Солнце там ярко и жарко светит около полугода и потом удаляется оттуда
не вдруг, точно нехотя, как будто оборачивается назад взглянуть еще раз или
два на любимое место и подарить ему осенью, среди ненастья, ясный, теплый
день.
Горы там как будто только модели тех страшных где-то воздвигнутых гор,
которые ужасают воображение. Это ряд отлогих холмов, с которых приятно
кататься, резвясь, на спине или, сидя на них, смотреть в раздумье на
заходящее солнце.
Река бежит весело, шаля и играя; она то разольется в широкий пруд, то
стремится быстрой нитью, или присмиреет, будто задумавшись, и чуть-чуть
ползет по камешкам, выпуская из себя по сторонам резвые ручьи, под журчанье
которых сладко дремлется.
Весь уголок верст на пятнадцать или на двадцать вокруг представлял ряд
живописных этюдов, веселых, улыбающихся пейзажей. Песчаные и отлогие берега
светлой речки, подбирающийся с холма к воде мелкий кустарник, искривленный
овраг с ручьем на дне и березовая роща - все как будто было нарочно
прибрано одно к одному и мастерски нарисовано.
Измученное волнениями или вовсе незнакомое с ними сердце так и
просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому неведомым
счастьем. Все сулит там покойную, долговременную жизнь до желтизны волос и
незаметную, сну подобную смерть.
Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг.
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с
холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок,
выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется
солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую
вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит
ногой праздно лежащую вод навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Не возвращаются внезапные вьюги весной, не засыпают полей и не ломают
снегом деревьев.
Зима, как неприступная, холодная красавица, выдерживает свой характер
вплоть до узаконенной поры тепла; не дразнит неожиданными оттепелями и не
гнет в три дуги неслыханными морозами; все идет обычным, предписанным
природой общим порядком.
В ноябре начинается снег и мороз, который к крещенью усиливается до
того, что крестьянин, выйдя на минуту из избы, воротится непременно с инеем
на бороде; а в феврале чуткий нос уж чувствует в воздухе мягкое веянье
близкой весны.
Но лето, лето особенно упоительно в том краю. Там надо искать свежего
сухого воздуха, напоенного - не лимоном и не лавром, а просто запахом
полыни, сосны и черемухи; там искать ясных дней, слегка жгучих, но не
палящих лучей солнца и почти в течение трех месяцев безоблачного неба.
Как пойдут ясные дни, то и длятся недели три-четыре; и вечер тепел
там, и ночь душна. Звезды так приветливо, так дружески мигают с небес.
Дождь ли пойдет - какой благотворный летний дождь! Хлынет бойко,
обильно, весело запрыгает, точно крупные и жаркие слезы внезапно
обрадованного человека; а только перестанет - солнце уже опять с ясной
улыбкой любви осматривает и сушит поля и пригорки: и вся страна опять
улыбается счастьем в ответ солнцу.
Радостно приветствует дождь крестьянин: "Дождичек вымочит, солнышко
высушит!" - говорит он, подставляя с наслаждением под теплый ливень лицо,
плечи и спину.
Грозы не страшны, а только благотворны там: бывают постоянно в одно и
то же установленное время, не забывая почти никогда ильина дня, как будто
для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число и сила
ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно как будто из казны
отпускалась на год на весь край известная мера электричества.
Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю.
В газетах ни разу никому не случилось прочесть чего-нибудь подобного
об этом благословенном богом уголке. И никогда бы ничего и не было
напечатано, и не слыхали бы про этот край, если б только крестьянская вдова
Марина Кулькова, двадцати восьми лет, не родила зараз четырех младенцев, о
чем уже умолчать никак было нельзя.
Не наказывал господь той стороны ни египетскими, ни простыми язвами.
Никто из жителей не видал и не помнит никаких страшных небесных знамений,
ни шаров огненных, ни внезапной темноты; не водится там ядовитых гадов;
саранча не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни даже
медведей и волков, потому что нет лесов. По полям и по деревне бродят
только в обилии коровы жующие, овцы блеющие и куры кудахтающие.
Бог знает, удовольствовался ли бы поэт или мечтатель природой мирного
уголка. Эти господа, как известно, любят засматриваться на луну да слушать
щелканье соловьев. Любят они луну-кокетку, которая бы наряжалась в палевые
облака да сквозила таинственно через ветви дерев или сыпала снопы
серебряных лучей в глаза своим поклонникам.
А в этом краю никто и не знал, что за луна такая - все называли ее
месяцем. Она как-то добродушно, во все глаза смотрела на деревни и поле и
очень походила на медный вычищенный таз.
Напрасно поэт стал бы глядеть восторженными глазами на нее: она так же
бы простодушно глядела и на поэта, как круглолицая деревенская красавица
глядит в ответ на страстные и красноречивые взгляды городского волокиты.
Соловьев тоже не слыхать в том краю, может быть оттого, что не
водилось там тенистых приютов и роз; но зато какое обилие перепелов! Летом,
при уборке хлеба, мальчишки ловят их руками.
Да не подумают, однакож, чтоб перепела составляли там предмет
гастрономической роскоши - нет, такое развращение не проникло в нравы
жителей того края: перепел - птица, уставом в пищу не показанная. Она там
услаждает людской слух пением: оттого почти в каждом дому под кровлей в
нитяной клетке висит перепел.
Поэт и мечтатель не остались бы довольны даже общим видом этой
скромной и незатейливой местности. Не удалось бы им там видеть
какого-нибудь вечера в швейцарском или шотландском вкусе, когда вся природа
- и лес, и вода, и стены хижин, и песчаные холмы - все горит точно багровым
заревом; когда по этому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной
извилистой дороге кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди в
прогулках к угрюмой развалине и поспешающих в крепкий замок, где их ожидает
эпизод о войне двух роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая
молодою мисс под звуки лютни баллада - картины, которыми так богато
населило наше воображение перо Вальтера Скотта.
Нет, этого ничего не было в нашем краю.
Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках, составляющих этот
уголок! Они лежали недалеко друг от друга и были как будто случайно брошены
гигантской рукой и рассыпались в разные стороны, да так с тех пор и
остались.
Как одна изба попала на обрыв оврага, так и висит там с незапамятных
времен, стоя одной половиной на воздухе и подпираясь тремя жердями.
Три-четыре поколения тихо и счастливо прожили в ней.
Кажется, курице страшно бы войти в нее, а там живет с женой Онисим
Суслов, мужчина солидный, который не уставится во весь рост в своем жилище.
Не всякий и сумеет войти в избу к Онисиму; разве только что посетитель
упросит ее стать к лесу задом, а к нему передом.
Крыльцо висело над оврагом, и чтоб попасть на крыльцо ногой, надо было
одной рукой ухватиться за траву, другой за кровлю избы и потом шагнуть
прямо на крыльцо.
Другая изба прилепилась к пригорку, как ласточкино гнездо; там три
очутились случайно рядом, а две стоят на самом дне оврага.
Тихо и сонно все в деревне: безмолвные избы отворены настежь; не видно
ни души; одни мухи тучами летают и жужжат в духоте.
Войдя в избу, напрасно станешь кликать громко: мертвое молчание будет
ответом; в редкой избе отзовется болезненным стоном или глухим кашлем
старуха, доживающая свой век на печи, или появится из-за перегородки босой
длинноволосый трехлетний ребенок, в одной рубашонке, молча, пристально
поглядит на вошедшего и робко спрячется опять.
Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях; только кое-где, как
муравей, гомозится на черной ниве палимый зноем пахарь, налегая на соху и
обливаясь потом.
Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том
краю. Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало там;
ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их.
И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? Всякий знал там
самого себя. Обитатели этого края далеко жили от других людей. Ближайшие
деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати.
Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую пристань к Волге,
которая была их Колхидой и геркулесовыми столпами, да раз в год ездили
некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем не имели.
Интересы их были сосредоточены на них самих, не перекрещивались и не
соприкасались ни с чьими.
Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была "губерния", то есть
губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там,
Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут
французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный
мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах,
великанами; там следовал мрак - и наконец все оканчивалось той рыбой,
которая держит на себе землю.
И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать
новейших известий о том, что делается на белом свете: обозники с деревянной
посудой жили только в двадцати верстах и знали не больше их. Не с чем даже
было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли; богаты ли
они, бедны ли; можно ли было чего еще пожелать, что есть у других.
Счастливые люди жили, думая, что иначе и не должно и не может быть,
уверенные, что и все другие живут точно так же и что жить иначе - грех.
Они бы и не поверили, если б сказали им, что другие как-нибудь иначе
пашут, сеют, жнут, продают. Какие же страсти и волнения могли быть у них?
У них, как и у всех людей, были и заботы, и слабости, взнос подати или
оброка, лень и сон; но все это обходилось им дешево, без волнений крови.
В последние пять лет из нескольких сот душ не умер никто, не то что
насильственною, даже естественною смертью.
А если кто от старости или от какой-нибудь застарелой болезни и почил
вечным сном, то там долго после того не могли надивиться такому
необыкновенному случаю.
Между тем им нисколько не показалось удивительно, как это, например,
кузнец Тарас чуть было собственноручно не запарился до смерти в землянке,
до того, что надо было отливать его водой.
Из преступлений одно, именно: кража гороху, моркови и репы по
огородам, - было в большом ходу, да однажды вдруг исчезли два поросенка и
курица - происшествие, возмутившее весь околоток и приписанное единогласно
проходившему накануне обозу с деревянной посудой на ярмарку. А то вообще
случайности всякого рода были весьма редки.
Однажды, впрочем, еще найден был лежащий за околицей, в канаве, у
моста, видно, отставший от проходившей в город артели человек.
Мальчишки первые заметили его и с ужасом прибежали в деревню с вестью
о каком-то страшном змее или оборотне, который лежит в канаве, прибавив,
что он погнался за ними и чуть не съел Кузьку.
Мужики, поудалее, вооружились вилами и топорами и гурьбой пошли к
канаве.
- Куда вас несет? - унимали старики. - Аль шея-то крепка? Чего вам
надо? Не замайте: вас не гонят.
Но мужики пошли и сажен за пятьдесят до места стали окликать чудовище
разными голосами: ответа не было; они остановились; потом опять двинулись.
В канаве лежал мужик, опершись головой в пригорок; около него валялись
мешок и палка, на которой навешаны были две пары лаптей.
Мужики не решались ни подходить близко, ни трогать.
