галчат.
Бывало и то, что отец сидит в послеобеденный час под деревом в саду и
курит трубку, а мать вяжет какую-нибудь фуфайку или вышивает по канве;
вдруг с улицы раздается шум, крики, и целая толпа людей врывается в дом.
- Что такое? - спрашивает испуганная мать.
- Верно, опять Андрея ведут, - хладнокровно говорит отец.
Двери размахиваются, и толпа мужиков, баб, мальчишек вторгается в сад.
В самом деле, привели Андрея - но в каком виде: без сапог, с разорванным
платьем и с разбитым носом или у него самого, или у другого мальчишки.
Мать всегда с беспокойством смотрела, как Андрюша исчезал из дома на
полсутки, и если б только не положительное запрещение отца мешать ему, она
бы держала его возле себя.
Она его обмоет, переменит белье, платье, и Андрюша полсутки ходит
таким чистеньким, благовоспитанным мальчиком, а к вечеру, иногда и к утру,
опять его кто-нибудь притащит выпачканного, растрепанного, неузнаваемого,
или мужики привезут на возу с сеном, или, наконец, с рыбаками приедет он на
лодке, заснувши на неводу.
Мать в слезы, а отец ничего, еще смеется.
- Добрый бурш будет, добрый бурш! - скажет иногда.
- Помилуй, Иван Богданыч, - жаловалась она, - не проходит дня, чтоб он
без синего пятна воротился, а намедни нос до крови разбил.
- Что за ребенок, если ни разу носу себе или другому не разбил? -
говорил отец со смехом.
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за
Герцом: слезы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или
его приведут; он начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и
ее, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать Телемака, как она
сама, и играть с ней в четыре руки.
Однажды он пропал уже на неделю: мать выплакала глаза, а отец ничего -
ходит по саду да курит.
- Вот, если б Обломова сын пропал, - сказал он на предложение жены
поехать поискать Андрея, - так я бы поднял на ноги всю деревню и земскую
полицию, а Андрей придет. О, добрый бурш!
На другой день Андрея нашли преспокойно спящего в своей постели, а под
кроватью лежало чье-то ружье и фунт пороху и дроби.
- Где ты пропадал? Где взял ружье? - засыпала мать вопросами. - Что ж
молчишь?
- Так! - только и было ответа.
Отец спросил: готов ли у него перевод из Корнелия Непота на немецкий
язык.
- Нет, - отвечал он.
Отец взял его одной рукой за воротник, вывел за ворота, надел ему на
голову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб с ног.
- Ступай, откуда пришел, - прибавил он, - и приходи опять с переводом,
вместо одной, двух глав, а матери выучи роль из французской комедии, что
она задала: без этого не показывайся!
Андрей воротился через неделю и принес и перевод и выучил роль.
Когда он подрос, отец сажал его с собой на рессорную тележку, давал
вожжи и велел везти на фабрику, потом в поля, потом в город, к купцам, в
присутственные места, потом посмотреть какую-нибудь глину, которую возьмет
на палец, понюхает, иногда лизнет, и сыну даст понюхать, и объяснит, какая
она, на что годится. Не то так отправятся посмотреть, как добывают поташ
или деготь, топят сало.
Четырнадцати, пятнадцати лет мальчик отправлялся частенько один, в
тележке или верхом, с сумкой у седла, с поручениями от отца в город, и
никогда не случалось, чтоб он забыл что-нибудь, переиначил, недоглядел, дал
промах.
- Recht gut, mein lieber Junge! - говорил отец, выслушав отчет, и,
трепля его широкой ладонью по плечу, давал два, три рубля, смотря по
важности поручения.
Мать после долго отмывает копоть, грязь, глину и сало с Андрюши.
Ей не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она
боялась, что сын ее сделается таким же немецким бюргером, из каких вышел
отец. На всю немецкую нацию она смотрела как на толпу патентованных мещан,
не любила грубости, самостоятельности и кичливости, с какими немецкая масса
предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как
корова носит свои рога, не умея, кстати, их спрятать.
На ее взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть ни одного
джентльмена. Она в немецком характере не замечала никакой мягкости,
деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в
хорошем свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий
обычай, не подчиниться уставу.
Нет, так и ломят эти невежи, так и напирают на то, что у них положено,
что заберут себе в голову, готовы хоть стену пробить лбом, лишь бы
поступить по правилам.
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей,
проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих
коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых,
купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими и чиновников с будничными
лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание
денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое
отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с
большими, грубыми руками, с мещанской свежестью в лице и с грубой речью.
"Как ни наряди немца, - думала она, - какую тонкую и белую рубашку он
ни наденет, пусть обуется в лакированные сапоги, даже наденет желтые
перчатки, а все он скроен как будто из сапожной кожи; из-под белых манжет
все торчат жесткие и красноватые руки, и из-под изящного костюма
выглядывает если не булочник, так буфетчик. Эти жесткие руки так и просятся
приняться за шило или много-много - что за смычок в оркестре".
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от
отца-бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького,
прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с
чистым лицом, с ясным, бойким взглядом; такого, на каких она нагляделась в
русском богатом доме, и тоже за границею, конечно не у немцев.
И вдруг он будет чуть не сам ворочать жернова на мельнице,
возвращаться домой с фабрик и полей, как отец его: в сале, в навозе, с
красно-грязными, загрубевшими руками, с волчьим аппетитом!
Она бросалась стричь Андрюше ногти, завивать кудри, шить изящные
воротнички и манишки; заказывала в городе курточки; учила его
прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии
жизни, шептала о блестящем призвании то воина, то писателя, мечтала с ним о
высокой роли, какая выпадает иным на долю...
И вся эта перспектива должна сокрушаться от щелканья счетов, от
разбиранья замасленных расписок мужиков, от обращения с фабричными!
Она возненавидела даже тележку, на которой Андрюша ездил в город, и
клеенчатый плащ, который подарил ему отец, и замшевые зеленые перчатки -
все грубые атрибуты трудовой жизни.
На беду, Андрюша отлично учился, и отец сделал его репетитором в своем
маленьком пансионе.
Ну, пусть бы так; но он положил ему жалованье, как мастеровому,
совершенно по-немецки: по десяти рублей в месяц, и заставлял его
расписываться в книге.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве - не в будничной
толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова.
Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как
иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных
салом и маслом колес и пружин.
Да и в самом Верхл°ве стоит, хотя бо'льшую часть года пустой, запертой
дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он
длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не с грубой свежестью,
не с жесткими большими руками, - видит томные голубые глаза, волосы под
пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с синими жилками руки
в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд
благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и
кружевах.
Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен; читает там
повесть о старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за
трубкой, отец о жизни в Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком
и огородом...
Года в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел жизнью,
праздниками, балами; в длинных галереях сияли по ночам огни.
Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с
выцветшим пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым
лбом, с тремя звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым
набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня - величественная красотой,
ростом и объемом женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил
близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро
детей.
Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года раз; ни с
кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с
тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь
и садилась на стул за ширмы.
Зато в доме, кроме князя и княгини, был целый, такой веселый и живой
мир, что Андрюша детскими зелененькими глазками своими смотрел вдруг в три
или четыре разные сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы
этой разнородной толпы, как пестрые явления маскарада.
Тут были князья Пьер и Мишель, из которых первый тотчас преподал
Андрюше, как бьют зорю в кавалерии и пехоте, какие сабли и шпоры гусарские
и какие драгунские, каких мастей лошади в каждом полку и куда непременно
надо поступить после ученья, чтоб не опозориться.
Другой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как поставил его
в позицию и начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими
Андрюше то в нос, то в брюхо, потом сказал, что это английская драка.
Дня через три Андрей, на основании только деревенской свежести и с
помощью мускулистых рук, разбил ему нос и по английскому и по русскому
способу, без всякой науки, и приобрел авторитет у обоих князей.
Были еще две княжны, девочки одиннадцати и двенадцати лет,
высокенькие, стройные, нарядно одетые, ни с кем не говорившие, никому не
кланявшиеся и боявшиеся мужиков.
Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к
матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его голову,
клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми
руками за обе щеки и целовала так ласково!
Потом был немец, который точил на станке табакерки и пуговицы, потом
учитель музыки, который напивался от воскресенья до воскресенья, потом
целая шайка горничных, наконец стая собак и собачонок.
Все это наполняло дом и деревню шумом, гамом, стуком, кликами и
музыкой.
С одной стороны, Обломовка, с другой - княжеский замок, с широким
раздольем барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из
Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера.
Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель. У отца своего, фермера,
он взял практические уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил
технологию, а в ближайшем университете, где было около сорока профессоров,
получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать
сорок мудрецов.
Дальше он не пошел, а упрямо поворотил назад, решив, что надо делать
дело, и возвратился к отцу. Тот дал ему сто талеров, новую котомку и
отпустил на все четыре стороны.
С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет
пространствовал он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет в России и
благословляет свою судьбу.
Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там -
нужды нет, что это будет не немецкий университет, нужды нет, что
университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и
далеко отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.
А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил
