Иван Александрович Гончаров
Обломов
Роман в четырех частях
изд. "Обломов" (Москва, Государственное издательство детской литера-
туры, 1954).
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого
стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире,
Илья Ильич Обломов.
Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста,
приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой
определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла
вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы,
пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице
теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы
всего тела, даже в складки шлафрока.
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но
ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость,
которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей
души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом
движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек,
взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: "Добряк должен быть, простота!"
Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в
приятном раздумье, с улыбкой.
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно
бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов
как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может
быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому
свету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным
для мужчины.
Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также
мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из
души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась
игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме
определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога
разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.
Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к
изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий
восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата,
без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться
в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все
шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и
местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим,
благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и
прочность ткани.
Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок,
гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется
самомалейшему движению тела.
Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил
простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он,
не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.
Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или
как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто
устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием.
Когда он был дома - а он был почти всегда дома, - он все лежал, и все
постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней,
кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда
заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек м°л кабинет
его, чего всякий день не делалось. В тех комнатах мебель закрыта была
чехлами, шторы спущены.
Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно
убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою
материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами.
Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и
множество красивых мелочей.
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все,
что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных
приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об
этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы
этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками.
Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.
Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и
рассеянно, как будто спрашивал глазами: "Кто сюда натащил и наставил все
это?" От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может
быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его,
Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал
господствующею в нем запущенностью и небрежностью.
По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная
пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее
скрижалями для записывания на них по пыли каких-нибудь заметок на память.
Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое
утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с
обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что
выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы
подумать, что тут никто не живет - так все запылилось, полиняло и вообще
лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда,
лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и
чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги,
покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был
прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы
разве только с жужжаньем испуганная муха.
Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов в восемь.
Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то страх,
не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум
еще не являлся на помощь.
Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего
старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях
может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя
староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же
письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий
неприятный сюрприз.
Легко ли? Предстояло думать о средствах к принятию каких-нибудь мер.
Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича о своих делах.
Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько лет назад,
уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке
управления своим имением.
По этому плану предполагалось ввести разные новые экономические,
полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь обдуман, а
неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к
деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал
необходимость до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.
Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать, умыться и,
напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и вообще
заняться этим делом как следует.
С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что
успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в
постели, тем более, что ничто не мешает думать и лежа.
Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и чуть было
не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу с
постели, но тотчас же опять подобрал ее.
Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся.
- Что ж это я в самом деле? - сказал он вслух с досадой. - Надо
совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и...
- Захар! - закричал он.
В комнате, которая отделялась только небольшим коридором от кабинета
Ильи Ильича, послышалось сначала точно ворчанье цепной собаки, потом стук
спрыгнувших откуда-то ног. Это Захар спрыгнул с лежанки, на которой
обыкновенно проводил время, сидя погруженный в дремоту.
В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под
мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными
пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми
русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды.
Захар не старался изменить не только данного ему богом образа, но и
своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному
им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в
этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он
носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в
воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома
Обломовых.
Более ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в
глуши деревни. Старые господа умерли, фамильные портреты остались дома и,
чай, валяются где-нибудь на чердаке; предания о старинном быте и важности
фамилии вс° глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в
деревне же стариков. Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да
еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина,
напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал,
и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренне, как проявление
барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее
величие.
Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина; без них
ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и
преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной старыми
слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.
Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом,
бог знает отчего, все беднел, мельчал и наконец незаметно потерялся между
не старыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и
передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею.
Вот отчего Захар так любил свой серый сюртук. Может быть, и
бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много
старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением.
Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар
стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул.
- Что ты? - спросил Илья Ильич.
- Ведь вы звали?
- Звал? Зачем же это я звал - не помню! - отвечал он потягиваясь. -
Поди пока к себе, а я вспомню.
Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать о проклятом письме.
Прошло с четверть часа.
- Ну, полно лежать! - сказал он, - надо же встать... А впрочем, дай-ка
я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и встану. -
Захар!
Опять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять
погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две, неблагосклонно, немного
стороной посматривая на барина, и наконец пошел к дверям.
- Куда же ты? - вдруг спросил Обломов.
- Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? - захрипел
Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на
охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто
сильным ветром в горло.
Он стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на Обломова.
