Бутылку поставил в траву.
После чего закурил, облокотившись на красный фанерный монумент.
17 февраля 1982 года. Нью-Йорк
Если не ошибаюсь, мы познакомились в шестьдесят четвертом году. То
есть вскоре после моей демобилизации из лагерной охраны. А значит, я был
уже сложившимся человеком, наделенным всякого рода тяжелыми комплексами.
Не зная меня до армии, вы едва ли представляете себе, как я изменил-
ся.
Я ведь рос полноценным молодым человеком. У меня был комплект любящих
родителей. Правда, они вскоре разошлись. Но развод мало повредил их от-
ношениям со мной. Более того, развод мало повредил их отношениям друг с
другом. В том смысле, что отношения и до развода были неважными.
Сиротского комплекса у меня не возникло. Скорее - наоборот. Ведь отцы
моих сверстников погибли на фронте.
Оставшись с матерью, я перестал выделяться. Живой отец мог произвести
впечатление буржуазного излишества. Я же убивал двух зайцев. (Даже не
знаю, можно ли считать такое выражение уместным.) То есть использовал
все преимущества любимого сына. Избегая при этом репутации благополучно-
го мальчика.
Мой отец был вроде тайного сокровища. Алименты он платил не совсем
регулярно. Это естественно. Ведь только явные сбережения дают хороший
процент.
У меня были нормальные рядовые способности. Заурядная внешность с чу-
точку фальшивым неаполитанским оттенком. Заурядные перспективы. Все
предвещало обычную советскую биографию.
Я принадлежал к симпатичному национальному меньшинству. Был наделен
прекрасным здоровьем. С детства не имел болезненных пристрастий.
Я не коллекционировал марок. Не оперировал дождевых червей. Не строил
авиамоделей. Более того, я даже не очень любил читать. Мне нравилось ки-
но и безделье.
Три года в университете слабо повлияли на мою личность. Это было про-
должение средней школы. Разве что на более высоком уровне. Плюс барышни,
спорт и какой-то жалкий минимум фрондерства.
Я не знал, что именно тогда достиг вершины благополучия. Дальше все
пошло хуже. Несчастная любовь, долги, женитьба... И как завершение всего
этого - лагерная охрана.
Любовные истории нередко оканчиваются тюрьмой. Просто я ошибся
дверью. Попал не в барак, а в казарму.
То, что я увидел, совершению меня потрясло.
Есть такой классический сюжет. Нищий малыш заглядывает в щелку барс-
кой усадьбы. Видит барчука, катающегося на пони, С тех пор его жизнь
подчинена одной цели - разбогатеть. К прежней жизни ему уже не вер-
нуться. Его существование отравлено причастностью к тайне.
В такую же щель заглянул и я. Только увидел не роскошь, а правду.
Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко
может пасть человек. И как высоко он способен парить.
Впервые я понял, что такое свобода, жестокость, насилие. Я увидел
свободу за решеткой. Жестокость, бессмысленную, как поэзия. Насилие,
обыденное, как сырость.
Я увидел человека, полностью низведенного до животного состояния. Я
увидел, чему он способен радоваться. И мне кажется, я прозрел.
Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными
рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В
этом мире убивали за пачку чая.
В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоя-
щим и трагическим будущим.
Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей.
Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись
обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости -
оставалось неизменным.
В этой жизни было что угодно. Труд, достоинство, любовь, разврат,
патриотизм, богатство, нищета. В ней были люмпены и мироеды, карьеристы
и прожигатели жизни, соглашатели и бунтари, функционеры и диссиденты.
Но вот содержание этих понятий решительным образом изменилось. Иерар-
хия ценностей была полностью нарушена. То, что казалось важным, отошло
на задний план. Мелочи заслонили горизонт.
Возникла совершенно новая шкала предпочтительных жизненных благ. По
этой шкале чрезвычайно ценились - еда, тепло, возможность избежать рабо-
ты. Обыденное становилось драгоценным. Драгоценное - нереальным.
Открытка из дома вызывала потрясение. Шмель, залетевший в барак, про-
изводил сенсацию. Перебранка с надзирателем воспринималась как интеллек-
туальный триумф.
На особом режиме я знал человека, мечтавшего стать хлеборезом. Эта
должность сулила громадные преимущества. Получав ее, зек уподоблялся
Ротшильду. Хлебные обрезки приравнивались к россыпям алмазов.
Чтобы сделать такую карьеру, необходимы были фантастические усилия.
Нужно было выслуживаться, лгать, карабкаться по трупам. Нужно было идти
на подкуп, шантаж, вымогательство. Всеми правдами и неправдами доби-
ваться своего.
Такие же усилия на воле открывают. дорогу к синекурам партийного, хо-
зяйственного, бюрократического руководства. Подобными способами достига-
ются вершины государственного могущества.
Став хлеборезом, зек психически надломился, Борьба за власть исчерпа-
ла его душевные силы. Это был хмурый, подозрительный, одинокий человек.
Он напоминал партийного босса, измученного тяжелыми комплексами...
Я вспоминаю такой эпизод. Заключенные рыли траншею под Иоссером. Сре-
ди них был домушник по фамилии Енин.
Дело шло к обеду. Енин отбросил лопатой последний ком земли. Мелко
раздробил его, затем склонился над горстью праха.
Его окружили притихшие зеки.
Он поднял с земли микроскопическую вещь и долго тер ее рукавом. Это
был осколок чашки величиной с трехкопеечную монету. Гам сохранился фраг-
мент рисунка - девочка в голубом платьице. Уцелело только плечико и го-
лубой рукав.
На глазах у зека появились слезы. Он прижал стекло к губам и тихо вы-
говорил:
- Сеанс!..
Лагерное "сеанс" означает всякое переживание эротического характера.
Даже шире - всякого рода положительное чувственное ощущение. Женщина в
зоне - сеанс. Порнографическая фотография - сеанс. Но и кусочек рыбы в
баланде - это тоже сеанс.
- Сеанс! - повторил Енин. И окружавшие его зеки дружно подтвердили:
- Сеанс!..
Мир, в который я попал, был ужасен, И все-таки улыбался я не реже,
чем сейчас. Грустил - не чаще.
Будет время, расскажу об этом подробнее...
Как вам мои первые страницы! Высылаю следующий отрывок.
Р.S. В нашей русской колонии попадаются чудные объявления. Напротив
моего дома висит объявление:
ТРЕБУЕТСЯ ШВЕЙ!
Чуть левее, на телефонной будке:
ПЕРЕВОДЫ С РУССКОГО И ОБРАТНО. СПРОСИТЬ АРИКА...
Когда-то Мищук работал в аэросъемочной бригаде. Он был хорошим пило-
том. Как-то раз он даже ухитрился посадить машину в сугроб. При том что
у него завис клапан в цилиндре и фактически горел левый двигатель.
Вот только зря он начал спекулировать рыбой, которую привозил из Аф-
риканды. Мищук выменивал ее у ненцев и отдавал дружку-халдею по шесть
рублей за килограмм.
Мищуку долго везло, потому что он не был жадным. Как-то радист ОДС
передал ему на борт:
- Тебя ждут "вилы"... Тебя ждут "вилы"...
- Вас понял, вас понял, - ответил Мищук. Затем он без сожаления выб-
росил над Енисеем девять мешков розовой кумжи.
Но вот когда Мищук украл рулон парашютного шелка, его забрали. Знако-
мый радист передал друзьям в Африканду.
- Малыш испекся, наматывается трояк... Мищука направили в ИТК-5. Он
знал, что, если постараться, можно ополовинить. Мищук стал передовиком
труда, активистом, читателем газеты "За досрочное освобождение". А глав-
ное, записался в СВП (секция внутреннего порядка). И ходил теперь между
бараками с красной повязкой на рукаве.
- СВП, - шипели зеки, - сука выпрашивает половинку!
Мищук и в голову не брал. Дружок-карманник учил его играть на мандо-
лине. И дали ему в лагере кликуху - Пупс.
- Ну и прозвище у вас, - говорил ему зека Лейбович, - назвались бы
Королем. Или же - Бонапартом.
Тут вмешивался начитанный "кукольник" Адам:
- По-вашему, Бонапарт - это что? По-вашему, Бонапарт - это должность?
- Вроде, - мирно соглашался Лейбович, - типа князя...
- Легко сказать - Бонапарт, - возражал Мищук, - а если я не похож?!..
В ста метрах от лагеря был пустырь. Там среди ромашек, осколков и
дерьма гуляли куры. Бригаду сантехников выводили на пустырь рыть канали-
зационную траншею.
Рано утром солнце появлялось из-за бараков, как надзиратель Чекин.
Оно шло по небу, задевая верхушки деревьев и трубы лесобиржи. Пахло ре-
зиной и нагретой травой.
Каждое утро подконвойные долбили сухую землю. Затем шли курить. Они
курили и беседовали, сидя под навесом. Кукольник Адам рассказывал о пер-
вой судимости.
Что-то было в его рассказах от этого пустыря. Может, запах пыльной
травы или хруст битых стекол. А может, бормотание кур, однообразие рома-
шек - сухое поле незадавшейся жизни...
- И что вы себе мыслите - делает прокурор? - говорил Адам.
- Прокурор таки делает выводы, - откликался зека Лейбович,
Конвой дремал у забора. Так было каждый день. Но однажды появился
вертолет. Он был похож на стрекозу. Он летел в сторону аэропорта.
- Турбовинтовой МИ-6, - заметил Пупс, вставая. - Е-е! - лениво крик-
нул он.
Затем скрестил над головой руки. Затем растопырил их наподобие
крыльев. Затем присел. И наконец повторил все это снова и снова.
- О-е-е! - крикнул Пупс.
И тут произошло чудо. Это признавали все. И карманник Чалый. И по-
томственный "скокарь" Мурашка. И расхититель государственной собствен-
ности Лейбович. И кукольник Адам. И даже фарцовщик Белуга. А этих людей
трудно было чем-нибудь удивить...
Вертолет шел на посадку,
- Чудеса, - первым констатировал Адам.
- Чтоб я так жил! - воскликнул Лейбович.
- Зуб даю, - коротко поклялся Чалый.
- Сеанс, - одобрительно заметил Мурашка.
- Феноменально, - произнес Белуга, - итс вандерфул!
- Не положено, - забеспокоился конвоир, ефрейтор Дзавашвили.
- Зафлюгировал винт! - надсаживаясь, кричал Мищук. - Скинул обороты!
О-е-е... (Непечатное, непечатное, непечатное...)
Куры разбежались. Ромашки пригнулись к земле. Вертолет подпрыгнул и
замер. Отворилась дверца кабины, и по трапу спустился Маркони. Это был
пилот Дима Маркони - самонадеянный крепыш, философ, умница, темных кро-
вей человек. Мищук бросился к нему.
- До чего ты худой, - сказал Маркони. Затем они час хлопали друг дру-
га по животу.
- Как там Вадя? - спрашивал Мищук. - Как там Жора?
- Вадя киряет. Жора переучивается на "ТУ". Ему командировки опротиве-
ли.
- Ну, а ты, старый пес?
- Женился, - трагически произнес Маркони, опустив голову.
- Я ее знаю?
- Нет. Я сам ее почти не знаю. Ты не много потерял...
- А помнишь вальдшнепную тягу на Ладоге?
- Конечно, помню. А помнишь ту гулянку на Созьве, когда я утопил бор-
товое ружье?
- А мы напьемся, когда я вернусь? Через год, пять месяцев и шестнад-
цать дней?
- Ох и напьемся... Это будет посильнее, чем "Фауст" Гете...
- Явлюсь к самому Покрышеву, упаду ему в ноги...
- Я сам зайду к Покрышеву. Ты будешь летать. Но сначала поработаешь
механиком.
- Естественно, - согласился Мищук. Помолчав, он добавил:
- Зря я тогда пристегнул этот шелк.
- Есть разные мнения, - последовал корректный ответ.
- Мне-то что, - сказал ефрейтор Дзавашвили, - режим не предусматрива-
ет...
- Ясно, - сказал Маркони, - узнаю восточное гостеприимство... Денег
оставить?
- Деньги иметь не положено, - сказал Мищук.
- Ясно, - сказал Маркони, - значит, вы уже построили коммунизм. Тогда
возьми шарф, часы и зажигалку.
- Мерси, - ответил бывший пилот.
- Ботинки оставить? У меня есть запасные в кабине.
- Запрещено, - сказал Мищук, - у нас единая форма.
- У нас тоже, - сказал Маркони, - ясно... Ну, мне пора.
