- Деревенская обломовщина! - сказал Штольц.
- Или достигнуть службой значения и положения в обществе и потом в
почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом...
- Петербургская обломовщина! - возразил Штольц.
- Так когда же жить? - с досадой на замечания Штольца возразил
Обломов. - Для чего же мучиться весь век?
- Для самого труда, больше ни для чего. Труд - образ, содержание,
стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на
что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть в последний раз.
Если ты и после этого будешь сидеть вот тут, с Тарантьевыми и Алексеевыми,
то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! -
заключил он.
Обломов слушал его, глядя на него встревоженными глазами. Друг как
будто подставил ему зеркало, и он испугался, узнав себя.
- Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! - начал он со
вздохом. - Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот
хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы
упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне
своей воли и ума и веди меня, куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а
один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: "Теперь или никогда больше".
Еще год - поздно будет!
- Ты ли это, Илья? - говорил Андрей. - А помню я тебя тоненьким, живым
мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в
садике... ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гете, Байрона,
которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис... важничал перед
ними, хотел очистить их вкус?..
Обломов вскочил с постели.
- Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал
надежды на будущее, развивал планы, мысли и... чувства тоже, тихонько от
тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не
повторялось никогда! Да и куда делось все - отчего погасло? Непостижимо!
Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо
не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне
самолюбия, а так, бог знает отчего, все пропадает!
Он вздохнул:
- Знаешь ли, Андрей, в жизни моей ведь никогда не загоралось никакого,
ни спасительного, ни разрушительного огня? Она не была похожа на утро, на
которое постепенно падают краски, огонь, которое потом превращается в день,
как у других, и пылает жарко, и все кипит, движется в ярком полудне, а
потом все тише и тише, все бледнее, и все естественно и постепенно гаснет к
вечеру. Нет, жизнь моя началась с погасания. Странно, а это так! С первой
минуты, когда я сознал себя, я почувствовал, что я уже гасну! Начал гаснуть
я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины,
с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки,
сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на
дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы
с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее;
гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых
шуб и бобровых воротников, - на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне
радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум,
переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом
устриц и омаров, осень и зиму - положенными днями, лето - гуляньями и всю
жизнь - ленивой и покойной дремотой, как другие... Даже самолюбие - на что
оно тратилось? Чтоб заказывать платье у известного портного? Чтоб попасть в
известный дом? Чтоб князь П* пожал мне руку? А ведь самолюбие - соль жизни!
Куда оно ушло? Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а
лучшего я ничего не знал, не видал, никто не указал мне его. Ты появлялся и
исчезал, как комета, ярко, быстро, и я забывал все это и гаснул...
Штольц не отвечал уже небрежной насмешкой на речь Обломова. Он слушал
и угрюмо молчал.
- Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, -
продолжал Обломов, - да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от
климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт
свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю
и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне
просыпаться больше.
- Зачем же ты не вырвался, не бежал куда-нибудь, а молча погибал? -
нетерпеливо спросил Штольц.
- Куда?
- Куда? Да хоть с своими мужиками на Волгу: и там больше движения,
есть интересы какие-нибудь, цель, труд. Я бы уехал в Сибирь, в Ситху.
- Вон ведь ты вс° какие сильные средства прописываешь! - заметил
Обломов уныло. - Да я ли один? Смотри: Михайлов, Петров, Семенов, Алексеев,
Степанов... не пересчитаешь: наше имя легион!
Штольц еще был под влиянием этой исповеди и молчал. Потом вздохнул.
- Да, воды много утекло! - сказал он. - Я не оставлю тебя так, я увезу
тебя отсюда, сначала за границу, потом в деревню: похудеешь немного,
перестанешь хандрить, а там сыщем и дело...
- Да, поедем куда-нибудь отсюда! - вырвалось у Обломова.
- Завтра начнем хлопотать о паспорте за границу, потом станем
собираться... Я не отстану - слышишь, Илья?
- Ты все завтра! - возразил Обломов, спустившись будто с облаков.
- А тебе бы хотелось "не откладывать до завтра, что можно сделать
сегодня"? Какая прыть! Поздно нынче, - прибавил Штольц, - но через две
недели мы будем далеко...
- Что это, братец, через две недели, помилуй, вдруг так!.. - говорил
Обломов. - Дай хорошенько обдумать и приготовиться... Тарантас надо
какой-нибудь... разве месяца через три.
- Выдумал тарантас! До границы мы поедем в почтовом экипаже или на
пароходе до Любека, как будет удобнее; а там во многих местах железные
дороги есть.
- А квартира, а Захар, а Обломовка? Ведь надо распорядиться, -
защищался Обломов.
- Обломовщина, обломовщина! - сказал Штольц, смеясь, потом взял
свечку, пожелал Обломову покойной ночи и пошел спать. - Теперь или никогда
- помни! - прибавил он, обернувшись к Обломову и затворяя за собой дверь.
V
"Теперь или никогда!" - явились Обломову грозные слова, лишь только он
проснулся утром.
Он встал с постели, прошелся раза три по комнате, заглянул в гостиную:
Штольц сидит и пишет.
- Захар! - кликнул он.
Не слышно прыжка с печки - Захар нейдет: Штольц услал его на почту.
Обломов подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо, обмакнул в
чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги - тоже нет.
Он задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли, потом
посмотрел, что написал: вышло Обломовщина.
Он проворно стер написанное рукавом. Это слово снилось ему ночью
написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру.
Пришел Захар и, найдя Обломова не на постели, мутно поглядел на
барина, удивляясь, что он на ногах. В этом тупом взгляде удивления написано
было: "Обломовщина!"
"Одно слово, - думал Илья Ильич, - а какое... ядовитое!.."
Захар, по обыкновению, взял гребенку, щетку, полотенце и подошел было
причесать Илью Ильича.
- Поди ты к черту! - сердито сказал Обломов и вышиб из рук Захара
щетку, а Захар сам уже уронил и гребенку на пол.
- Не ляжете, что ли, опять? - спросил Захар. - Так я бы поправил
постель.
- Принеси мне чернил и бумаги, - отвечал Обломов.
Обломов задумался над словами: "Теперь или никогда!"
Вслушиваясь в это отчаянное воззвание разума и силы, он сознавал и
взвешивал, что' у него осталось еще в остатке воли и куда он понесет, во
что положит этот скудный остаток.
После мучительной думы он схватил перо, вытащил из угла книгу и в один
час хотел прочесть, написать и передумать все, чего не прочел, не написал и
не передумал в десять лет.
Что ему делать теперь? Идти вперед или остаться? Этот обломовский
вопрос был для него глубже гамлетовского. Идти вперед - это значит вдруг
сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, с ума; вместе с пылью
и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть!
Какой первый шаг сделать к тому? С чего начать? Не знаю, не могу...
нет... лукавлю, знаю и... Да и Штольц тут, под боком; он сейчас скажет.
А что он скажет? "В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию
поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли,
послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за
границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о
котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и
Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только
ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом...
Потом... поселиться в Обломовке, знать, что такое посев и умолот, отчего
бывает мужик беден и богат; ходить в поле, ездить на выборы, на завод, на
мельницы, на пристань. В то же время читать газеты, книги, беспокоиться о
том, зачем англичане послали корабль на Восток..."
Вот что он скажет! Это значит идти вперед... И так всю жизнь! Прощай,
поэтический идеал жизни! Это какая-то кузница, не жизнь; тут вечно пламя,
трескотня, жар, шум... когда же пожить? Не лучше ли остаться?
Остаться - значит надевать рубашку наизнанку, слушать прыганье
Захаровых ног с лежанки, обедать с Тарантьевым, меньше думать обо всем, не
дочитать до конца путешествия в Африку, состариться мирно на квартире у
кумы Тарантьева...
"Теперь или никогда!" "Быть или не быть!" Обломов приподнялся было с
кресла, но не попал сразу ногой в туфлю и сел опять.
Через две недели Штольц уже уехал в Англию, взяв с Обломова слово
приехать прямо в Париж. У Илья Ильича уже и паспорт был готов, он даже
заказал себе дорожное пальто, купил фуражку. Вот как подвинулись дела.
Уже Захар глубокомысленно доказывал, что довольно заказать и одну пару
сапог, а под другую подкинуть подметки. Обломов купил одеяло, шерстяную
фуфайку, дорожный несессер, хотел - мешок для провизии, но десять человек
сказали, что за границей провизии не возят.
Захар метался по мастеровым, по лавкам, весь в поту, и хоть много
гривен и пятаков положил себе в карман от сдач по лавкам, но проклял и
Андрея Ивановича и всех, кто выдумал путешествия.
- Что он там один-то будет делать? - говорил он в лавочке. - Там,
слышь, служат господам все девки. Где девке сапоги стащить? И как она
станет чулки натягивать на голые ноги барину?..
Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону, и покачал
головой. Обломов не поленился, написал, что взять с собой и что оставить
дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти на квартиру к куме,
на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения
из-за границы.
Уже знакомые Обломова, иные с недоверчивостью, другие со смехом, а
третьи с каким-то испугом, говорили: "Едет; представьте, Обломов сдвинулся
с места!"
Но Обломов не уехал ни через месяц, ни через три.
Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. "Муха укусила, нельзя же
с этакой губой в море!" - сказал он и стал ждать другого парохода. Вот уж
август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма, но ответа не
получает.
Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги нет? Или,
может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и
что, или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда
остановился на последнем, заложил руки под голову - и напрасно будит его
Захар.
Нет, у него чернильница полна чернил, на столе лежат письма, бумага,
даже гербовая, притом исписанная его рукой.
Написав несколько страниц, он ни разу не поставил два раза который;
