риты у тебя солидные, не промахнешься...
Штабной грузовик отвез меня к переезду.
Я шел по укатанной гладкой дороге. Затем - по испачканной конским на-
возом лежневке. Сокращая дорогу, пересек замерзший ручей. И дальше - ми-
мо воробьиного гвалта. Вдоль голубоватых сугробов и колючей проволоки.
Сопровождаемый лаем караульных псов, я вышел к зоне. Увидел застиран-
ный розовый флаг над чердачным окошком казармы. Покосившийся фанерный
гриб и дневального с кинжалом на ремне. Незнакомого солдата у колодца.
Чистые дрова, сложенные штабелем под навесом. И вдруг ощутил, как стос-
ковался по этой мужской тяжелой жизни. По этой жизни с куревом и бранью.
С гармошками, тулупами, автоматами, фотографиями, заржавленными бритвен-
ными лезвиями и дешевым одеколоном...
Я зашел к старшине. Отдал ему продовольственный аттестат. Затем нап-
равился в сушилку.
Там, вокруг помоста, заваленного ржавыми дисками от штанги, сидели
бойцы и чистили картофель.
Вопросов мне не задавали. Только писарь Богословский усмехнулся и го-
ворит:
- А мы тебя навечно в списки части занесли... Как я затем узнал, из
штаба части присылали военного дознавателя. Он прочитал лекцию:
"Вырождение буржуазного искусства". Потом ему задали вопрос:
"Как там наш амбал?" Лектор ответил:
- Следствие на единственно верном пути, товарищи...
Купцова я увидел в зоне. Это случилось перед разводом конвойных бри-
гад. Он подошел и, не улыбаясь, спросил:
- Как здоровье, начальник?
- Ничего, - говорю, - а ты по-прежнему в отказе?
- Пока закон кормит.
- Значит, не работаешь?
- Воздерживаюсь.
- И не будешь?
Мимо нас под грохот сигнального рельса шли заключенные. Они шли груп-
пами и поодиночке - к воротам. Бугры ловили по зоне отказчиков. Купцов
же стоял на виду...
- Не будешь работать?
- Нихт, - сказал он, - зеленый прокурор идет - весна! Под каждым де-
ревом - хаза.
- Думаешь бежать?
- Ага, трусцой. Говорят, полезно.
- Учти, в лесу я исполню тебя без предупреждения.
- Заметано, - ответил Купцов и подмигнул. Я схватил его за борт те-
логрейки.
- Послушай, ты - один! Воровского закона но существует. Ты один...
- Точно, - усмехнулся Купцов, - солист. Выступаю без хора.
- Ну и сдохнешь. Ты один против всех. А значит, не прав...
Купцов произнес медленно, внятно и строго:
- Один всегда прав...
И вдруг я понял, что рад этому зеку, который хотел меня убить. Что я
постоянно думал о нем. Что я жить не могу без Купцова.
Это было так неожиданно, глупо, противно... Я решил все обдумать,
чтобы не кривить душой.
Я отпустил его и зашагал прочь. Я начинал о чем-то догадываться. Вер-
нее - ощущать, что этот последний законник усть-вымского лагпункта - мой
двойник. Что рецидивист Купцов (он же - Шаликов, Рожин, Алямов) мне до-
рог и необходим. Что он - дороже солдатского товарищества, поглотившего
жалкие крохи моего идеализма. Что мы - одно. Потому что так ненавидеть
можно одного себя.
И еще я почувствовал, как он устал...
Я помню ту зиму, февраль, вертикальный дым над бараками. Когда лагерь
засыпает, становится очень тихо. Лишь иногда волкодав на блокпосту при-
поднимает голову, звякнув цепью.
Мы втроем на КПП.
Фидель греет руки около печной заслонки. Козырек его фуражки сломан.
Он напоминает птичий клюв. Рядом сидит женщина в темных от растаявшего
снега бурках.
- фамилия наша Купцовы, - говорит она, развязывая платок.
- Свидание не положено.
- Так я же издалека.
- Не положено, - твердит Фидель.
- Мальчики...
Фидель молчит, затем наклоняется к женщине и что-то шепчет. Он что-то
говорит ей, наглея и стыдясь.
Вводят Купцова. Он идет по-блатному, как в миру. Сутулится и прячет
кулаки в рукава. И снова у меня ощущение бури над его головой. Снова я
вижу капитанский мостик...
Зек останавливается в проходном коридоре. Заглядывает на вахту, узна-
ет и смотрит, смотрит... Не устает смотреть. Только пальцы его белеют на
стальной решетке.
- Боря, - шепчет женщина, - совсем зеленый.
- Как огурчик, - усмехается тот.
- Свидание не положено, - говорит Фидель.
- Они предложили, - женщина с тоской глядит на мужа, - они предложи-
ли... Мне срамно повторить...
- Найду, - тихо, одному себе говорит Купцов, - найду я вас, ребята...
А уж получать буду - на скощу...
- Баклань, - угрожающе произносит Фидель, - в изоляторе клеток нава-
лом.
И потом, обращаясь к дежурному надзирателю:
- Увести!
Женщина вскрикивает, плачет. Купцов стоит, прижавшись к решетке ще-
кой.
- Соглашайся, Тамара, - неожиданно и внятно говорит он, - соглашайся.
Соглашайся, чего предложили начальники...
Надзиратель берет его за локоть.
- Соглашайся, Томка, - говорит он. Надзиратель тащит его, почти сры-
вая робу. Видны худые мощные ключицы и синий орел на груди.
- Соглашайся, - все еще просит и умоляет Купцов...
Я распахиваю дверь. Выхожу на дорогу. Меня ослепляет фарами громыхаю-
щий лесовоз. В наступившей сразу же кромешной тьме дорога едва различи-
ма. Я оступаюсь, падаю в снег. Вижу небо, белое от звезд. Вижу дрожащие
огни над лесобиржей...
Все расплывается, ускользает. Я вспоминаю море, дюны, обесцвеченный
песок. И девушку, которая всегда была права. И то, как мы сидели рядом
на днище перевернутой лодки. И то, как я поймал окунька, бросил его в
море. А потом уверял девушку, что рыбка крикнула: "Мерси!",..
Потом я уже не чувствовал холода и догадался, что замерзаю. Тогда я
встал и пошел. Хотя знал, что буду еще не раз оступаться и падать....
Через несколько минут я ощутил запах сырых березовых дров. Увидел бе-
лый дым над вахтой,
Стекла КПП роняли дрожащие желтые блики на отполированную тягачами
лежневку...
Когда я зашел, Фидель, морщась от пламени, выгребал угли. Инструктор,
вернувшись с обхода, пил чай. Женщины не было...
- Такая бикса эта Нюрка, - говорил Фидель, - придешь - водяра, холо-
дец. Сплошное мамбо итальяно. Кирнешь, закусишь, и понеслась душа в рай.
А главное - душевно, типа: "Ваня, не желаешь ли рассолу? "
- Нельзя ли договориться, - хмуро спросил инструктор, - чтобы она мне
выстирала портянки?
И опять наступила весна. Последний черный снег унес особенное зимнее
тепло. По размытым лежневкам медленно тянулись дни...
Этот месяц Купцов просидел в изоляторе. Он дошел. Под распахнутой те-
логрейкой выделялись ключицы. Зек вел себя тихо, лишь однажды бросился
на Фиделя. Мы их с трудом растащили.
Я не удивился. Волк ненавидит собак и людей. Но все-таки больше - со-
бак.
Трижды я отпускал его в зону. Трижды у нарядчика появлялась короткая
запись:
"Отказ"...
Начальник конвоя в зеленом плаще осветил фонариком список.
- Лесоповал - на выход! - скомандовал он.
Мы приняли бригаду у ворот жилой зоны. Паха-пиль, сдерживая Гаруна,
ушел вперед. Я, выдержав дистанцию, оказался сзади.
Поселок Чебью встретил нас лаем собак, запахом мокрых бревен, хмурым
равнодушием обитателей.
Вдоль захламленных двориков мы направились к больнице. Повернули к
реке, свободной ото льда, неожиданно чистой и блестящей. Прошли грубо
сколоченными мостками. Пересекли железнодорожную линию с бесцветной тра-
вой между шпал, Миновали огромные цистерны, водокачку и помпезное здание
железнодорожного сортира. И уж затем вышли на грязную от дождей лежнев-
ку.
- В детстве я любил по грязи шлепать, - сказал мне Фидель, - а ты?
Сколько я галош в дерьме оставил - это страшно подумать!..
Около лесоповала мы встретили караульную группу. Часовые были в полу-
шубках. В руках они несли телефонные аппараты и подсумки с магазинами.
Пахапиль остановил зеков, тронул козырек и начал докладывать.
- Отставить! - прервал его начальник караула Шумейко.
Громадный и рябой, он выглядит сонным, даже когда бегает за пивом.
Яркую индивидуальность сержанта Шумейко можно оценить лишь в ходе чрез-
вычайных происшествий. Все, за исключением ЧП, ему давно наскучило...
Шумейко пересчитал заключенных. Тасуя их личные карточки, направил в
предзонник одну шеренгу за другой. И наконец махнул часовым.
Мы зашли на КПП. Фидель кинул оружие в пирамиду и лег на топчан. Я
осмотрел сигнализацию и начал растапливать печь.
Пахапиль достал из сейфа рацию. Вытащил гибкую, как удилище, металли-
ческую антенну. И потом огласил небесные сферы таинственными заклинания-
ми:
- Алло, Роза! Алло, Роза! Я - Пион! Я - Пион! Сигнализация в порядке.
Запретка распахана. Урки работают. Вас не слышу, вас не слышу, вас не
слышу...
Я зашел в производственный сектор, направился к инструменталке. Возле
бочки с горючим темнела унылая длинная очередь. Кто-то закурил, но сразу
бросил папиросу. Карманник Чалый, увидев меня, нарочито громко запел:
На бану, на бану, Эх, да на баночке, Чемоданчик грабану, И спасибо
ночке...
Со мной заговаривали, я отвечал. Затем, нагибаясь, вышел через лес к
поляне. Там возле огня сидел на корточках человек.
- Не работаешь, бес?
- Воздерживаюсь. Привет, начальник.
- Значит, в отказе?
- Без изменений.
- Будешь работать?
- Закон не позволяет.
- Две недели ШИЗО!
- Начальник...
- Будешь работать?
- Начальник...
- Шофером, возчиком, сучкорубом... Я подошел и разбросал костер.
- Будешь работать?
- Да, - сказал он, - пойдем.
- Сучкорубом или возчиком?
- Да. Пойдем.
- Иди вперед...
Он шел и придерживал ветки. Ступал в болото, не глядя.
Под вышкой около сваленного дерева курили заключенные. Я сказал на-
рядчику;
- Топор.
Нарядчик усмехнулся.
- Топор! - крикнул я. Нарядчик подал Купцову топор.
- К Летяге в бпигаду пойдешь?
- Да.
Пальцы его неумело сжимали конец топорища. Кисть выглядела изящно на
темном залоснившемся древке.
Как я хотел, чтобы он замахнулся! Я бы скинул клифт. Я бы скинул
двадцать веков цивилизации. Я бы припомнил все, чему меня учили на Роп-
че. Я бы вырвал топор и, не давая ему опомниться...
- Ну, - приказал я, стоя в двух шагах. Ощущая каждую травинку под са-
погами. - Ну! - говорю.
Купцов шагнул в сторону. Затем медленно встал на колени около пня.
Положил левую руку на желтый, шершавый, мерцающий срез. Затем взмахнул
топором и опустил его до последнего стука.
- Наконец, - сказал он, истекая кровью, - вот теперь - хорошо...
- Чего стоишь, гандон, - обратился ко мне подбежавший нарядчик, - ты
в дамках - зови лепилу!..
4 апреля 1982 года. Миннеаполис
Буду кроток, поскольку через три дня вас увижу.
Миннеаполис - панорамный тихий город. Людей почти не видно. Автомоби-
лей тоже мало.
Самое интересное здесь - река Миссисипи. Та самая. Ширина ее в этих
краях: - метров двести. Короче, на виду у толпы американских славистов я
эту реку переплыл.
Переплыл Миссисипи. Так и напишу в Ленинград. По-моему, ради одного
этого стоило ехать...
Знаете, в марте я давал интервью Рою Стиллману. И он спросил:
- Чем тебя больше всего поразила Америка?
Я ответил:
- Тем, что она существует. Тем, что это - реальность.
Америка для нас была подобна Карфагену или Трое. И вдруг оказалось,
что Бродвей - это реальность. Тиффани - реальность. Небоскреб Утюг - ре-
альность. И Миссисипи - реальность...
Как-то иду я по Нижнему Манхеттену. Останавливаюсь возле бара. Назы-
вается бар - "У Джонни". Захожу. Беру свой айриш-кофе и располагаюсь у
окна.
Чувствую, под столом кто-то есть. Наклоняюсь - пьяный босяк. Совер-
шенно пьяный негр в красной рубашке. (Кстати, я такую же рубаху видел на
Евтушенко.)
И вдруг я чуть не заплакал от счастья. Неужели это я?! Пью айриш-кофе
в баре "У Джонни". А под столом валяется чернокожий босяк...
Конечно, счастья нет. Покоя тоже нет. К тому же я слабовольный. И так
далее.
Конечно, все это мишура, серпантин. И бар, и пьяный негр, и айриш-ко-
