений.
Огромное место в лагерной жизни занимает переписка с родными. Хотя
родственники есть далеко не у всех. А на особом режиме - тем более. Ска-
зываются годы лагерей и тюрем. Жены нашли себе других поклонников. Дети
настроены против своих отцов. Друзья и знакомые либо тянут срок, либо
потерялись в огромном мире.
Те же, у кого есть родные и близкие, дорожат перепиской с ними -
чрезвычайно.
Письмо из дома - лагерная святыня. Упаси вас Бог смеяться над этими
письмами.
Их читают вслух. Незначительные детали преподносятся как форменные
сенсации.
Например, жена сообщает:
"...Ленька такой настойчивый. Кол по химии схватил..."
Счастливый отец прерывает чтение:
- Ишь ты, кол по химии... Его физиономия растягивается в довольной
улыбке.
И весь барак уважительно повторяет:
- Кол по химии... Это тебе не хрен собачий...
Иное дело - переписка с "заочницами". В ней много цинизма, прит-
ворства, рисовки.
Такие письма составляются коллективно. В них заключенные изображают
себя жертвами трагических обстоятельств. Изъявляют горячее желание вер-
нуться к созидательному труду. Сетуют на одиночество и людскую злобу,
В зоне есть корифеи эпистолярного жанра. Мастера по составлению душе-
раздирающих текстов. Вот характерное начало лагерного письма к "заочни-
це":
"Здравствуй, незнакомая женщина (а может быть - девушка) Люда! Пишет
тебе бывший упорный домушник, а ныне квалифицированный водитель лесовоза
- Григорий. Карандаш держу левой рукой, ибо правая моя рука гноится от
непосильного труда..."
Переписка с "заочницами" - фальшива и вычурна. Но и в этих письмах
содержится довольно глубокое чувство.
Очевидно, заключенному необходимо что-то лежащее вне его паскудной
жизни. Вне зоны и срока. Вне его самого. Нечто такое, что позволило бы
ему забыть о себе, Хотя бы га время отключить тормоза себялюбия. Нечто
безнадежно далекое, почти мифическое. Может быть, дополнительный источ-
ник света. Какой-то предмет бескорыстной любви. Не слишком искренней,
глупой, притворной. Но именно - любви.
Притом, чем безнадежнее цель, тем глубже эмоции.
Отсюда - то безграничное внимание, которым пользуются лагерные женщи-
ны.
Их, как правило, несколько в зоне. Работают они в административно-хо-
зяйственном секторе, бухгалтерии и медицинской
части. Ломимо этого, есть жены офицеров и сверхсрочников, то и дело
наведывающиеся в лагерь.
Здесь каждую, самую невзрачную, женщину провожают десятки восторжен-
ных глаз.
Это внимание по-своему целомудренно и бескорыстно. Женщина уподобля-
ется зрелищу, театру, чистому кино. Сама недосягаемость ее (а положение
вольной женщины делает ее практически недосягаемой) определяет чистоту
мыслей,
- Ты посмотри, - говорят зеки, - какая женщина!.. Уж я бы подписался
на эту марцифаль!..
Тут - упор на существительное. Тут поражает женщина вообще, а не ее
конкретные достоинства. Тут властвует умами женщина как факт. Женщина,
как таковая, является чудом.
Она - марцифаль. То есть нечто загадочное, возвышенное, экзотическое.
Кефаль с марципаном...
Зеки крайне редко посягают на вольных служащих женщин. Во-первых, это
безнадежно. Чересчур велика социальная пропасть. Кроме того, это не
главное. Гораздо важнее - культ, мечта, наличие идеала.
При этом воображаемые амуры с женой начальника лагеря - одна из расп-
ространенных коллизий местного фольклора. Один из бродячих сюжетов тю-
ремного мифотворчества.
В этом почти фантастическом сюжете есть несомненная художественная
логика, Именно так реализуется мечта о социальном возмездии,
Что-то подобное случается и на воле. В Таллинне у меня был приятель
Эино Рипп. Ему удалось соблазнить жену эстонского министра культуры. Она
была косоглазой настолько, что посторонние люди в ресторане спрашивали:
- Что вы на меня так смотрите?.. Тем не менее Рипп ее обожал. Рипп
самоутверждался, обладая женой партийного функционера. Истязая эту жен-
щину, Рипп пережидал мгновения социального торжества.
Рипп говорил мне:
- В ее лице я уделал проклятый советский режим...
Вернемся к нашей рукописи. Осталось четыре разрозненных кусха. Перес-
казывать утраченные страницы - глупо. Восстановить их - невозможно. Пос-
кольку забыто главное - каким был я сам.
В общем - смотрите...
Попробуйте зайти к доктору Явшицу с оторванной головой в руке. Он
посмотрит на вас унылыми близорукими глазами и равнодушно спросит:
- На что жалуетесь, сержант?
Чтобы добиться у Явшица освобождения, нужно пережить авиационную ка-
тастрофу. И все-таки за год я научился симулировать болезни - от радику-
лита до катара. Я разработал собственный метод. Метод заключался в сле-
дующем. Я просто называл какой угодно фантастический симптом. И затем
отстаивал его с диким упорством. Целый месяц, например, я дурачил Явши-
ца, повторяя:
- Такое ощущение, доктор, что из меня выкачивают кислород. Кроме то-
го, у меня болят ногти и чешется позвоночник...
Однако в этот раз мне не повезло. Мой радикулит бесславно провалился.
Явшиц сказал мне;
- Можете идти, сержант.
И демонстративно раскрыл Сименона.
- Интересно, - сказал я, давая понять, что на врача ложится от-
ветственность за губительный ход болезни.
- Не задерживаю вас, - промолвил доктор. Я напился из цинкового бач-
ка, заглянул в ленинскую комнату.
Там в одиночестве сидел Фидель. Перед ним был
опрокинутый стул. Уподобляясь древним мастерам,
Фидель покрывал изысканной резьбой нижнюю часть
сиденья. При этом он что-то напевал.
- Здорово, - говорю.
Фидель отодвинул стул. Затем гордо поглядел на свою работу. Я прочел
короткое всеобъемлющее ругательство.
- Вот, - сказал он, - крик души! Потом спросил:
- Тебе Эдита Пьеха нравится? Только откровенно.
- Еще бы, - сказал я.
- На лицо и на фигуру?
- Ну.
- А ведь ее кто-нибудь это самое, - размечтался Фидель.
- Не исключено, - говорю.
- В женщине главное не это, - сказал Фидель, - главное - характер. В
смысле - положительные качества... У меня была одна чувиха в Сыктывкаре,
так я ей цветы дарил. Незабудки, розы, хризантемы всяческие...
- Врешь, - сказал я.
- Вру, - согласился Фидель, - только дело же не в этом. Дело в прин-
ципе... Ты в ночь заступаешь?
- Ну.
- В шестом бараке зеки что-то химичат. Сам опер предупреждал.
- А что конкретно?
- Не знаю, ты его спроси. Какую-то поганку заворачивают. Или просто
волынят...
-- Хорошо бы выяснить.
- Опера спроси...
Мы прошли через казарменный двор. Новобранцы занимались строевой под-
готовкой. Командовал ими сержант Мелешко. Завидев нас, он живо переменил
тон.
- Что, Парамонов, - заорал сержант, - яйца мешают?!
Отец Парамонова был литературоведом. Маршировать его сын не умел.
Гимнастерку называл сорочкой. Автомат - ружьем. Кроме того - писал сти-
хи. С каждым днем они звучали все похабнее...
Мы прошли вдоль уборной с распахнутой дверью. Оказались на питомнике.
Просторные вольеры были ограждены железными сетками. Там бесновались
злобные караульные собаки. Лохматая Альма от ярости грызла собственный
хвост. Ее шерсть была в крови...
Пахапиля не было. Инструктор Воликов что-то мастерил за столом. Перед
ним стоял репродуктор.
Задняя стенка была отвинчена. Я почувствовал острый запах канифоли.
Завидев нас, инструктор выключил паяльник.
- Хорошо у тебя, - сказал Фидель, - начальство редко заглядывает.
Мы оглядели бревенчатые стены. Небрежно убранную постель. Цветные фо-
тоснимки над столом. Таблицу футбольного чемпионата, гитару, инструкцию
по дрессировке собак...
- Попрут меня отсюдова, - заметил Воликов, - собаки буквально рехну-
лись. Выставляю Альму на блокпост. Зек идет вдоль забора - она хвостом
машет. А на солдат - бросается. Совсем одичала. Даже меня не признает.
Кормлю ее, падлу, через специальную амбразуру.
- Вот бы оказаться на ее месте, - сказал Фидель, - да капитану Токарю
горло перегрызть. А что, ей ведь трибунал не страшен...
- Если желаете, я щенков покажу, - сказал Воликов, натягивая брюки.
Мы, нагнувшись, прошли в специальный чулан. Там лежала на боку рыже-
ватая сука Мамуля. Она встревоженно подняла голову. Рядом, уткнувшись ей
в брюхо, копошились щенята.
- Не трогай, - сказал Воликов Фиделю.
Он стал брать щенков и передавать нам. У них были розовые животы.
Тонкие лапы дрожали.
Фидель поднес одного из них к лицу. Щенок лизнул его. Фидель засмеял-
ся и покраснел.
Мамуля беспокойно оглядывала нас и пошевеливала хвостом.
