неделю ты не узнаешь себя. Уже вечером я сообщу тебе подробный план о том,
что я намерен делать с собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я
встряхну тебя. Захар! - закричал он. - Одеваться Илье Ильичу!
- Куда, помилуй, что ты? Сейчас придет Тарантьев с Алексеевым обедать.
Потом хотели было...
- Захар, - говорил, не слушая его, Штольц, - давай ему одеваться.
- Слушаю, батюшка, Андрей Иваныч, вот только сапоги почищу, - охотливо
говорил Захар.
- Как? У тебя не чищены сапоги до пяти часов?
- Чищены-то они чищены, еще на той неделе, да барин не выходил, так
опять потускнели...
- Ну, давай как есть. Мой чемодан внеси в гостиную; я у вас
остановлюсь, Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем
где-нибудь на ходу, потом поедем дома в два, три, и...
- Да ты того... как же это вдруг... постой... дай подумать... ведь я
не брит...
- Нечего думать да затылок чесать... Дорогой обреешься: я тебя завезу.
- В какие дома мы еще поедем? - горестно воскликнул Обломов. - К
незнакомым? Что выдумал! Я пойду, лучше к Ивану Герасимовичу; дня три не
был,
- Кто это Иван Герасимыч?
- Что служил прежде со мной...
- А! Этот седой экзекутор: что ты там нашел? Что за страсть убивать
время с этим болваном!
- Как ты иногда резко отзываешься о людях, Андрей, так бог тебя знает.
А ведь это хороший человек: только что не в голландских рубашках ходит....
- Что ты у него делаешь? О чем с ним говоришь? - спросил Штольц.
- У него, знаешь, как-то правильно, уютно в доме. Комнаты маленькие,
диваны такие глубокие: уйдешь с головой, и не видать человека. Окна совсем
закрыты плющами да кактусами, канареек больше дюжины, три собаки, такие
добрые! Закуска со стола не сходит. Гравюры все изображают семейные сцены.
Придешь, и уйти не хочется. Сидишь, не заботясь, не думая ни о чем, знаешь,
что около тебя есть человек... конечно, немудрый, поменяться с ним идеей
нечего и думать, зато не хитрый, добрый, радушный, без претензий и не
уязвит тебя за глаза!
- Что ж вы делаете?
- Что? Вот я приду, сядем друг против друга на диваны, с ногами; он
курит...
- Ну, а ты?
- Я тоже курю, слушаю, как канарейки трещат. Потом Марфа принесет
самовар.
- Тарантьев, Иван Герасимыч! - говорил Штольц, пожимая плечами. - Ну,
одевайся скорей, - торопил он. - А Тарантьеву скажи, как придет, - прибавил
он, обращаясь к Захару, - что мы дома не обедаем и что Илья Ильич все лето
не будет дома обедать, а осенью у него много будет дела, и что видеться с
ним не удастся...
- Скажу, не забуду, все скажу, - отозвался Захар, - а с обедом как
прикажете?
- Съешь его с кем-нибудь на здоровье.
- Слушаю, сударь.
Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый, причесанный, а
Обломов меланхолически сидел на постели, медленно застегивая грудь рубашки
и не попадая пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял Захар с
нечищенным сапогом, как с каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и ожидая,
когда барин кончит застегивание груди.
- Ты еще сапог не надел! - с изумлением сказал Штольц. - Ну, Илья,
скорей же, скорей!
- Да куда это? Да зачем? - с тоской говорил Обломов. - Чего я там не
видал? Отстал я, не хочется...
- Скорей, скорей! - торопил Штольц.
IV
Хотя было уже не рано, но они успели заехать куда-то по делам, потом
Штольц захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом поехали к
этому последнему на дачу пить чай, застали большое общество, и Обломов из
совершенного уединения вдруг очутился в толпе людей. Воротились они домой к
поздней ночи.
На другой, на третий день опять, и целая неделя промелькнула
незаметно. Обломов протестовал, жаловался, спорил, но был увлекаем и
сопутствовал другу своему всюду.
Однажды, возвратясь откуда-то поздно, он особенно восстал против этой
суеты.
- Целые дни, - ворчал Обломов, надевая халат, - не снимаешь сапог:
ноги так и зудят! Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь! - продолжал
он, ложась на диван.
- Какая же тебе нравится? - спросил Штольц.
- Не такая, как здесь.
- Что ж здесь именно так не понравилось?
- Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек,
особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды,
щелчки друг другу, это оглядывание с ног до головы; послушаешь, о чем
говорят, так голова закружился, одуреешь. Кажется, люди на взгляд такие
умные, с таким достоинством на лице, только и слышишь: "Этому дали то, тот
получил аренду". - "Помилуйте, за что?" - кричит кто-нибудь. "Этот
проигрался вчера в клубе; тот берет триста тысяч!" Скука, скука, скука!..
Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на
всякую мелочь?
- Что-нибудь да должно же занимать свет и общество, - сказал Штольц, -
у всякого свои интересы. На то жизнь...
- Свет, общество! Ты, верно, нарочно, Андрей, посылаешь меня в этот
свет и общество, чтоб отбить больше охоту быть там. Жизнь: хороша жизнь!
Чего там искать? интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около
которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за
живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и
общества! Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день, как
мухи, взад и вперед, а что толку? Войдешь в залу и не налюбуешься, как
симметрически рассажены гости, как смирно и глубокомысленно сидят - за
картами. Нечего сказать, славная задача жизни! Отличный пример для ищущего
движения ума! Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? Чем
я виноватее их, лежа у себя дома и не заражая головы тройками и валетами?
- Это все старое, об этом тысячу раз говорили, - заметил Штольц. - Нет
ли чего поновее?
- А наша лучшая молодежь, что она делает? Разве не спит, ходя,
разъезжая по Невскому, танцуя? Ежедневная пустая перетасовка дней! А
посмотри, с какою гордостью и неведомым достоинством, отталкивающим
взглядом смотрят, кто не так одет, как они, не носят их имени и звания. И
воображают несчастные, что еще они выше толпы: "Мы-де служим, где, кроме
нас, никто не служит; мы в первом ряду кресел, мы на бале у князя N, куда
только нас пускают"... А сойдутся между собой, перепьются и подерутся,
точно дикие! Разве это живые, не спящие люди? Да не одна молодежь: посмотри
на взрослых. Собираются, кормят друг друга, ни радушия.. ни доброты, ни
взаимного влечения! Собираются на обед, на вечер, как в должность, без
веселья, холодно, чтоб похвастать поваром, салоном, и потом под рукой
осмеять, подставить ногу один другому. Третьего дня, за обедом, я не знал,
куда смотреть, хоть под стол залезть, когда началось терзание репутаций
отсутствующих: "Тот глуп, этот низок, другой вор, третий смешон" -
настоящая травля! Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: "вот
уйди только за дверь, и тебе то же будет"... Зачем же они сходятся, если
они таковы? Зачем так крепко жмут друг другу руки? Ни искреннего смеха, ни
проблеска симпатии! Стараются залучить громкий чин, имя. "У меня был
такой-то, а я был у такого-то", - хвастают потом... Что ж это за жизнь? Я
не хочу ее. Чему я там научусь, что извлеку?
- Знаешь что, Илья? - сказал Штольц. - Ты рассуждаешь, точно древний:
в старых книгах вот так все писали. А впрочем, и то хорошо: по крайней
мере, рассуждаешь, не спишь. Ну, что еще? Продолжай.
- Что продолжать-то? Ты посмотри: ни на ком здесь нет свежего,
здорового лица...
- Климат такой, - перебил Штольц. - Вон и у тебя лицо измято, а ты и
не бегаешь, все лежишь.
- Ни у кого ясного, покойного взгляда, - продолжал Обломов, - все
заражаются друг от друга какой-нибудь мучительной заботой, тоской,
болезненно чего-то ищут. И добро бы истины, блага себе и другим - нет, они
бледнеют от успеха товарища. У одного забота: завтра в присутственное место
зайти, дело пятый год тянется, противная сторона одолевает, и он пять лет
носит одну мысль в голове, одно желание: сбить с ног другого и на его
падении выстроить здание своего благосостояния. Пять лет ходить, сидеть и
вздыхать в приемной - вот идеал и цель жизни! Другой мучится, что осужден
ходить каждый день на службу и сидеть до пяти часов, а тот вздыхает тяжко,
что нет ему такой благодати...
- Ты философ, Илья! - сказал Штольц. - Все хлопочут, только тебе
ничего не нужно!
- Вот этот желтый господин в очках, - продолжал Обломов, - пристал ко
мне: читал ли я речь какого-то депутата, и глаза вытаращил на меня, когда я
сказал, что не читаю газет. И пошел о Людовике-Филиппе, точно как будто он
родной отец ему. Потом привязался, как я думаю: отчего французский
посланник выехал из Рима? Как, всю жизнь обречь себя на ежедневное
заряжанье всесветными новостями, кричать неделю, пока не выкричишься?
Сегодня Мехмет-Али послал корабль в Константинополь, и он ломает себе
голову: зачем? Завтра не удалось Дон-Карлосу - и он в ужасной тревоге. Там
роют канал, тут отряд войска послали на Восток; батюшки, загорелось! лица
нет, бежит, кричит, как будто на него самого войско идет. Рассуждают,
соображают вкривь и вкось, а самим скучно - не занимает это их; сквозь эти
крики виден непробудный сон! Это им постороннее; они не в своей шапке
ходят. Дела-то своего нет, они и разбросались на все стороны, не
направились ни на что. Под этой всеобъемлемостью кроется пустота,
отсутствие симпатии ко всему! А избрать скромную, трудовую тропинку и идти
по ней, прорывать глубокую колею - это скучно, незаметно; там всезнание не
поможет и пыль в глаза пустить некому.
- Ну, мы с тобой не разбросались, Илья. Где же наша скромная, трудовая
тропинка?- спросил Штольц.
Обломов вдруг смолк.
- Да вот я кончу только... план... - сказал он. - Да бог с ними! - с
досадой прибавил потом. - Я их не трогаю, ничего не ищу; я только не вижу
нормальной жизни в этом. Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала
жизни, который указала природа целью человеку...
- Какой же это идеал, норма жизни?
Обломов не отвечал.
- Ну, скажи мне, какую бы ты начертал себе жизнь? - продолжал
спрашивать Штольц.
- Я уж начертал.
- Что ж это такое? Расскажи, пожалуйста, как?
- Как? - сказал Обломов, перевертываясь на спину и глядя в потолок. -
Да как! Уехал бы в деревню.
- Что ж тебе мешает?
- План не кончен. Потом я бы уехал не один, а с женой.
- А! вот что! Ну, с богом. Чего ж ты ждешь? Еще года три - четыре,
никто за тебя не пойдет...
- Что делать, не судьба! - сказал Обломов, вздохнув. - Состояние не
позволяет!
- Помилуй, а Обломовка? Триста душ!
- Так что ж? Чем тут жить, с женой?
- Вдвоем, чем жить!
- А дети пойдут?
- Детей воспитаешь, сами достанут; умей направить их так...
- Нет, что из дворян делать мастеровых! - сухо перебил Обломов. - Да и
кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится - с женой вдвоем, а в
самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом.
Загляну в любое семейство: родственницы не родственницы и не экономки; если
не живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать... Как же прокормить с
тремя стами душ такой пансион?
- Ну хорошо; пусть тебе подарили бы еще триста тысяч, что б ты сделал?
- спрашивал Штольц с сильно задетым любопытством.
- Сейчас же в ломбард, - сказал Обломов, - и жил бы процентами.
- Там мало процентов; отчего ж бы куда-нибудь в компанию, вот хоть в
нашу?
- Нет, Андрей, меня не надуешь.
- Как: ты бы и мне не поверил?
- Ни за что; не то что тебе, а все может случиться: ну, как лопнет,
вот я и без гроша. То ли дело в банк?
- Ну хорошо; что ж бы ты стал делать?
- Ну, приехал бы я в новый, покойно устроенный дом... В окрестности
