Фидель достал из эмалированной ванночки скальпель. Его глаза побеле-
ли.
- Пришел, - возмутилась Раиса, - и стоит, как неродной. Скромнее надо
быть. Ваша нация почище евреев. Те хоть не пьют...
- Крутом! - сказал Фидель.
- Подождал бы до завтра, - сказала Рая, Пахапиль засмеялся и ушел
досматривать телепередачу.
- Живет недалеко, - сказала Рая, - взяла бы да приехала. Тоже уж мне,
генеральша...
- Одно слово - немцы, - покачал головой Фидель.
19 марта 1982 года. Нью-Йорк
Наш телефонный разговор был. коротким и поспешным. И я не договорил.
Так что вернемся к перу и бумаге.
Недавно я прочитал книгу - "Азеф". В ней рассказывается о головокру-
жительной двойной игре Азефа. О его деятельности революционера и прово-
катора.
Как революционер он подготовил несколько успешных террористических
актов. Как агент полиции выдал на расправу многих своих друзей.
Все это Азеф проделывал десятилетиями.
Ситуация кажется неправдоподобной. Как мог он избежать разоблачения?
Одурачить Гершуни и Савинкова? Обвести вокруг пальца Рачковского и Лопу-
хина? Так долго пользоваться маской?
Я знаю, почему это стало возможным. Разгадка в том, что маски не бы-
ло. Оба его лица были подлинными. Азеф был революционером и провокатором
- одновременно.
Полицейские и революционеры действовали одинаковыми методами. Во имя
единой цели - народного блага.
Они были похожи, хоть и ненавидели друг друга.
Поэтому-то Азеф и не выделялся среди революционеров. Как, впрочем, и
среди полицейских. Полицейские и революционеры говорили на одном языке,
И вот я перехожу к основному. К тому, что выражает сущность лагерной
жизни. К тому, что составляет главное ощущение бывшего лагерного надзи-
рателя, К чертам подозрительного сходства между охранниками и заключен-
ными. А если говорить шире - между "лагерем" и "волей".
Мне кажется, это главное.
Жаль, что литература бесцельна. Иначе я бы сказал, что моя книга на-
писана ради этого...
"Каторжная" литература существует несколько веков. Даже в молодой
российской словесности эта тема представлена грандиозными образцами. На-
чиная с "Мертвого дома" и кончая "ГУЛАГом". Плюс - Чехов, Шаламов, Си-
нявский.
Наряду с "каторжной" имеется "полицейская" литература. Которая также
богата значительными фигурами. От Честертона до Агаты Кристи.
Это - разные литературы. Вернее - противоположные. С противоположными
нравственными ориентирами.
Таким образом, есть два нравственных прейскуранта. Две шкалы идейных
представлений.
По одной - каторжник является фигурой страдающей, трагической, заслу-
живающей жалости и восхищения. Охранник - соответственно - монстр, зло-
дей, воплощение жестокости и насилия.
По второй - каторжник является чудовищем, исчадием ада. А полицейс-
кий, следовательно, - героем, моралистом, яркой творческой личностью.
Став надзирателем, я был готов увидеть в заключенном - жертву. А в
себе - карателя и душегуба.
То есть я склонялся к первой, более гуманной шкале. Более характерной
для воспитавшей меня русской литературы. И, разумеется, более убеди-
тельной. (Все же Сименон - не Достоевский.)
Через неделю с этими фантазиями было покончено. Первая шкала оказа-
лась совершенно фальшивой. Вторая - тем более,
Я, вслед за Гербертом. Маркузе (которого, естественно, не читал), об-
наружил третий путь.
Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей. Между зак-
люченными и надзирателями. Между домушниками-рецидивистами и контролера-
ми производственной зоны. Между зеками-нарядчиками и чинами лагерной ад-
министрации.
По обе стороны запретки расстилался единый и бездушный мир.
Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сенти-
ментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения.
Мы даже выглядели одинаково. Нас стригли под машинку. Наши обветрен-
ные физиономии были расцвечены багровыми пятнами. Наши сапоги распрост-
раняли запах конюшни. А лагерные робы издали казались неотличимыми от
заношенных солдатских бушлатов.
Мы были очень похожи и даже - взаимозаменяемы. Почти любой заключен-
ный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал
тюрьмы.
Повторяю - это главное в лагерной жизни. Остальное - менее существен-
но.
Все мои истории написаны об этом...
Кстати, недавно пришла бандероль из Дартмута. Два куска фотопленки и
четыре страницы текста на папиросной бумаге.
Кое-что, я слышал, попало в Голубую Лагуну...
Жаль, если пропадет что-нибудь стоящее. Ладно...
Буду лететь из Миннеаполиса - сойду в Детройте. Встретите на машине -
хорошо. Нет, доберусь сам.
Крышу ремонтировать не обязательно...
Прежде чем выйти к лесоповалу, нужно миновать знаменитое осокинское
болото. Затем пересечь железнодорожную насыпь. Затем спуститься под го-
ру, обогнув мрачноватые корпуса электростанции. И лишь тогда оказаться в
поселке Чебью.
Половина его населения - сезонники из бывших зеков. Люди, у которых
дружба и ссора неразличимы по виду.
Годами они тянули срок. Затем надевали гражданское тряпье, двадцать
лет пролежавшее в каптерках. Уходили за ворота, оставляя позади холодный
стук штыря. И тогда становилось ясно, что желанная воля есть знакомый
песенный рефрен, не больше.
Мечтали о свободе, пели и клялись... А вышли - и тайга до горизон-
та...
Видимо, их разрушало бесконечное однообразие лагерных дней. Они не
хотели менять привычки и восстанавливать утраченные связи. Они селились
между лагерями в поле зрения часовых. Храня, если можно так выразиться,
идейный баланс нашего государства, раскинувшегося по обе стороны лагер-
ных заборов.
Они женились бог знает на ком. Калечили детей, внушая им тюремные
премудрости:
"Только мелкая рыба попадается в сети..."
В результате поселок жил лагерным кодексом. Население его щеголяло
блатными повадками. И даже третье поколение любой семьи кололось морфи-
ном. А заодно тянуло "дурь" и ненавидело конвойные войска.
И не стоило появляться здесь выпившему чекисту. Над головой его,
увенчанной красным околышем, быстро собирались тучи. За спиной его хло-
пали двери. И хорошо, если парень был не один...
Год назад три пильщика вывели из шалмана бледного чекиста. На плечах
его топорщились байковые крылышки. Он просил, упирался и даже командо-
вал. Но его ударили так, что фуражка закатилась под крыльцо. А потом
сделали "качели". Положили ему доску на грудь и шагнули коваными сапога-
ми.
На утро кладовщики обнаружили труп. Сначала думали - пьяный. Но вдруг
заметили узкую кровь, стекавшую изо рта под голову.
Затем приезжал сюда военный дознаватель. Говорил о вреде алкоголя пе-
ред картиной "Неуловимые мстители". А на вопросы: "Как же ефрейтор Дым-
за?! Испекся, что ли?! И все, с концами?!" - отвечал:
- Следствие, товарищи, на единственно верном пути!..
Пильщики же так и соскочили. Хотя на Чебью их знала каждая собака...
Чтобы выйти к лесоповалу, нужно миновать железнодорожное полотно. Еще
раньше - шаткие мостки над белой от солнца водой. А до этого - поселок
Чебью, наполненный одурью и страхом.
Вот его портрет, точнее - фотоснимок. Алебастровые лиры над заколо-
ченной дверью местного клуба. Лавчонка, набитая пряниками и хомутами.
Художественно оформленные диаграммы, сулящие нам мясо, яйца, шерсть, а
также прочие интимные блага. Афиша Леонида Кострицы. Мертвец или пьяный
у обочины.
И над всем этим - лай собак, заглушающий рев пилорамы...
Впереди шел инструктор Пахапиль с Гаруном. В руке он держал брезенто-
вый поводок. Закуривая и ломая спкчки, он что-то говорил по-эстонски.
Всех собак на питомнике Густав учил эстонскому языку. Вожатые были
этим недовольны. Они жаловались старшине Евченко:
"Ты ей приказываешь - к ноге! А сучара тебе в ответ - нихт ферштейн!"
Инструктор вообще говорил мало. Если говорил, то по-эстонски. И в ос-
новном не с земляками, а с Гаруном. Пес всегда сопровождал его.
Пахапиль был замкнутым человеком. Осенью на его имя пришла телеграм-
ма. Она была подписана командиром части и секретарем горисполкома Нарвы:
"Срочно вылетайте регистрации гражданкой Хильдой Кокс находящейся де-
вятом месяце беременности".
Вот так эстонец, думал я. Приехал из своей Курляндии. Полгода молчал,
как тургеневский Герасим. Научил всех собак лаять по-басурмански. А те-
перь улетает, чтобы зарегистрироваться с гражданкой, откликающейся на
потрясающее имя - Хильда Кокс.
В тот же день Густав уехал на попутном лесовозе. Месяц скулил на пи-
томнике верный Гарун. Наконец Пахапиль вернулся.
Он угостил дневального таллиннской "Примой". Сшибая одуванчики но-
веньким чемоданом, подошел к гимнастическим брусьям. Сунул руку каждому
из нас.
- Женился? - спросил его Фидель.
- Та, - ответил Густав, краснея.
- Папочкой стал?
- Та.
- Как назвали? - спросил я.
Мне в самом деле было интересно, как назвали ребенка. Ведь матушка
его отзывалась на имя Хильда Кокс.
Вот так эстонец, думал я. Год прожил на краю земли. Перепортил всех
конвойных собак. Затем садится в попутный лесовоз и уезжает. Уезжает,
чтобы под крики "горько" целовать невообразимую Хильду Браун. Вернее -
Кокс.
- Как назвали младенца? - спрашиваю. Густав взглянул на меня и поту-
шил сигарету о каблук:
- Терт ефо снает...
И ушел на питомник болтать с четвероногим адъютантом.
Теперь они снова появлялись вместе. Пес казался более разговорчивым.
Однажды я увидел Пахапиля за книгой. Он читал в натопленной сушилке.
За столом, пожелтевшим от ружейного масла. Под железными крючьями для
тулупов. Гарун спал у его ног.
Я подошел на цыпочках. Заглянул через плечо. Это была русская книга.
Я прочитал заглавие: "фокусы на клубной сцене"...
Впереди идет Пахапиль с Гаруном. В руке у него брезентовый поводок.
То и дело он щелкает себя по голенищу.
На ремне его болтается пустая кобура. ТТ лежит в кармане.
С леса дорогу блокирует ефрейтор Петров. Маленький и неуклюжий, Фи-
дель, спотыкаясь, бредет по обочине. Он часто снимает без нужды предох-
ранитель. Вид у Фиделя такой, словно его насильно привязали к автомату.
Зеки его презирают. И в случае чего - не пощадят.
Год назад возле Синдора Фидель за какую-то провинность остановил
этап. Сняв предохранитель, загнал колонну в ледяную речку. Зеки стояли
молча, понимая, как опасен шестидесятизарядный АКМ в руках неврастеника
и труса.
Фидель минут сорок держал их под автоматом, распаляясь все больше и
больше. Затем кто-то из дальних рядов неуверенно пустил его матерком.
Колонна дрогнула. Передние запели. Над рекой пронеслось:
А дело было в старину, Эх, под Росговом-на-Дону, Со шмарой, со шма-
рой... Какой я был тогда чудак, Надел ворованный пиджак, И шкары, и шка-
ры...
Фидель стал пятиться. Он был маленький, неуклюжий, в твердом полушуб-
ке. Крикнул с побелевшими от ужаса глазами:
- Стой, курва, приморю!
И вот тогда появился рецидивист Купцов. (Он же - Коваль, Анаги-заде,
Гак, Шаликов, Рожин.) Вышел из первой шеренги. И в наступившей сразу ти-
шине произнес, легко отводя рукой дуло автомата:
- Ты загорелся? Я тебя потушу... Пальцы его белели на темном стволе.
Фидель рванул на себя АКМ. Дал слепую очередь над головами. И все пятил-
ся, пятился...
Тогда я увидел Купцова впервые. Его рука казалась изящной. Телогрейка
в морозный день была распахнута. Рядом вместо замершей песни громозди-
лись слова:
"Я тебя потушу..."
Он напоминал человека, идущего против ветра. Как будто ветер навсегда
избрал его своим противником. Куда бы ни шел он. Что бы ни делал...
Потом я видел Купцова часто. В темной сырой камере изолятора. У кост-
ра на лесоповале. Бледного от потери крови. И ощущение ветра уже не по-
кидало меня.
Впереди шагает Пахапиль с Гаруном. Щелкая брезентовым ремешком, он
