- Как говорится, хорошего понемножку... Затем поправил ремень, дож-
дался тишины и выкрикнул:
- Революционная пьеса "Кремлевские звезды". Роли исполняют заключен-
ные Усть-Вымского лагпункта. Владимир Ильич Ленин - заключенный Гурин.
Феликс Эдмундович Дзержинский - заключенный Цуриков. Красноармеец Тимо-
фей - заключенный Чмыхалов. Купеческая дочь Полина - работница АХЧ Лебе-
дева Тамара Евгеньевна... Итак, Москва, тысяча девятьсот восемнадцатый
год...
Хуриев, пятясь, удалился. На просцениум вынесли стул и голубую фанер-
ную тумбу. Затем на сцену поднялся Цуриков в диагоналевой гимнастерке.
Он почесал ногу, сел и глубоко задумался. Потом вспомнил, что болен, и
начал усиленно кашлять. Он кашлял так, что гимнастерка вылезла из-под
ремня.
А Ленин все не появлялся. Из-за кулис с опозданием вынесли телефонный
аппарат без провода. Цуриков перестал кашлять, снял трубку и задумался
еще глубже.
Из зала ободряюще крикнули:
- Давай, Мотыль, не тяни резину. Туг появился Ленин с огромным желтым
чемоданом в руке.
- Здравствуйте, Феликс Эдмундович.
- Здрасьте, - не вставая, ответил Дзержинский. Гурин опустил чемодан
и, хитро прищурившись, спросил:
- Знаете, Феликс Эдмундович, что это такое?
- Чемодан, Владимир Ильич.
- А для чего он, вы знаете?
- Понятия не имею.
Цуриков даже слегка отвернулся, демонстрируя полное равнодушие.
Из зала крикнули еще раз:
- Встань, Мотылина! Как ты с паханом базаришь?
- Ша! - ответил Цуриков. - Разберемся... Много вас тут шибко грамот-
ных.
Он неохотно приподнялся. Гурин дождался тишины и продолжал:
- Чемоданчик для вас, Феликс Эдмундович. Чтобы вы, батенька, срочно
поехали отдыхать.
- Не могу, Владимир Ильич, контрреволюция повсюду. Меньшевики, эсеры,
- Цуриков сердито оглядел притихший зал, - буржуазные... как их?
- Лазутчики? - переспросил Гурин.
- Во-во...
- Ваше здоровье, Феликс Эдмундович, принадлежит революции. Мы с това-
рищами посовещались и решили - вы должны отдохнуть. Говорю вам это как
предсовнаркома...
Цуриков молчал.
- Вы меня поняли, Феликс Эдмундович?
- Понял, - ответил Цуриков, глупо ухмыляясь.
Он явно забыл текст.
Хуриев подошел к сцене и громко зашептал:
- Делайте что хотите...
- А чего мне хотеть? - таким же громким шепотом выговорил Цуриков. -
Если память дырявая стала...
- Делайте что хотите, - громче повторил замполит, - а службу я не
брошу...
- Ясно, - сказал Цуриков, - не брошу... Ленин перебил его:
- Главное достояние революции - люди. Беречь их - дело архиважное,..
Так что собирайтесь, и в Крым, батенька, в Крым!
- Рано, Владимир Ильич, рано... Вот покончим с меньшевиками, обезгла-
вим буржуазную кобру...
- Не кобру, а гидру, - подсказал Хуриев.
- Один черт, - махнул рукой Дзержинский. Дальше все шло более или ме-
нее гладко. Ленин
уговаривал, Дзержинский не соглашался. Несколько
раз Цуриков сильно повысил голос.
Затем на сцену вышел Тимофей. Кожаный пиджак
лейтенанта Рогачева напоминал чекистскую тужурку.
Полина звала Тимофея бежать на край света.
- К Врангелю, что ли? - спрашивал жених и хватался за несуществующий
маузер. Из зала кричали:
- Шнырь, заходи с червей! Тащи ее в койку! Докажи, что у тебя в шта-
нах еще кудахчет!..
Лебедева гневно топала ногой, одергивала бархатное платье. И вновь
подступала к Тимофею:
- Загубил ты мои лучшие годы! Бросил ты меня одну, как во поле ряби-
ну!..
Но публика сочувствовала Тимофею. Из зала доносилось:
- Ишь как шерудит, профура! Видит, что ее свеча догорает...
Другие возражали:
- Не пугайте артистку, козлы! Дайте сеансу набраться!
Затем распахнулась дверь сарая и опер Борташевич крикнул:
- Судебный конвой, на выход! Любченко, Гусев, Корались, получите ору-
жие! Сержант Лахно - бегом за документами!..
Четверо конвойных потянулись к выходу.
- Извиняюсь, - сказал Борташевич.
- Продолжайте, - махнул рукой Хуриев.
Представление шло к финальной сцене. Чемоданчик был спрятан до лучших
времен. Феликс Дзержинский остался на боевом посту, Купеческая дочь за-
была о своих притязаниях...
Хуриев отыскал меня глазами и с удовлетворением кивнул. В первом ряду
довольно щурился майор Амосов.
Наконец Владимир Ильич шагнул к микрофону. Несколько секунд он мол-
чал. Затем его лицо озарилось светом исторического предвидения.
- Кто это?! - воскликнул Гурин. - Кто это?! Из темноты глядели на
вождя худые, бледные физиономии.
- Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи это веселью блестящие
глаза? Неужели это молодежь семидесятых?..
В голосе артиста зазвенели романтические нотки. Речь его была окраше-
на неподдельным волнением. Он жестикулировал. Его сильная, покрытая та-
туировкой кисть указывала в небо.
- Неужели это те, ради кого мы возводили баррикады? Неужели это слав-
ные внуки революции?..
Сначала неуверенно засмеялись в первом ряду. Через секунду хохотали
все. В общем хоре слышался бас майора Амосова. Тонко вскрикивала Лебеде-
ва. Хлопал себя руками по бедрам Геша Чныхалов. Цу-риков на сцене откле-
ил бородку и застенчиво положил ее возле телефона.
Владимир Ильич пытался говорить:
- Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые
огоньки новостроек! Это ради вас... Дослушайте же, псы! Осталось с
гулькин хер!..
Зал ответил Гурину страшным неутихающим воем:
- Замри, картавый, перед беспредельщиной!..
- Эй, кто там ближе, пощекотите этого Мопассана!..
- Линяй отсюда, дядя, подгорели кренделя!.. Хуриев протиснулся к сце-
не и дернул вождя за брюки:
- Пойте!
- Уже? - спросил Гурин. - Там осталось буквально два предложения.
Насчет буржуазии и про звезды.
- Буржуазию - отставить. Переходите к звездам. И сразу запевайте "Ин-
тернационал".
- Договорились...
Гурин, надсаживаясь, выкрикнул:
- Кончайте базарить!
И мстительным тоном добавил:
- Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлевские звезды!..
- Поехали! - скомандовал Хуриев. Взмахнув ружейным шомполом, он начал
дирижировать.
Зал чуть притих. Гурин неожиданно красивым,
чистым и звонким тенором вывел:
...Вставай, проклятьем заклейменный... И дальше, в наступившей тиши-
не:
...Весь мир голодных и рабов...
Он вдруг странно преобразился. Сейчас это был деревенский мужик, та-
инственный и хитрый, как его недавние предки. Лицо его казалось отрешен-
ным и грубым. Глаза были полузакрыты.
Внезапно его поддержали. Сначала один неуверенный голос, потом второй
и третий. И вот я уже слышу нестройный распадающийся хор:
...Кипит наш разум возмущенный,
На смертный бой идти готов...
Множество лиц слилось в одно дрожащее пятно. Артисты на сцене замер-
ли. Лебедева сжимала руками виски. Хуриев размахивал шомполом. На губах
вождя революции застыла странная мечтательная улыбка...
...Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем...
Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей осо-
бенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памя-
ти, злобы... От слез я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-то
это заметил...
А потом все стихло. Последний куплет дотянули одинокие, смущенные го-
лоса.
- Представление окончено, - сказал Хуриев,
Опрокидывая скамейки, заключенные направились к выходу.
16 июня 1982 года. Нью-Йорк
Полагаю, наше сочинение близится к финалу. Остался последний, кусок
страниц на двадцать. Еще кое-что я сознательно решил не включать.
Я решил пренебречь самыми дикими, кровавыми и чудовищными эпизодами
лагерной жизни. Мне кажется, они выглядели бы спекулятивно. Эффект зак-
лючался бы не в художественной ткани, а в самом материале.
Я пишу - не физиологические очерки. Я вообще пишу не о тюрьме и зе-
ках. Мне бы хотелось написать о жизни и людях. И не в кунсткамеру я
приглашаю своих читателей.
Развеется, я мог нагородить бог знает что. Я знал человека, который
вытатуировал у себя на лбу: "Раб МВД". После чего был натурально
скальпирован двумя тюремными лекарями. Я видел массовые оргии лесбиянок
на крыше барака. Видел, как насиловали овцу. (Для удобства рецидивист
Шушаня сунул ее задние ноги в кирзовые прохаря.) Я был на свадьбе лагер-
ных педерастов и даже крикнул: "Горько".
Еще раз говорю, меня интересует жизнь, а не тюрьма. И - люди, а не
монстры,
И меня абсолютно не привлекают лавр; современного Вергилия. (При всей
моей люб ви к Шаламову.) Достаточно того, что я работал экскурсоводом в
Пушкинском заповеднике,.,
Недавно злющий Гелис мне сказал:
- Ты все боишься, чтобы не получилось как у Шаламова. Не бойся. Не
получится...
Я понимаю, это так, мягкая дружеская ирония. И все-таки зачем же пе-
реписывать Шаламова? Или даже Толстого вместе с Пушкиным, Лермонтовым,
Ржевским?.. Зачем перекраивать Александра Дюма, как это сделал Фицдже-
ральд? "Великий Гетсби" - замечательная книга. И все-таки я предпочитаю
"Графа Монте-Кристо"...
Я всегда мечтал быть учеником собственных идей. Может, я достигну
этого в преклонные годы...
Итак, самые душераздирающие подробности лагерной жизни я, как гово-
рится, опустил. Я не сулил читателям эффектных зрелищ. Мне хотелось под-
вести их к зеркалу.
Есть и другая крайность. А именно - до самозабвения погрузиться в эс-
тетику. Вообще забыть о том, что лагерь - гнусен. И живописать его в ор-
наментальных традициях юго-западной школы.
Крайностей, таким образом, две. Я мог рассказать о человеке, который
зашил свой глаз. И о человеке, который выкормил раненого щегленка на ле-
соповале. О растратчике Яковлеве, прибившем свою мошонку к нарам, И о
щипаче Буркове, рыдавшем на похоронах майского жука...
Короче, если вам покажется, что не хватает мерзости - добавим. А если
все наоборот, опять же - дело поправимое...
Когда меня связали телефонным проводом, я успокоился. Голова моя ле-
жала у радиатора парового отопления. Ноги же, обутые в грубые кирзовые
сапоги, - под люстрой. Там, где месяц назад стояла елка...
Я слышал, как выдавали оружие наряду. Как лейтенант Хуриев инструкти-
ровал солдат. Я знал, что они сейчас выйдут на мороз. Дальше будут идти
по черным трапам, вдоль зоны, мимо рвущихся собак. И каждый будет осве-
щать фонариком лицо, чтобы солдат на вышке мог его узнать...
Первым делом я решил объявить голодовку. Я стал ждать ужина, чтобы не
притронуться к еде. Ужина мне так и не принесли...
Я слышал, как вернулись часовые. Как они зашли в ружейный парк. Как с
грохотом швыряли инструктору через барьер подсумки с двумя магазинами.
Как ставили в пирамиду белые от инея автоматы. И как передвигали легкие
дюралевые табуретки в столовой. А затем ругали повара Балодиса, оставив-
шего им несколько луковиц, сало и хлеб. Но, как я догадался, забывшего
про соль...
Трезвея от холода, я начал вспоминать, как это было. Днем мы напились
с бесконвойниками, которые пытались меня обнимать и все твердили:
- Боб, ты единственный в Устьвымлаге - человек!..
Затем мы отправились через поселок в сторону кильдима. Около почты
встретили леспромхозовского фельдшера Штерна. Фидель подошел к нему.
Сорвал ондатровую шапку. Зачерпнул снега и опять надел. Мы шли дальше, а
по лицу фельдшера стекала грязная вода.
Потом мы зашли в кильдим и спросили у Тонечки бормотухи. Она сказала,
что дешевой выпивки нет. Тогда мы закричали, что это все равно. Потому
что деньги все равно уже кончились.
Она говорит:
- Вымойте полы на складе. Я вам дам по фун-фурику одеколона...
Тонечка пошла за водой. Вернулась через несколько минут. От бадьи шел
пар.
Мы сняли гимнастерки. Скрутили их в жгуты. Оку1гули в бадью и начали
тереть дощатый пол. Мы с Балодисом работали добросовестно. А Фидель поч-
ти не мешал.
Потом мы выпили немного одеколона. Мы просто утомились ждать. Он
