место и после уверит барина, что это он сам разбил; а иногда оправдывается,
как видели в начале рассказа, тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть
будь она железная, что не век ей жить.
В первых двух случаях еще можно было спорить с ним, но когда он, в
крайности, вооружался последним аргументом, то уже всякое противоречие было
бесполезно, и он оставался правым без апелляции.
Захар начертал себе однажды навсегда определенный круг деятельности,
за который добровольно никогда не переступал.
Он утром ставил самовар, чистил сапоги и то платье, которое барин
спрашивал, но отнюдь не то, которое не спрашивал, хоть виси оно десять лет.
Потом он мел - не всякий день, однакож, - середину комнаты, не
добираясь до углов, и обтирал пыль только с того стола, на котором ничего
не стояло, чтоб не снимать вещей.
Затем он уже считал себя вправе дремать на лежанке или болтать с
Анисьей в кухне и с дворней у ворот, ни о чем не заботясь.
Если ему приказывали сделать что-нибудь сверх этого, он исполнял
приказание неохотно, после споров и убеждений в бесполезности приказания
или невозможности исполнить его.
Никакими средствами нельзя было заставить его внести новую постоянную
статью в круг начертанных им себе занятий.
Если ему велят вычистить, вымыть какую-нибудь вещь или отнести то,
принести это, он, по обыкновению с ворчаньем, исполнял приказание; но если
б кто захотел, чтоб он потом делал то же самое постоянно сам, то этого уже
достигнуть было невозможно.
На другой, на третий день и так далее нужно было бы приказывать то же
самое вновь, и вновь входить с ним в неприятные объяснения.
Несмотря на все это, то есть что Захар любил выпить, посплетничать,
брал у Обломова пятаки и гривны, ломал и бил разные вещи и ленился,
все-таки выходило, что он был глубоко преданный своему барину слуга.
Он бы не задумался сгореть или утонуть за него, не считая этого
подвигом, достойным удивления или каких-нибудь наград. Он смотрел на это,
как на естественное, иначе быть не могущее дело, или, лучше сказать, никак
не смотрел, а поступал так, без всяких умозрений.
Теорий у него на этот предмет не было никаких. Ему никогда не
приходило в голову подвергать анализу свои чувства и отношения к Илье
Ильичу; он не сам выдумал их; они перешли от отца, деда, братьев, дворни,
среди которой он родился и воспитался, и обратились в плоть и кровь.
Захар умер бы вместо барина, считая это своим неизбежным и природным
долгом, и даже не считая ничем, а просто бросился бы на смерть, точно так
же как собака, которая при встрече с зверем в лесу бросается на него, не
рассуждая, отчего должна броситься она, а не ее господин.
Но зато, если б понадобилось, например, просидеть всю ночь подле
постели барина, не смыкая глаз, и от этого бы зависело здоровье или даже
жизнь барина, Захар непременно бы заснул.
Наружно он не выказывал не только подобострастия к барину, но даже был
грубоват, фамильярен в обхождении с ним, сердился на него не шутя за всякую
мелочь и даже, как сказано, злословил его у ворот; но все-таки этим только
на время заслонялось, а отнюдь не умалялось кровное, родственное чувство
преданности его не к Илье Ильичу собственно, а ко всему, что носит имя
Обломова, что близко, мило, дорого ему.
Может быть, даже это чувство было в противоречии с собственным
взглядом Захара на личность Обломова, может быть, изучение характера барина
внушало другие убеждения Захару. Вероятно, Захар, если б ему объяснили о
степени привязанности его к Илье Ильичу, стал бы оспаривать это.
Захар любил Обломовку, как кошка свой чердак, лошадь - стойло, собака
- конуру, в которой родилась и выросла. В сфере этой привязанности у него
выработывались уже свои особенные, личные впечатления.
Например, обломовского кучера он любил больше, нежели повара, скотницу
Варвару больше их обоих, а Илью Ильича меньше их всех; но все-таки
обломовский повар для него был лучше и выше всех других поваров в мире, а
Илья Ильич выше всех помещиков.
Тараску, буфетчика, он терпеть не мог; но этого Тараску он не променял
бы на самого хорошего человека в целом свете потому только, что Тараска был
обломовский.
Он обращался фамильярно и грубо с Обломовым, точно так же как шаман
грубо и фамильярно обходится с своим идолом: он и обметает его, и уронит,
иногда, может быть, и ударит с досадой, но все-таки в душе его постоянно
присутствует сознание превосходства натуры этого идола над своей.
Малейшего повода довольно было, чтоб вызвать это чувство из глубины
души Захара и заставить его смотреть с благоговением на барина, иногда даже
удариться от умиления в слезы. Боже сохрани, чтоб он поставил другого
какого-нибудь барина не только выше, даже наравне с своим! Боже сохрани,
если б это вздумал сделать и другой!
Захар на всех других господ и гостей, приходивших к Обломову, смотрел
несколько свысока и служил им - подавал чай и проч. - с каким-то
снисхождением, как будто давал им чувствовать честь, которою они
пользуются, находясь у его барина. Отказывал им грубовато: "Барин-де
почивает", - говорил он, надменно оглядывая пришедшего с ног до головы.
Иногда вместо сплетней и злословия он вдруг принимался неумеренно
возвышать Илью Ильича по лавочкам и на сходках у ворот, и тогда не было
конца восторгам. Он вдруг начинал вычислять достоинства барина, ум,
ласковость, щедрость, доброту; и если у барина его не доставало качеств для
панегирика, он занимал у других и придавал ему знатность, богатство или
необычайное могущество.
Если нужно было постращать дворника, управляющего домом, даже самого
хозяина, он стращал всегда барином. "Вот постой, я скажу барину, - говорил
он с угрозой, - будет ужо тебе!" Сильнее авторитета он и не подозревал на
свете.
Но наружные отношения Обломова с Захаром были всегда как-то враждебны.
Они, живучи вдвоем, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение
человека с человеком не обходится ни тому, ни другому даром: много надо и с
той и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтоб,
наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными
недостатками.
Илья Ильич знал уже одно необъятное достоинство Захара - преданность к
себе, и привык к ней, считая также, с своей стороны, что это не может и не
должно быть иначе; привыкши же к достоинству однажды навсегда, он уже не
наслаждался им, а между тем не мог, и при своем равнодушии к всему, сносить
терпеливо бесчисленных мелких недостатков Захара.
Если Захар, питая в глубине души к барину преданность, свойственную
старинным слугам, разнился от них современными недостатками, то и Илья
Ильич, с своей стороны, ценя внутренне преданность его, не имел уже к нему
того дружеского, почти родственного расположения, какое питали прежние
господа к слугам своим. Он позволял себе иногда крупно браниться с Захаром.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую
службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор
начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою
принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска
старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка
утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.
Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому
воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар,
ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую,
в кухню; не то так по целым часам, скрестив руки на груди, стоял у ворот и
с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
И после такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на
плечах службу целого дома! Он и служи барину, и мети, и чисть, он и на
побегушках! От всего этого в душу его залегла угрюмость, а в нраве
проявилась грубость и жесткость; от этого он ворчал всякий раз, как голос
барина заставлял его покидать лежанку.
Несмотря, однакож, на эту наружную угрюмость и дикость, Захар был
довольно мягкого и доброго сердца. Он любил даже проводить время с
ребятишками. На дворе, у ворот, его часто видели с кучей детей. Он их
мирит, дразнит, устраивает игры или просто сидит с ними, взяв одного на
одно колено, другого на другое, а сзади шею его обовьет еще какой-нибудь
шалун руками или треплет его за бакенбарды.
И так Обломов мешал Захару жить тем, что требовал поминутно его услуг
и присутствия около себя, тогда как сердце, сообщительный нрав, любовь к
бездействию и вечная, никогда не умолкающая потребность жевать влекли
Захара то к куме, то в кухню, то в лавочку, то к воротам.
Давно знали они друг друга и давно жили вдвоем. Захар нянчил
маленького Обломова на руках, а Обломов помнит его молодым, проворным,
прожорливым и лукавым парнем.
Старинная связь была неистребима между ними. Как Илья Ильич не умел ни
встать, ни лечь спать, ни быть причесанным и обутым, ни отобедать без
помощи Захара, так Захар не умел представить себе другого барина, кроме
Ильи Ильича, другого существования, как одевать, кормить его, грубить ему,
лукавить, лгать и в то же время внутренне благоговеть перед ним.
VIII
Захар, заперев дверь за Тарантьевым и Алексеевым, когда они ушли, не
садился на лежанку, ожидая, что барин сейчас позовет его, потому что
слышал, как тот собирался писать. Но в кабинете Обломова все было тихо, как
в могиле.
Захар заглянул в щель - что ж? Илья Ильич лежал себе на диване,
опершись головой на ладонь; перед ним лежала книга. Захар отворил дверь.
- Вы чего лежите-то опять? - спросил он.
- Не мешай; видишь, читаю! - отрывисто сказал Обломов.
- Пора умываться да писать, - говорил неотвязчивый Захар.
- Да, в самом деле пора, - очнулся Илья Ильич. Сейчас ты поди. Я
подумаю.
- И когда это он успел опять лечь-то! - ворчал Захар, прыгая на печку.
- Проворен!
Обломов успел, однакож, прочитать пожелтевшую от времени страницу, на
которой чтение прервано было с месяц назад. Он положил книгу на место и
зевнул, потом погрузился в неотвязчивую думу о "двух несчастиях".
- Какая скука! - шептал он, то вытягивая, то поджимая ноги.
Его клонило к неге и мечтам; он обращал глаза к небу, искал своего
любимого светила, но оно было на самом зените и только отливало
ослепительным блеском известковую стену дома, за которой закатывалось по
вечерам в виду Обломова. "Нет, прежде дело, - строго подумал он, - а
потом..."
Деревенское утро давно прошло, и петербургское было на исходе. До Ильи
Ильича долетал со двора смешанный шум человеческих и нечеловеческих
голосов: пенье кочующих артистов, сопровождаемое большею частию лаем собак.
Приходили показывать и зверя морского, приносили и предлагали на разные
голоса всевозможные продукты.
Он лег на спину и заложил обе руки под голову. Илья Ильич занялся
разработкою плана имения. Он быстро пробежал в уме несколько серьезных,
коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже, против
лени и бродяжничества крестьян и перешел к устройству собственного
житья-бытья в деревне.
Его занимала постройка деревенского дома; он с удовольствием
остановился несколько минут на расположении комнат, определил длину и
ширину столовой, бильярдной, подумал и о том, куда будет обращен окнами его
кабинет; даже вспомнил о мебели и коврах.
После этого расположил флигеля дома, сообразив число гостей, которое
намеревался принимать, отвел место для конюшен, сараев, людских и разных
других служб.
Наконец обратился к саду: он решил оставить все старые липовые и
дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и на место
их посадить акации; подумал было о парке, но, сделав в уме примерно смету
