как в его семействе, так у родственников и знакомых: роди'ны, свадьба,
похороны.
Потом потянулась пестрая процессия веселых и печальных подразделений
ее: крестин, именин, семейных праздников, заговенья, разговенья, шумных
обедов, родственных съездов, приветствий, поздравлений, официальных слез и
улыбок.
Все отправлялось с такою точностью, так важно и торжественно.
Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных обрядах, их
заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую
хотите торжественную свадьбу или именины - справят по всем правилам, без
малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в
церемонии, примету ли соблюсти - во всем этом никто никогда не делал ни
малейшей ошибки в Обломовке.
Ребенка ли выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких
розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние матери. Они
на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
Они отступятся от весны, знать ее не захотят, если не испекут в начале
ее жаворонка. Как им не знать и не исполнять этого?
Тут вся их жизнь и наука, тут все их скорби и радости: оттого они и
гонят от себя всякую другую заботу и печаль и не знают других радостей;
жизнь их кишела исключительно этими коренными и неизбежными событиями,
которые и задавали бесконечную пищу их уму и сердцу.
Они с бьющимся от волнения сердцем ожидали обряда, пира, церемонии, а
потом, окрестив, женив или похоронив человека, забывали самого человека и
его судьбу и погружались в обычную апатию, из которой выводил их новый
такой же случай - именины, свадьба и т.п.
Как только рождался ребенок, первою заботою родителей было как можно
точнее, без малейших упущений, справить над ним все требуемые приличием
обряды, то есть задать после крестин пир; затем начиналось заботливое
ухаживанье за ним.
Мать задавала себе и няньке задачу: выходить здоровенького ребенка,
беречь его от простуды, от глаза и других враждебных обстоятельств. Усердно
хлопотали, чтоб дитя было всегда весело и кушало много.
Только лишь поставят на ноги молодца, то есть когда нянька станет ему
не нужна, как в сердце матери закрадывается уже тайное желание приискать
ему подругу - тоже поздоровее, порумянее.
Опять настает эпоха обрядов, пиров, наконец свадьба; на этом и
сосредоточивался весь пафос жизни..
Потом уже начинались повторения: рождение детей, обряды, пиры, пока
похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни лица уступают место
другим, дети становятся юношами и вместе с тем женихами, женятся,
производят подобных себе - и так жизнь по этой программе тянется
беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы.
Навязывались им, правда, порой и другие заботы, но обломовцы встречали
их по большей части с стоическою неподвижностью, и заботы, покрутившись над
головами их, мчались мимо, как птицы, которые прилетят к гладкой стене и,
не найдя местечка приютиться, потрепещут напрасно крыльями около твердого
камня и летят далее.
Так, например, однажды часть галереи с одной стороны дома вдруг
обрушилась и погребла под развалинами своими наседку с цыплятами; досталось
бы и Аксинье, жене Антипа, которая уселась было под галереей с донцем, да
на ту пору, к счастью своему, пошла за мочками.
В доме сделался гвалт: все прибежали, от мала до велика, и ужаснулись,
представив себе, что вместо наседки с цыплятами тут могла прохаживаться
сама барыня с Ильей Ильичом.
Все ахнули и начали упрекать друг друга в том, как это давно в голову
не пришло: одному - напомнить, другому - велеть поправить, третьему -
поправить.
Все дались диву, что галерея обрушилась, а накануне дивились, как это
она так долго держится!
Начались заботы и толки, как поправить дело; пожалели о наседке с
цыплятами и медленно разошлись по своим местам, настрого запретив подводить
к галерее Илью Ильича.
Потом, недели через три, велено было Андрюшке, Петрушке, Ваське
обрушившиеся доски и перила оттащить к сараям, чтоб они не лежали на
дороге. Там валялись они до весны.
Старик Обломов всякий раз как увидит их из окошка, так и озаботится
мыслью о поправке: призовет плотника, начнет совещаться, как лучше сделать
- новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его
домой, сказав: "Подь себе, а я подумаю".
Это продолжалось до тех пор, пока Васька или Мотька донес барину, что
вот-де, когда он, Мотька, сего утра лазил на остатки галереи, так углы
совсем отстали от стен и, того гляди, рухнут опять.
Тогда призван был плотник на окончательное совещание, вследствие
которого решено было подпереть пока старыми обломками остальную часть
уцелевшей галереи, что и было сделано к концу того же месяца.
- Э! Да галерея-то пойдет опять заново! - сказал старик жене. -
Смотри-ка, как Федот красиво расставил бревна, точно колонны у предводителя
в дому! Вот теперь и хорошо: опять надолго!
Кто-то напомнил ему, что вот кстати бы уж и ворота исправить и крыльцо
починить, а то, дескать, сквозь ступеньки не только кошки - и свиньи
пролезают в подвал.
- Да, да, надо, - заботливо отвечал Илья Иванович и шел тотчас
осмотреть крыльцо.
- В самом деле, видишь ведь как, совсем расшаталось, - говорил он,
качая ногами крыльцо, как колыбель.
- Да оно и тогда шаталось, как его сделали, - заметил кто-то.
- Так что ж, что шаталось? - отвечал Обломов. - Да вот не развалилось
же, даром что шестнадцать лет без поправки стоит. Славно тогда сделал
Лука!.. Вот был плотник, так плотник... умер - царство ему небесное! Нынче
избаловались: не сделают так.
И он обращал глаза в другую сторону, а крыльцо, говорят, шатается и до
сих пор и все еще не развалилось.
Видно, в самом деле славный был плотник этот Лука.
Надо, впрочем, отдать хозяевам справедливость: иной раз в беде или
неудобстве они очень обеспокоятся, даже погорячатся и рассердятся.
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас
принять меры. И говорят только о том, как бы починить мостик, что ли, через
канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев,
потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.
Илья Иванович простер свою заботливость даже до того, что однажды,
гуляя по саду, собственноручно приподнял, кряхтя и охая, плетень и велел
садовнику поставить поскорей две жерди: плетень благодаря этой
распорядительности Обломова простоял так все лето, и только зимой снегом
повалило его опять.
Наконец даже дошло до того, что на мостик настлали три новые доски,
тотчас же, как только Антип свалился с него, с лошадью и с бочкой, в
канаву. Он еще не успел выздороветь от ушиба, а уж мостик отделан был
заново.
Коровы и козы тоже немного взяли после нового падения плетня в саду:
они съели только смородинные кусты да принялись обдирать десятую липу, а до
яблонь и не дошли, как последовало распоряжение врыть плетень как надо и
даже окопать канавкой.
Досталось же и двум коровам и козе, пойманным на деле: славно вздули
бока!
Снится еще Илье Ильичу большая темная гостиная в родительском доме, с
ясеневыми старинными креслами, вечно покрытыми чехлами, с огромным,
неуклюжим и жестким диваном, обитым полинялым голубым барканом в пятнах, и
одним большим кожаным креслом.
Наступает длинный зимний вечер.
Мать сидит на диване, поджав ноги под себя, и лениво вяжет детский
чулок, зевая и почесывая по временам спицей голову.
Подле нее сидит Настасья Ивановна да Пелагея Игнатьевна и, уткнув носы
в работу, прилежно шьют что-нибудь к празднику для Илюши, или для отца его,
или для самих себя.
Отец, заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в
совершенном удовольствии, или присядет в кресло и, посидев немного, начнет
опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом
понюхает табаку, высморкается и опять понюхает.
В комнате тускло горит одна сальная свечка, и то это допускалось
только в зимние и осенние вечера. В летние месяцы все старались ложиться и
вставать без свечей, при дневном свете.
Это частью делалось по привычке, частью из экономии. На всякий
предмет, который производился не дома, а приобретался покупкою, обломовцы
были до крайности скупы.
Они с радушием заколют отличную индейку или дюжину цыплят к приезду
гостя, но лишней изюминки в кушанье не положат и побледнеют, как тот же
гость самовольно вздумает сам налить себе в рюмку вина.
Впрочем, такого разврата там почти не случалось: это сделает разве
сорванец какой-нибудь, погибший в общем мнении человек; такого гостя и во
двор не пустят.
Нет, не такие нравы были там: гость там прежде троекратного потчеванья
и не дотронется ни до чего. Он очень хорошо знает, что однократное
потчеванье чаще заключает в себе просьбу отказаться от предлагаемого блюда
или вина, нежели отведать его.
Не для всякого зажгут и две свечи: свечка покупалась в городе на
деньги и береглась, как все покупные вещи, под ключом самой хозяйки. Огарки
бережно считались и прятались.
Вообще там денег тратить не любили, и как ни необходима была вещь, но
деньги за нее выдавались всегда с великим соболезнованием, и то если
издержка была незначительна. Значительная же трата сопровождалась стонами,
воплями и бранью.
Обломовцы соглашались лучше терпеть всякого рода неудобства, даже
привыкали не считать их неудобствами, чем тратить деньги.
От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого и
кожаное кресло Ильи Иваныча только называется кожаным, а в самом-то деле
оно - не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке
один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась в куски и слезла;
оттого же, может быть, и ворота все кривы и крыльцо шатается. Но заплатить
за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей
казалось им чуть не самоубийством.
Услыхав.. что один из окрестных молодых помещиков ездил в Москву и
заплатил там за дюжину рубашек триста рублей, двадцать пять рублей за
сапоги и сорок рублей за жилет к свадьбе, старик Обломов перекрестился и
сказал с выражением ужаса, скороговоркой, что "этакого молодца надо
посадить в острог".
Вообще они глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости
быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной производительности и
мене продуктов. Они в простоте души понимали и приводили в исполнение
единственное употребление капиталов - держать их в сундуке.
На креслах в гостиной, в разных положениях, сидят и сопят обитатели
или обычные посетители дома.
Между собеседниками по большей части царствует глубокое молчание: все
видятся ежедневно друг с другом; умственные сокровища взаимно исчерпаны и
изведаны, а новостей извне получается мало.
Тихо; только раздаются шаги тяжелых, домашней работы сапог Ильи
Ивановича, еще стенные часы в футляре глухо постукивают маятником да
порванная время от времени рукой или зубами нитка у Пелагеи Игнатьевны или
у Настасьи Ивановны нарушает глубокую тишину.
Так иногда пройдет полчаса, разве кто-нибудь зевнет вслух и
перекрестит рот, примолвив: "Господи помилуй!"
За ним зевает сосед, потом следующий, медленно, как будто по команде,
отворяет рот, и так далее, заразительная игра воздуха в легких обойдет
всех, причем иного прошибет слеза.
Или Илья Иванович пойдет к окну, взглянет туда в скажет с некоторым
удивлением: "Еще пять часов только, а уж как темно на дворе!"
- Да, - ответит кто-нибудь, - об эту пору всегда темно; длинные вечера
наступают.
А весной удивятся и обрадуются, что длинные дни наступают. А
спросите-ка, зачем им эти длинные дни, так они и сами не знают.
