нет ничего на свете неинтереснее, чем посторонний человек.
Они спустились по склону и вошли в сужающуюся горловину ущелья. Там
бежал ручеёк, на вид грязноватый, но по струям было видно, что он чистый.
Он струился по ложу из чёрного песка и гравия.
На одном из поворотов они прошли мимо человека, который стоял в ручье и
тряс тазом, полным чёрного гравия и песка, осторожно сгребая слой за слоем
ладонью, и снова особенным образом потряхивал тазом. Хобарт помедлил,
чтобы проследить за операцией.
- Привет, незнакомец. Пришёл за золотом? Quid non mortalia pectora
cogis, auri sacra fames?
Хобарт был ошеломлён. Учёный, здесь?
- Вы учёный? - спросил он.
- Нет. Я учился теологии и мечтал стать проповедником. Моя фамилия
Муди, мой дядя - известный евангелист. Я ждал и ждал призвания, но так и
не дождался.
Наверное не очень-то я был усерден. - Он снова склонился над тазом. -
Погоди немного. Пойдём ко мне в шалаш и выпьем по кружке кофе. Он,
пожалуй, ещё горячий.
Ещё несколько последних энергичных рывков, и он высыпал песок и гравий.
Затем Муди стал выливать воду из таза. Он держал струю в луче света.
- Видишь вот эти маленькие блестящие крупинки? Это и есть золото. - Он
поставил таз на ровное место и вылил каплю ртути из большой бутылки. Капля
прокатилась по дну таза, вбирая в себя крупинки и становясь маленьким
мягким шариком. Муди направил его в жестяную банку.
- Видишь вот эту чёрную полоску? - спросил Муди. - Это тоже
золотоносная порода.
В каждом из тазиков с ней есть немного золота.
На противоположной стороне ущелья стена была перпендикулярной, высотой
что-то около двухсот футов. В её основании, в нескольких футах от уровня
ручья, проходила черная полоса. Она была равномерной ширины в двенадцать
футов и тянулась на несколько сот ярдов. И это всё золото!
Они прошли некоторое расстояние от начала ущелья к какой-то халупе под
дубом.
Муди потрогал печь. "Всё ещё горячая". Он выкатил шарик на плиту. Тот
мгновенно испарился, на его месте осталась крохотная пирамидка крупинок
золота. -здесь золота центов на пятнадцать.
- А сколько стоила капля ртути?
- А она не пропала. - Муди посмотрел на полу вокруг. - Вот она. - Капля
была запылённой, но казалось, такой же большой, как и вначале.
- Она же испарилась на плите, - сказал Хобарт. - Скажите, как же она
снова собралась в кучку?
- Притяжение, - ответил Муди. - Хорошее слово. Наводит на мысль, что
существует объяснение. - Он приподнял плиту, стряхнул золото на листок
бумаги и затем в небольшой кожаный мешочек.
- Обычно у меня бывает получше, как правило, где-то в среднем центов на
двадцать. На этом я получаю два доллара, если сделаю десять тазиков в
день, что и по силам мне, если не переседаться. Не такой уж большой
заработок, но это чистые деньги. Когда получаешь золотой, который уже был
в обращении, то ни за что не знаешь, какую историю кладёшь себе в карман.
Этой монетой возможно подкупили судью, а может разменяли честь женщины.
Может быть, из-за неё произошёл грабёж или убийство. Золото в моём мешочке
никогда не участвовало ни в каком преступлении за всю мировую историю.
- У нас небольшие взятки, долларов на пятнадцать-двадцать в неделю. В
этом песке так мало золота. Если бы его было больше, то какой-нибудь богач
завладел бы ущельем и выбросил бы всех нас отсюда. Но никакой богач не
может позволить себе разрабатывать такой бедный песок. Овчинка не стоит
выделки. И насколько я понимаю, то, что не приносит дохода - это последняя
ступень свободы человека.
Хобарт овладел искусством мыть золото. Но ещё не скоро сможет он делать
по десять тазиков в день. И даже тогда у него не будет возможности
обеспечить свои жизненные потребности за два рабочих дня или даже за
четыре. Он так и не нашёл своего решения.
И он даже стал сомневаться в том, что это решение можно найти на
тихоокеанском побережье. На востоке были неисчислимые градации от бедности
до богатства.
Бедные фермеры еле зарабатывали себе на жизнь на каменистых склонах
холмов, а богатые фермеры в долинах жирели вместе со скотиной. Маленькие
лавки на захудалых улочках конкурировали с большими магазинами на главных
улицах. На тихоокеанском же побережье большие люди пожирали маленьких без
особого промедленья. Но был ещё Средний Запад, для него терра инкогнита,
за исключением того, что он видел из окна вагона. Огромные поля пшеницы и
овса, только начинающих подрастать, огромные поля только что проросшей
кукурузы, так что стал виден рисунок квадратно-гнездового посева.
Фермерские усадьбы и амбары, деревни со зданиями суда из красного кирпича
и мэриями, растущие как грибы посреди бесконечной прерии. У него в школе
дети когда-то пели:
На запад, запад, на землю свободы, Где могучая Миссури к морю течёт.
Строки в духе Гомера, они запали Хобарту в память. Миссури
представлялась ему как дух и мощь громадных прерий. По пути в Калифорнию
он проезжал Миссури ночью.
Теперь же он вернётся назад и научится по-настоящему понимать великую
реку.
Но сначала надо познакомиться с жизнью индейцев на юго-западе. Может
быть, там он найдёт подсказку к решению своей проблемы: как жить немногим
и как добыть это немногое, не слишком расходуя время и силы. Он купил себе
билет до Санта-Фе.
Когда-то это был центр индейской культуры, но двести лет тому назад там
появились испанцы, а затем янки во время золотой лихорадки в Калифорнии.
От индейской культуры остались одни жалкие обломки. Но неподалёку были
настоящие индейские деревни. Хобарт нанял проводника, двух лошадей и
проехал по неприступным скалистым холмам, вниз по длинной иссушенной
долине, склоны которой поросли карликовыми деревьями - отвратительными
жердями, покрытыми колючками, - и дальше вверх по отрогам долины в горы,
где в их тени пристроилась деревушка из саманных домиков.
Хобарт сначала хотел было попроситься погостить в деревне недельку, но
вскоре передумал. Индейцы хоть и были доброжелательны, но очень заняты. Им
некогда было возиться с гостями. Женщины носили воду ведро за ведром из
общего колодца, чтобы поливать свои бедные огородики, где росли помидоры,
перец и хилая кукуруза. Или же они плели небольшие многоцветные коврики
для туристов в Санта-Фе. Мужчины занимались резьбой по дереву, мастерили
фигурки, большей частью распятия из корявых корней пустынных кустарников,
или же копошились под скалой, разыскивая в отвалах камни причудливой
формы, а может и полудрагоценные камни.
Они владели искусством довольствоваться малым, но им приходилось
работать как рабам, чтобы добыть это немногое. Ничего тут для него нет.
Кроме одного, их саманных жилищ. Любой мужчина мог построить себе
нормальный дом. Глинобитный дом представлял собой одну большую комнату, в
которой не было никакой мебели, кроме циновок, на которых можно было
сидеть или лежать. Стены были высотой футов 12-16 без каких-либо
отверстий, кроме двери и квадратной дыры в потолке, сдвинутой в одну
сторону. В них было так прохладно, почти холодно. Вначале Хобарт думал,
что именно саман не давал проникать жаре. Может быть, частично это было и
так. Но главным всё-таки была дыра в потолке. Ночью холодный воздух
струился вниз и вытеснял более лёгкий тёплый воздух из комнаты. Утром
воздух на улице нагревался. Изнутри холодный воздух не мог выйти, если
только дверь была закрыта. В греческих поселениях южной Италии и Сицилии,
как это описано Плавтом, было тоже нечто вроде этого. Со стороны улицы
дома стояли впритык друг к другу, но в каждом доме был двор с высокими
стенами и крышей, с дверью в главный дом и отверстием в крыше, через
которое дождь попадал в широкий бассейн, устроенный на полу. Всё помещение
вдоль стен было разгорожено на каморки, где спали рабы и, возможно, жена с
детьми. Никто из классиков так и не сообщил нам, зачем это греко-римляне
оставляли дыру в крыше, в которую попадал дождь, - имплювиум.
Хобарт теперь понял, что отверстие было оставлено не для дождя, а для
того, чтобы прохладный ночной воздух входил внутрь и задерживался там в
течение жаркого дня, при этом двор превращался в приятное рабочее
помещение.
Принесли ли испанцы имплювиум индейцам или же древние индейцы придумали
его сами? Как бы то ни было, но индейская архитектура осталась непонятой
для янки, строивших дома, где пустынная жара сирокко гуляла из окна в
окно, иссушая и тело, и душу янки, если таковая у них только имелась.
Хобарт купил себе билет до Канзас-сити. Там-то он и встретился с Миссури
как раз в паводок. Он и представить себе не мог такой величавой реки.
Впадала ли она в море? Нет, в Миссисипи. Но люди на берегах Миссури
утверждали, что именно она была настоящей рекой, а Миссисипи в верховьях
лишь приток. Были случаи, когда в людей стреляли, если те сомневались в
этом.
Хобарт быстро устроился на скотобойню. Он работал с книгами под
отчаянный визг свиней, которых гнали по конвейеру на убой, и которые
прекрасно сознавали свою судьбу. Платили ему хорошо, начальник был любезен
и доброжелателен. Но поросячий визг Хобарт не переносил. И он поехал
дальше в Омаху. Строго говоря, город ещё только обретал очертания большого
города, но для быстрорастущего населения он уже представлялся столицей.
Хобарт устроился на мельницу. Это было несравненно лучше, чем слушать
весь день невыносимый свинячий визг. Но на мельнице было пыльно. Мучная
пыль проникала даже в контору хозяина, где Хобарт выполнял обязанности
конторщика. Дверь в основную контору была верхом плотницкого искусства, но
пыль всё-таки просачивалась и туда. Чистая пыль, говаривал босс, и
питательная. Когда работаешь здесь, не надо так много тратить на
пропитание.
Больше всего Хобарту нравилось географическое положение Омахи. На
востоке этот район представляли себе как безбрежное пространство почти
плоской равнины, безлесной, без собственного лица, бесконечно монотонной.
Окрестности же Омахи были ничуть не похожи на это. Река, широко
разливавшаяся в паводок, летом бежала в своём глубоком русле, милостиво
открывая солнцу низкие равнины с поникшим ивняком. У реки была переменной
ширины пойма, которую окаймляли длинные невысокие холмы, изредка
перерезанные ручьями с более высоких прерий глубинки.
На склонах холмов и в долинах были значительные участки, покрытые лесом.
Несомненно, прерии Небраски и Айовы были практически непрерывны, а
русло Миссури всего лишь немного ниже уровня почвы. Но у Миссури было
стремление врезаться поглубже, и она всё время старалась выполнить это. Её
также не удовлетворяло своё русло. Она яростно бросалась на один из
берегов, подмывала землю до тех пор, пока та не обрушивалась, а затем
выбрасывала наносы на другом берегу.
Именно в результате этого процесса были так сильно изрезаны холмы,
усеявшие пойму.
После обеда в субботу Хобарт нанимал в конюшне лошадь и отправлялся
верхом по окрестностям. Если ехать вверх по небольшой долине, то скоро
окажешься сначала между крутыми, поросшими травой холмами, которые
становились всё ниже и более пологими по мере продвижения вперёд, и в
конце концов переходили в волнистую прерию.
Иногда Хобарт выезжал из Омахи поездом на север или на юг и затем брал
лошадь в городке у реки. Он настоятельно искал клочок земли, который мог
бы назвать своим. Но почти вся земля в поречных графствах была уже роздана
под усадьбы. А может быть есть где-нибудь хоть уголок, который ещё никто
не взял? Он спрашивал об этом в одном городке за другим. Наконец он набрёл
на перспективный участок.
- Езжайте с милю на север до четырёх углов. Затем сверните по дороге на
запад, проедете около двух миль, туда, где дорога вьётся вдоль лакотского
оврага. Надо проехать около трёх миль, там вы увидите очень холмистую
местность. Это небольшая долина, по которой проходит овраг, там есть два
крутых холма по обе стороны от дороги и оврага. Никто не хочет брать этот
участок. На нём нельзя обеспечить себе пропитание. Но если вам просто
нужен участок для проживания, то он может вам понравиться.
