полуинвалидом, и мы не могли себе позволить нанимать работника при цене на
кукурузу в 15 центов за бушель, пшеницу - 30 центов, масло по 5 центов за
фунт и яйца - по шесть центов дюжина.
В городах или на железной дороге мужчина обычно получал доллар с
полтиной за короткий десятичасовой рабочий день. На это можно было купить
десять бушелей кукурузы, пять - пшеницы, 30 фунтов масла. Разве мы могли
так платить? Нет, не могли. И кроме того, нам и не нужен был он со своими
городскими привычками и изысканной речью. А ему не подходили мы при нашем
ревностном внимании к его рабочему времени. Мы, фермеры, знавали нужду, но
и не помышляли о помощи от правительства. Политики и не обещали нам
ничего. С чего бы это? Большинство наших соседей были ветеранами
гражданской войны, и на них можно было рассчитывать в день выборов, что
они опять "задавят" южан и мятежников. Тони жила себе вольной жизнью. Если
бы нам вздумалось спарить её с каким-либо из наших коней в два раза больше
её по размерам, то это вызвало бы дикое ржанье соседей. Летом она
проводила время на пастбище, как правило на вершине холма, где трава была
мелкой, но питательной, и где ветер разгонял мух. Зимой же у неё было
самое теплое стойло, самое лучшее сено и самый хороший овес. За этим
следил я, ведь мы же были друзьями.
Но однажды отец сказал мне: "Элвин, ты уж извини, но твоей Тони
придётся браться за работу. У бедной Нелли стерлись все зубы, и она не
наедается настолько, чтобы продолжать работать. Мы запряжём Тони с Фрэнком
и сместим оглоблю в сторону. Она будет тянуть на одну треть, а Фрэнк,
такой большой и сильный, может тянуть на две трети.
Отец был справедливым человеком, справедливым как по отношению к
лошадям, так и людям. Он, пожалуй, был даже более внимателен у лошадям,
так как они не могли потребовать отмщения. Его приверженность к правам
лошадей даже стоила ему обвинений в ереси со стороны одного набожного
соседа-методиста. За то, что он якобы сказал, что хорошая добросовестная
лошадь более заслуживает бессмертия, чем ленивый фермер, позволяющий
голодать своей жене и детям. Я же воспринял идею о бессмертии вполне
серьёзно благодаря Тони. Насколько мне было известно, библия не имела
ничего против этого. Мне казалось, что Валаамова ослица больше заслуживала
бессмертия, чем сам Валаам. Ведь ослица увидела ангела и послушалась его,
а Ваалам - нет. В течение года отец каждый день замачивал для Нелли на
ночь ведро овса и кукурузы. Он делал бы это для неё всю жизнь, хотя она
уже была на пенсии.
Я привёл Тони с пастбища и стал надевать на неё упряжь. Хомут, уздечка
и сбруя были ей, конечно, велики, но туго затянув подпругу, я соорудил ей
хоть и неприглядную, но вполне рабочую упряжь. Я подвёл её с Фрэнком к
подводе, запряг их, мы с отцом забрались на рессорное сиденье и понукали
лошадей. Бедная Тони вначале перепугалась оттого, что повозка двинулась за
ней сзади, но она мигом сообразила, что ей надо тянуть, и она потянула так
усердно, что повезла телегу одна.
- Придётся поставить оглоблю обратно по центру, - сказал отец. - У
Фрэнка вдвое больше мускулатуры, но у Тони вдвое больше силы воли. А груз
перемещается именно силой воли, как у людей, так и у лошадей.
- Возьми вожжи, папа, - предложил я.
- Нет, править придётся тебе. Тони, видно, такая лошадь, которая лучше
слушается одного хозяина. Ради тебя она сделает то, чего не сделает ни для
меня, ни для кого-либо другого.
Немного спустя отец сказал: " Тебе надо будет сделать одно дело.
Обрезать шоры с уздечки. Ей хочется видеть тебя и приходитсяпостоянно
поворачивать голову в ущерб тяге вперёд."
- Хорошо, - ответил я. - Сейчас сделаю. Гоп! - Я спрыгнул с телеги, и
через минуту обрезал шоры ножом. Мы поехали дальше, и Тони с усердием
выполняла свою работу. Глаза у лошади устроены так, что видят как вперёд,
так и назад.
Естественно, она следит за возницей. Не все способны постоянно
выдерживать взгляд двух пар честных лошадиных глаз. Именно поэтому к
уздечке пришиваются кожаные шоры, ограничивающие поле зрения лошади.
- Есть два способа управлять лошадьми, - философствовал отец. - То, что
называется германским способом, и старый датский способ. Когда-то я
работал в течение года у одного датского коннозаводчика в Ютландии, а
затем - год у немецкого в Гольштейне. У немца было правило: "Не давай
лошади повода считать, что у неё есть собственная воля. Если едешь мимо
водопоя, и лошадь даёт понять, что ей хочется пить, хорошенько огрей её
кнутом. Если, подъезжая к конюшне, она ускоряет ход, придержи её или даже
развернись и поезжай в другую сторону. Хорошо вышколенный конь никогда не
подаст виду, что ему чего-то хочется."
У датчанина был другой принцип. - У каждой лошади, - говорил он, - свой
собственный норов, и нужно к нему приспособиться, если хочешь получить от
неё максимум полезной работы. Обращайтесь с ней правильно, и она скоро
научится подчинять свою волю вашей. Конь, как и человек, лучше всего
работает, когда работает с охотой.
Думаю, что немецкий способ вернее, если готовить лошадь к войне.
Вышколенный по-немецки конь бросится и на пехотный взвод, и на
артиллерийскую батарею, как бы он ни был напуган. Датский же конь может
заколебаться. Но датский способ вернее для лошадей, работающих на ферме.
Посмотри на Тони. Она готова тянуть даже более тяжёлый груз, чем ей
положено, потому что ей хочется сделать то, что, как ей кажется, ты хочешь
от неё.
Маленькая Тони недолго работала в паре с Фрэнком. Веначале у нас было
небольшое недоразумение. Единственными часами у нас было солнце, и Тони
заметила, как я поглядываю на солнце в течение дня. Она вскоре решила, что
определённый взгляд на солнце означает благословенное время
распрягаться,идти на водопой и в стойло.
Получив такой знак, ей хотелось действовать немедленно и тут же бежать
через всё поле. Дотянуть плуг до конца борозды ей теперь казалось почти
невозможным, и Фрэнку приходилось тянуть её почти насильно. Я разрешил эту
трудность, отказавшись смотреть на солнце до тех пор, пока не доходили до
конца поля. Мы с Тони проработали семь лет, и мне ни разу не пришлось
тронуть её кнутом или кричать на неё. Но в конце концов мне пришло время
уезжать с фермы в колледж.
Хозяйствовать стали младшие братья, но это оказалось для них слишком
тяжело, и к тому же они собирались последовать за мной. Тогда отец продал
ферму и переехал в город. Пришлось продавать всё: скот, зерно и кукурузу,
инвентарь и оборудование.
Отец отдал Тони за бесценок одному англичанину по фамилии Фейевезер, у
которого в паре миль от нашей была большая ферма, где он разводил лошадей.
У него была репутация большого любителя лошадей и, казалось, у Тони могла
быть приятная жизнь в качестве верховой лошади у хозяина.
В первые же каникулы я поехал в те места, как бы для того, чтобы
навестить соседей, а на самом деле, чтобы повидать Тони. Я сразу же
направился на ферму к Фейевезеру, застал хозяина на конном дворе. Это был
грубоватый, но сердечный англичанин, с ним было очень приятно общаться.
- А, та индейская пони, которую я купил у твоего отца? Ну, она была
просто сатана. Когда я впервые тронул её арапником, она поднялась на дыбы
и чуть не упала на спину вместе со мной. Чуть не сломала мне шею. А
брыкалась как! Как она лягалась с моим молодым жеребцом морганом! Она бы
искалечила его, если бы я не подоспел с удавкой. Я продал её одному
голландцу в долине по фамилии не то Брюер, не то Бройер. У него ферма по
дороге на Блайберг, неподалёку от реки.
Надеюсь, что она не угробила его.
У меня упало сердце, так как та долина была гиблым местом для лошадей.
Там водилась какая-то таинственная болезнь, мы её звали "долинная
болезнь", от которой лошади погибали в течение года. Большинство фермеров
там перешло на мулов, так как мулы были невосприимчивы к этой болезни.
- Я хочу показать тебе своего моргана, - продолжал Фейевезер. - Мне
привезли его из-за границы за две тысячи долларов. Собираюсь улучшить
породу лошадей в этом районе. Здесь все жеребцы нечистокровны, с
вымышленной родословной. Вы, американцы, сильны на вымышленные
родословные, как для лошадей, так и для людей.
- И он весело захохотал.
Я посмотрел на моргана, который показался мне ничуть не лучше любого
другого коня, и при первой же возможности отправился на ферму к этому
Брюеру или Бройеру. Как только я встретился с ним, я понял, что случилось
худшее. Он встретил меня приветливо, но на лице у него были написаны
дурные вести. Он справился о здоровье отца, а затем сразу же перешёл к
делу.
- Она околела, твоя лошадка Тони. Долинная болезнь. Я старался не поить
её из колодца. Привозил воду в бочках с реки. Но она всё-таки заразилась.
Я пробовал лечить её, дал ей целую бутылку лекарства на ведро воды. Она
всё выпила, но это не помогло. Она так ослабла, что не могла поднять
головы с земли. Мне пришлось избавить её от страданий. Она была прекрасной
лошадкой. Усердной. Работала всю зиму в паре с моим лучшим мулом. Возили
хворост в город. Тянула лучше мула, и я никогда не бил её кнутом. Ей было
больно даже тогда, когда я погонял мула.
Итак, Тони умерла. Долинная болезнь. Таинственная болезнь, которая
начиналась со слепоты, прогрессировавшей всё больше и больше. Избавления
от неё не было. Мы считали, что причина её в воде. Долина была из наносной
земли, относительно недавно намытой рекой Миссури, которая вот уже сотню
лет, а то и больше вымывала почву на берегах Дакоты и Айовы и намывала её
на берегу Небраски. Река при этом была неразборчивой: выворачивала
деревья, скелеты бизонов, содержимое индейских кладбищ вперемешку с
грязью, намытой выше по течению. По некоторым признакам можно было
определить наносы даже из далёкой Монтаны. Мы считали, что часть наносов
была даже с гиблых земель в Дакоте, где почва насыщена селеном, который
растительность впитывает вместо поташа. Если пастух со стадом овец попадал
на эти гиблые земли, то вскоре шерсть у них начинала выпадать клочьями.
Иногда можно было увидеть овцу вообще без шерсти, на ней был лишь
сморщенный пергамент.
Индейцы говорили, что, если есть ягоды или турнепс на гиблых землях, то
будут выпадать волосы. Мы полагали, что, если ничтожное количество яда в
растительности приводит к таким печальным последствиям, то и вода с таким
раствором убивает лошадей.
Позднее выяснилось, что дело не в воде, а в безобидном на вид люпине,
астрагале, широко распространённом на западе. Он опьяняюще ядовит. Если
лошадь поест его, она сначала становится необычайно резвой. Но вскоре у
неё начинают подкашиваться ноги. Они подламываются, и лошадь падает. Она
лежит с закрытыми глазами, но вид у неё умиротворённый. Затем её
охватывает страшная жажда. Она еле-еле подымается на ноги, ковыляет к
водопою и стремится выпить всё до дна. Она, вероятно, чувствует себя
несчастной, но её гложет единственная мысль: "Как бы снова добраться до
этого удивительного корма?" И затем издыхает. Если же отведать астрагала
доводится мулу, то он становится сам не свой и решает про себя:
"Никогда больше!" Поскольку мулы не живут половой жизнью, они более
уравновешены и последовательны. Лошади же обладают воображением и
фантазируют.
Иногда я думаю, не увидела ли Тони в пучине или на небесах своего
опьянения мгновенную ослепляющую вспышку света лошадиного бессмертия? Не
представила ли она себя парящей, как Пегас, над волнистой прерией Монтаны
с мелкой травой, где её прародитель, Эгипп, впервые увидел свет? Эгипп,
небольшой ростом, но колоссальный по потенции, в результате которой должны
были появиться на свет десять миллионов поколений лошадей, ослов и зебр,
чтобы пастись на мелких травах до окончания мира.
Подружка моя, Тони. Requiescat in pace.*
ДОЛГИЙ КРУЖНОЙ ПУТЬ
Хобарт Элберн был наконец-то доволен, глубоко удовлетворен. Он потратил
годы на то, чтобы познать секрет жизни, не стандартизированной жизни с её
