- Спойте! - сказал он.
- Вот он, комплимент, которого я ждала! - радостно вспыхнув, перебила
она. - Знаете ли, - с живостью продолжала потом, - если б вы не сказали
третьего дня этого "ах" после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь,
может быть плакала бы.
- Отчего? - с удивлением спросил Обломов.
Она задумалась.
- Сама не знаю, - сказала потом.
- Вы самолюбивы; это оттого.
- Да, конечно, оттого, - говорила она, задумываясь и перебирая одной
рукой клавиши, - но ведь самолюбие везде есть, и много. Андрей Иваныч
говорит, что это почти единственный двигатель, который управляет волей. Вот
у вас, должно быть, нет его, оттого вы все...
Она не договорила.
- Что? - спросил он.
- Нет, так, ничего, - замяла она. - Я люблю Андрея Иваныча, -
продолжала она, - не за то только, что он смешит меня, иногда он говорит -
я плачу, и не за то, что он любит меня, а, кажется, за то... что он любит
меня больше других: видите, куда вкралось самолюбие!
- Вы любите Андрея? - спросил ее Обломов и погрузил напряженный,
испытующии взгляд в ее глаза.
- Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, -
отвечала она серьезно.
Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым
взглядом.
- Он любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так,
- продолжала она, - он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не
рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со
мной он говорит, как с сестрой... нет, как с дочерью, - поспешно прибавила
она, - иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не
послушаюсь, не соглашусь с ним. А их не бранит, и я, кажется, за это еще
больше люблю его. Самолюбие! - прибавила она задумчиво, - но я не знаю, как
оно сюда попало, в мое пение? Про него давно говорят мне много хорошего, а
вы не хотели даже слушать меня, вас почти насильно заставили. И если б вы
после этого ушли, не сказав мне ни слова, если б на лице у вас я не
заметила ничего... я бы, кажется, захворала... да, точно, это самолюбие! -
решительно заключила она.
- А вы разве заметили у меня что-нибудь на лице? - спросил он.
- Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин - стыдиться
своего сердца. Это тоже самолюбие, только фальшивое. Лучше бы они
постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается. Даже Андрей Иваныч, и тот
стыдлив сердцем. Я ему это говорила, и он согласился со мной. А вы?
- В чем не согласишься, глядя на вас! - сказал он.
- Еще комплимент! Да какой...
Она затруднилась в слове.
- Пошлый! - договорил Обломов, не спуская с нее глаз.
Она улыбкой подтвердила значение слова.
- Вот я этого и боялся, когда не хотел просить вас петь... Что
скажешь, слушая в первый раз? А сказать надо. Трудно быть умным и искренним
в одно время, особенно в чувстве, под влиянием такого впечатления, как
тогда...
- А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется,
никогда... Не просите меня петь, я не спою уже больше так... Постойте, еще
одно спою... - сказала она, и в ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза
загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда и запела.
Боже мой, что слышалось в этом пении! Надежды, неясная боязнь гроз,
самые грозы, порывы счастия - все звучало, не в песне, а в ее голосе.
Долго пела она, по временам оглядываясь к нему, детски спрашивая:
"Довольно? Нет, вот еще это", - и пела опять.
Щеки и уши рдели у нее от волнения; иногда на свежем лице ее вдруг
сверкала игра сердечных молний, вспыхивал луч такой зрелой страсти, как
будто она сердцем переживала далекую будущую пору жизни, и вдруг, опять
потухал этот мгновенный луч, опять голос звучал свежо и серебристо.
И в Обломове играла такая же жизнь; ему казалось, что он живет и
чувствует все это - не час, не два, а целые годы...
Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали
одинаким трепетом; в глазах стояли слезы, вызванные одинаким настроением.
Все это симптомы тех страстей, которые должны, по-видимому, заиграть
некогда в ее молодой душе, теперь еще подвластной только временным, летучим
намекам и вспышкам спящих сил жизни.
Она кончила долгим певучим аккордом, и голос ее пропал в нем. Она
вдруг остановилась, положила руки на колени и, сама растроганная,
взволнованная, поглядела на Обломова: что он?
У него на лице сияла заря пробужденного, со дна души восставшего
счастья; наполненный слезами взгляд устремлен был на нее.
Теперь уж она, как он, также невольно взяла его за руку.
- Что с вами? - спросила она. - Какое у вас лицо! Отчего?
Но она знала, отчего у него такое лицо, и внутренне скромно
торжествовала, любуясь этим выражением своей силы.
- Посмотрите в зеркало, - продолжала она, с улыбкой указывая ему его
же лицо в зеркале, - глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы
чувствуете музыку!..
- Нет, я чувствую... не музыку... а... любовь! - тихо сказал Обломов.
Она мгновенно оставила его руку и изменилась в лице. Ее взгляд
встретился с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был
неподвижный, почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть.
Ольга поняла, что у него слово вырвалось, что он не властен в нем и
что оно - истина.
Он опомнился, взял шляпу и, не оглядываясь, выбежал из комнаты. Она
уже не провожала его любопытным взглядом, она долго, не шевелясь, стояла у
фортепьяно, как статуя, и упорно глядела вниз; только усиленно поднималась
и опускалась грудь...
VI
Обломову, среди ленивого лежанья в ленивых позах, среди тупой дремоты
и среди вдохновенных порывов, на первом плане всегда грезилась женщина как
жена и иногда - как любовница.
В мечтах пред ним носился образ высокой, стройной женщины, с покойно
сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей
среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с
колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым
выражением - как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и
торжественного покоя, как сам покой.
Снилась она ему сначала вся в цветах, у алтаря, с длинным покрывалом,
потом у изголовья супружеского ложа, с стыдливо опущенными глазами, наконец
- матерью, среди группы детей.
Грезилась ему на губах ее улыбка, не страстная, глаза, не влажные от
желаний, а улыбка, симпатичная к нему, к мужу, и снисходительная ко всем
другим; взгляд, благосклонный только к нему и стыдливый, даже строгий, к
другим.
Он никогда не хотел видеть трепета в ней, слышать горячей мечты,
внезапных слез, томления, изнеможения и потом бешеного перехода к радости.
Не надо ни луны, ни грусти. Она не должна внезапно бледнеть, падать в
обморок, испытывать потрясающие взрывы...
- У таких женщин любовники есть, - говорил он, - да и хлопот много:
доктора, воды и пропасть разных причуд. Уснуть нельзя покойно!
А подле гордо-стыдливой, покойной подруги спит беззаботно человек. Он
засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий, симпатичный
взгляд. И чрез двадцать, тридцать лет на свой теплый взгляд он встретил бы
в глазах ее тот же кроткий, тихо мерцающий луч симпатии. И так до гробовой
доски!
"Да не это ли - тайная цель всякого и всякой: найти в своем друге
неизменную физиономию покоя, вечное и ровное течение чувства? Ведь это
норма любви, и чуть что отступает от нее, изменяется, охлаждается, - мы
страдаем: стало быть, мой идеал - общий идеал? - думал он. - Не есть ли это
венец выработанности, выяснения взаимных отношений обоих полов?"
Давать страсти законный исход, указать порядок течения, как реке, для
блага целого края - это общечеловеческая задача, это вершина прогресса, на
которую лезут все эти Жорж Занды, да сбиваются в сторону. За решением ее
ведь уже нет ни измен, ни охлаждений, а вечно ровное биение
покойно-счастливого сердца, следовательно вечно наполненная жизнь, вечный
сок жизни, вечное нравственное здоровье.
Есть примеры такого блага, но редкие: на них указывают, как на
феномен. Родиться, говорят, надо для этого. А бог знает, не воспитаться ли,
не идти ли к этому сознательно?..
Страсть! Все это хорошо в стихах да на сцене, где в плащах, с ножами,
расхаживают актеры, а потом идут, и убитые и убийцы, вместе ужинать...
Хорошо, если б и страсти так кончались, а то после них остаются: дым,
смрад, а счастья нет! Воспоминания - один только стыд и рвание волос.
Наконец, если и постигнет такое несчастие - страсть, так это все
равно, как случается попасть на избитую, гористую, несносную дорогу, по
которой и лошади падают и седок изнемогает, а уж родное село в виду: не
надо выпускать из глаз и скорей, скорей выбираться из опасного места...
Да, страсть надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе...
Он с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами
или сама застонет, упадет к нему на плечо с закрытыми глазами, потом
очнется и обовьет руками шею до удушья... Это фейерверк, взрыв бочонка с
порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Но посмотрим, что за женщина Ольга!
Долго после того, как у него вырвалось признание, не видались они
наедине. Он прятался, как школьник, лишь только завидит Ольгу. Она
переменилась с ним, но не бегала, не была холодна, а стала только
задумчивее.
Ей, казалось, было жаль, что случилось что-то такое, что помешало ей
мучить Обломова устремленным на него любопытным взглядом и добродушно
уязвлять его насмешками над лежаньем, над ленью, над его неловкостью...
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может
не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына. Штольц уехал, и ей скучно было,
что некому петь, рояль ее был закрыт - словом, на них обоих легло
принуждение, оковы, обоим было неловко.
А как было пошло' хорошо! Как просто познакомились они! Как свободно
сошлись! Обломов был проще Штольца и добрее его, хотя не смешил ее так или
смешил собой и так легко прощал насмешки.
Потом еще Штольц, уезжая, завещал Обломова ей, просил приглядеть за
ним, мешать ему сидеть дома. У ней, в умненькой, хорошенькой головке,
развился уже подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда, да
не только спать - она не позволит ему даже прилечь на диване днем: возьмет
с него слово.
Она мечтала, как "прикажет ему прочесть книги", которые оставил
Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в
деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за
границу - словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит
полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его воротясь.
И все это чудо сделает она, такая робкая, молчаливая, которой до сих
пор никто не слушался, которая еще не начала жить! Она - виновница такого
превращения!
Уж оно началось: только лишь она запела, Обломов - не тот...
Он будет жить, действовать, благословлять жизнь и ее. Возвратить
человека к жизни - сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного
больного! А спасти нравственно погибающий ум, душу?..
Она даже вздрагивала от гордого, радостного трепета; считала это
уроком, назначенным свыше. Она мысленно сделала его своим секретарем,
библиотекарем.
И вдруг все это должно кончиться! Она не знала, как поступить ей, и
оттого молчала, когда встречалась с Обломовым.
Обломов мучился тем, что он испугал, оскорбил ее, и ждал молниеносных
взглядов, холодной строгости и дрожал, завидя ее, сворачивал в сторону.
Между тем уж он переехал на дачу и дня три пускался все один по
кочкам, через болото, в лес или уходил в деревню и праздно сидел у
