господский пирог, нежели самым пирогом, как археолог, с наслаждением пьющий
дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды.
А ребенок все смотрел и все наблюдал своим детским, ничего не
пропускающим умом. Он видел, как после полезно и хлопотливо проведенного
утра наставал полдень и обед.
Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над
головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни
дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая
тишина - все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий
голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук,
да в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и
спит сладким сном.
И в доме воцарилась мертвая тишина. Наступил час всеобщего
послеобеденного сна.
Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита - все
разбрелись по своим углам; а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой
в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух,
засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник
растянулся под кустом в саду, подле свой пешни, и кучер спал на конюшне.
Илья Ильич заглянул в людскую: в людской все легли вповалку, по
лавкам, по полу и в сенях, предоставив ребятишек самим себе; ребятишки
ползают по двору и роются в песке. И собаки далеко залезли в конуры, благо
не на кого было лаять.
Можно было пройти по всему дому насквозь и не встретить ни души; легко
было обокрасть все кругом и свезти со двора на подводах: никто не помешал
бы, если б только водились воры в том краю.
Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное
подобие смерти. Все мертво, только из всех углов несется разнообразное
храпенье на все тоны и лады.
Изредка кто-нибудь вдруг поднимет со сна голову, посмотрит
бессмысленно, с удивлением на обе стороны и перевернется на другой бок или,
не открывая глаз, плюнет спросонья и, почавкав губами или поворчав что-то
под нос себе, опять заснет.
А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит
обеими ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты,
схватит кружку с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло
к другому краю, отчего мухи, до тех пор неподвижные, сильно начинают
шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом
падает опять на постель как подстреленный.
А ребенок все наблюдал да наблюдал.
Он с няней после обеда опять выходил на воздух. Но и няня, несмотря на
всю строгость наказов барыни и на свою собственную волю, не могла
противиться обаянию сна. Она тоже заражалась этой господствовавшей в
Обломовке повальной болезнью.
Сначала она бодро смотрела за ребенком, не пускала далеко от себя,
строго ворчала за резвость, потом, чувствуя симптомы приближавшейся заразы,
начинала упрашивать не ходить за ворота, не затрогивать козла, не лазить на
голубятню или галерею.
Сама она усаживалась где-нибудь в холодке: на крыльце, на пороге
погреба или просто на травке, по-видимому с тем, чтобы вязать чулок и
смотреть за ребенком. Но вскоре она лениво унимала его, кивая головой.
"Влезет, ах, того и гляди, влезет эта юла на галерею, - думала она
почти сквозь сон, - или еще... как бы в овраг..."
Тут голова старухи клонилась к коленям, чулок выпадал из рук; она
теряла из виду ребенка и, открыв немного рот, испускала легкое храпенье.
А он с нетерпением дожидался этого мгновения, с которым начиналась его
самостоятельная жизнь.
Он был как будто один в целом мире; он на цыпочках убегал от няни;
осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто
очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем
взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню,
забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его
полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и
ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и
смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как
она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за
пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и
жужжит у него в лапах. Ребенок кончит тем, что убьет и жертву и мучителя.
Потом он заберется в канаву, роется, отыскивает какие-то корешки,
очищает от коры и ест всласть, предпочитая яблокам и варенью, которые дает
маменька.
Он выбежит и за ворота: ему бы хотелось в березняк; он так близко
кажется ему, что вот он в пять минут добрался бы до него, не кругом, по
дороге, а прямо, через канаву, плетни и ямы; но он боится: там, говорят, и
лешие, и разбойники, и страшные звери.
Хочется ему и в овраг сбегать: он всего саженях в пятидесяти от сада;
ребенок уж прибегал к краю, зажмурил глаза, хотел заглянуть, как в кратер
вулкана... но вдруг перед ним восстали все толки и предания об этом овраге:
его объял ужас, и он, ни жив ни мертв, мчится назад и, дрожа от страха,
бросился к няньке и разбудил старуху.
Она вспрянула от сна, поправила платок на голове, подобрала под него
пальцем клочки седых волос и, притворяясь, что будто не спала совсем,
подозрительно поглядывает на Илюшу, потом на барские окна и начинает
дрожащими пальцами тыкать одну в другую спицы чулка, лежавшего у нее на
коленях.
Между тем жара начала понемногу спадать; в природе стало все поживее;
солнце уже подвинулось к лесу.
И в доме мало-помалу нарушалась тишина: в одном углу где-то скрипнула
дверь; послышались по двору чьи-то шаги; на сеновале кто-то чихнул.
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести,
огромный самовар. Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и глаза
заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий
говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает
голову и разминается, едва приходя в себя.
Обед и сон рождали неутолимую жажду. Жажда палит горло; выпивается
чашек по двенадцати чаю, но это не помогает: слышится оханье, стенанье;
прибегают к брусничной, к грушевой воде, к квасу, а иные и к врачебному
пособию, чтоб только залить засуху в горле.
Все искали освобождения от жажды, как от какого-нибудь наказания
господня; все мечутся, все томятся, точно караван путешественников в
аравийской степи, не находящий нигде ключа воды.
Ребенок тут, подле маменьки: он вглядывается в странные окружающие его
лица, вслушивается в их сонный и вялый разговор. Весело ему смотреть на
них, любопытен кажется ему всякий сказанный ими вздор.
После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит по
берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну и ловит глазами
каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка,
наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа,
поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по
целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая
всякого прохожего.
Мать возьмет голову Илюши, положит к себе на колени и медленно
расчесывает ему волосы, любуясь мягкостью их и заставляя любоваться и
Настасью Ивановну и Степаниду Тихоновну, и разговаривает с ними о
будущности Илюши, ставит его героем какой-нибудь созданной ею блистательной
эпопеи. Те сулят ему золотые горы.
Но вот начинает смеркаться. На кухне опять трещит огонь, опять
раздается дробный стук ножей: готовится ужин.
Дворня собралась у ворот: там слышится балалайка, хохот. Люди играют в
горелки.
А солнце уж опускалось за лес; оно бросало несколько чуть-чуть теплых
лучей, которые прорезывались огненной полосой через весь лес, ярко обливая
золотом верхушки сосен. Потом лучи гасли один за другим; последний луч
оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился в чащу ветвей; но и тот
потух.
Предметы теряли свою форму; все сливалось сначала в серую, потом в
темную массу. Пение птиц постепенно ослабевало; вскоре они совсем замолкли,
кроме одной какой-то упрямой, которая, будто наперекор всем, среди общей
тишины одна монотонно чирикала с промежутками, но все реже и реже, и та
наконец свистнула слабо, незвучно, в последний раз, встрепенулась, слегка
пошевелив листья вокруг себя... и заснула.
Все смолкло. Одни кузнечики взапуски трещали сильнее. Из земли
поднялись белые пары и разостлались по лугу и по реке. Река тоже
присмирела; немного погодя и в ней вдруг кто-то плеснул еще в последний
раз, и она стала неподвижна.
Запахло сыростью. Становилось все темнее и темнее. Деревья
сгруппировались в каких-то чудовищ; в лесу стало страшно: там кто-то вдруг
заскрипит, точно одно из чудовищ переходит с своего места на другое, и
сухой сучок, кажется, хрустит под его ногой.
На небе ярко сверкнула, как живой глаз, первая звездочка, и в окнах
дома замелькали огоньки.
Настали минуты всеобщей, торжественной тишины природы, те минуты,
когда сильнее работает творческий ум, жарче кипят поэтические думы, когда в
сердце живее вспыхивает страсть или больнее ноет тоска, когда в жестокой
душе невозмутимее и сильнее зреет зерно преступной мысли, и когда... в
Обломовке все почивают так крепко и покойно.
- Пойдем, мама, гулять, - говорит Илюша.
- Что ты, бог с тобой! Теперь гулять, - отвечает она, - сыро, ножки
простудишь; и страшно: в лесу теперь леший ходит, он уносит маленьких
детей.
- Куда он уносит? Какой он бывает? Где живет? - спрашивает ребенок.
И мать давала волю своей необузданной фантазии.
Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не
сморил его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила
сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель.
- Вот день-то и прошел, и слава богу! - говорили обломовцы, ложась в
постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. - Прожили благополучно;
дай бог и завтра так! Слава тебе, господи! Слава тебе, господи!
Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный зимний вечер
робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне,
где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки
меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской
только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да
красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки,
которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного - другими
словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, - да и осыпает его ни
с того ни с сего разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в
готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице,
Милитрисе Кирбитьевне.
Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ.
Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что
существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом,
оставались уже у него в рабстве до старости. Нянька с добродушием
повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших
прадедов, а может быть, еще и на нас самих.
Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных
рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни,
но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у
него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка
не жизнь, а жизнь не сказка.
Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту
сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него
навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом,
