искусства.
Вся эта обломовская система воспитания встретила сильную оппозицию в
системе Штольца. Борьба была с обеих сторон упорная. Штольц прямо, открыто
и настойчиво поражал соперников, а они уклонялись от ударов вышесказанными
и другими хитростями.
Победа не решалась никак; может быть, немецкая настойчивость и
преодолела бы упрямство и закоснелость обломовцев, но немец встретил
затруднения на своей собственной стороне, и победе не суждено было решиться
ни на ту, ни на другую сторону. Дело в том, что сын Штольца баловал
Обломова, то подсказывая ему уроки, то делая за него переводы.
Илье Ильичу ясно видится и домашний быт его и житье у Штольца.
Он только что проснется у себя дома, как у постели его уже стоит
Захарка, впоследствии знаменитый камердинер его Захар Трофимыч.
Захар, как бывало нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а
Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему
лежа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст
Захарке ногой в нос.
Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит еще от
старших колотушку.
Потом Захарка чешет голову, натягивает куртку, осторожно продевая руки
Ильи Ильича в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье
Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру, умыться и т.п.
Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть - уж
трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь,
достать ли ему нужно вещь, да не достанет, принести ли что, сбегать ли за
чем: ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать
все самому, а тут вдруг отец и мать да три тетки в пять голосов и закричат:
- Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька!
Ванька! Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!..
И не удастся никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для себя.
После он нашел, что оно и покойнее гораздо, и сам выучился
покрикивать: "Эй, Васька! Ванька! подай то, дай другое! Не хочу того, хочу
этого! Сбегай, принеси!"
Подчас нежная заботливость родителей и надоедала ему.
Побежит ли он с лестницы или по двору, вдруг вслед ему раздается в
десять отчаянных голосов: "Ах, ах! Поддержите, остановите! Упадет,
расшибется... стой, стой!"
Задумает ли он выскочить зимой в сени или отворить форточку - опять
крики: "Ай, куда? Как можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьешься,
простудишься..."
И Илюша с печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в
теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и вяло.
Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая.
А иногда он проснется такой бодрый, свежий, веселый; он чувствует: в
нем играет что-то, кипит, точно поселился бесенок какой-нибудь, который так
и поддразнивает его то влезть на крышу, то сесть на савраску да поскакать в
луга, где сено косят, или посидеть на заборе верхом, или подразнить
деревенских собак; или вдруг захочется пуститься бегом по деревне, потом в
поле, по буеракам, в березняк, да в три скачка броситься на дно оврага, или
увязаться за мальчишками играть в снежки, попробовать свои силы.
Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не
вытерпит и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за
ворота, захватил в обе руки по кому снега и мчится к куче мальчишек.
Свежий ветер так и режет ему лицо, за уши щиплет мороз, в рот и горло
пахнуло холодом, а грудь охватило радостью - он мчится, откуда ноги
взялись, сам и визжит и хохочет.
Вот и мальчишки: он бац снегом - мимо: сноровки нет; только хотел
ты мне поверь! Вот, например, - продолжал он, указывая на Алексеева, -
и больно ему с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него на
глазах...
А в доме гвалт: Илюши нет! Крик, шум. На двор выскочил Захарка, за ним
Васька, Митька, Ванька - все бегут, растерянные, по двору.
За ними кинулись, хватая их за пятки, две собаки, которые, как
известно, не могут равнодушно видеть бегущего человека.
Люди с криками, с воплями, собаки с лаем мчатся по деревне.
Наконец набежали на мальчишек и начали чинить правосудие: кого за
волосы, кого за уши, иному подзатыльника; пригрозили и отцам их.
Потом уже овладели барчонком, окутали его в захваченный тулуп, потом в
отцовскую шубу, потом в два одеяла и торжественно принесли на руках домой.
Дома отчаялись уже видеть его, считая погибшим; но при виде его,
живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили
господа бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной и
продержали дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять
играть в снежки...
X
Только что храпенье Ильи Ильича достигло слуха Захара, как он прыгнул
осторожно, без шума, с лежанки, вышел на цыпочках в сени, запер барина на
замок и отправился к воротам.
- А, Захар Трофимыч: добро пожаловать! Давно вас не видно! -
заговорили на разные голоса кучер, лакеи, бабы и мальчишки у ворот.
- Что ваш-то? Со двора, что ли, ушел? - спросил дворник.
- Дрыхнет, - мрачно сказал Захар.
- Что так? - спросил кучер. - Рано бы, кажись, об эту пору...
нездоров, видно?
- Э, какое нездоров! Нарезался! - сказал Захар таким голосом, как
будто и сам убежден был в этом. - Поверите ли? Один выпил полторы бутылки
мадеры, два штофа квасу, да вон теперь и завалился.
- Эк! - с завистью сказал кучер.
- Что ж это он нынче так подгулял? - спросила одна из женщин.
- Нет, Татьяна Ивановна, - отвечал Захар, бросив на нее свой
односторонний взгляд, - не то что нынче: совсем никуда не годен стал - и
говорить-то тошно!
- Видно, как моя! - со вздохом заметила она.
- А что, Татьяна Ивановна, поедет она сегодня куда-нибудь? - спросил
кучер. - Мне бы вон тут недалечко сходить?
- Куда ее унесет! - отвечала Татьяна. - Сидит с своим ненаглядным, да
не налюбуются друг на друга.
- Он к вам частенько, - сказал дворник, - надоел по ночам, проклятый:
уж все выйдут, и все придут: он всегда последний, да еще ругается, зачем
парадное крыльцо заперто... Стану я для него тут караулить крыльцо-то!
- Какой дурак, братцы, - сказала Татьяна, - так этакого поискать!
Чего, чего не надарит ей! Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а
кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть!
Шеи по две недели не моет, а лицо мажет... Иной раз согрешишь, право,
подумаешь: "Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову да ушла бы в
монастырь, на богомолье..."
Все, кроме Захара, засмеялись.
- Ай да Татьяна Ивановна, мимо не попадет! - говорили одобрительно
голоса.
- Да право! - продолжала Татьяна. - Как это господа пускают с собой
этакую?..
- Куда это вы собрались? - спросил ее кто-то. - Что это за узел у вас?
- Платье несу к портнихе; послала щеголиха-то моя: вишь, широко! А как
станем с Дуняшей тушу-то стягивать, так руками после дня три делать ничего
нельзя: все обломаешь! Ну, мне пора. Прощайте, пока.
- Прощайте, прощайте! - сказали некоторые.
- Прощайте, Татьяна Ивановна, - сказал кучер. - Приходите-ка вечерком.
- Да не знаю как; может, приду, а то так... уж прощайте!
- Ну, прощайте, - сказали все.
- Прощайте... счастливо вам! - отвечала она уходя.
- Прощайте, Татьяна Ивановна! - крикнул еще вслед кучер.
- Прощайте! - звонко откликнулась она издали.
Когда она ушла, Захар как будто ожидал своей очереди говорить. Он сел
на чугунный столбик у ворот и начал болтать ногами, угрюмо и рассеянно
поглядывая на проходящих и проезжающих.
- Ну, как ваш-то сегодня, Захар Трофимыч? - спросил дворник.
- Да как всегда: бесится с жиру, - сказал Захар, - а все за тебя, по
твоей милости перенес я горя-то немало: все насчет квартиры-то! Бесится:
больно не хочется съезжать...
- Что я-то виноват? - сказал дворник. - По мне, живи себе хоть век;
нешто я тут хозяин? Мне велят... Кабы я был хозяин, а то я не хозяин...
- Что ж он, ругается, что ли? - спросил чей-то кучер.
- Уж так ругается, что как только бог дает силу переносить!
- Ну что ж? Это добрый барин, коли все ругается! - сказал один лакей,
медленно, с скрипом открывая круглую табакерку, и руки всей компании, кроме
Захаровых, потянулись за табаком. Началось всеобщее нюханье, чиханье и
плеванье.
- Коли ругается, так лучше, - продолжал тот, - чем пуще ругается, тем
лучше: по крайности, не прибьет, коли ругается. А вот как я жил у одного:
ты еще не знаешь - за что, а уж он, смотришь, за волосы держит тебя.
Захар презрительно ожидал, пока этот кончил свою тираду, и,
обратившись к кучеру, продолжал:
- Так вот опозорить тебе человека ни за что ни про что, - говорил он,
- это ему нипочем!
- Неугодлив, видно? - спросил дворник.
- И! - прохрипел Захар значительно, зажмурив глаза. - Так неугодлив,
что беда! И то не так, и это не так, и ходить не умеешь, и подать-то не
смыслишь, и ломаешь-то все, и не чистишь, и крадешь, и съедаешь... Тьфу,
чтоб тебе!.. Сегодня напустился - срам слушать! А за что? Кусочек сыру еще
от той недели остался - собаке стыдно бросить - так нет, человек и не думай
съесть! Спросил - "нет, мол", и пошел: "Тебя, говорит, повесить надо, тебя,
говорит, сварить в горячей смоле надо да щипцами калеными рвать; кол
осиновый, говорит, в тебя вколотить надо!" А сам так и лезет, так и
лезет... Как вы думаете, братцы? Намедни обварил я ему - кто его знает как
- ногу кипятком, так ведь как заорал! Не отскочи я, так он бы толкнул меня
в грудь кулаком... так и норовит! Чисто толкнул бы...
Кучер покачал головой, а дворник сказал: "Вишь ты, бойкий барин: не
дает повадки!"
- Ну, коли еще ругает, так это славный барин! - флегматически говорил
все тот же лакей. - Другой хуже, как не ругается: глядит, глядит, да вдруг
тебя за волосы поймает, а ты еще не смекнул, за что!
- Да даром, - сказал Захар, не обратив опять никакого внимания на
слова перебившего его лакея, - нога еще и доселева не зажила: все мажет
мазью: пусть-ка его!
- Характерный барин! - сказал дворник.
- И не дай бог! - продолжал Захар, - убьет когда-нибудь человека;
ей-богу, до смерти убьет! И ведь за всяку безделицу норовит выругать
лысым... уже не хочется договаривать. А вот сегодня так новое выдумал:
"ядовитый", говорит! Поворачивается же язык-то!..
- Ну, это что? - говорил все тот же лакей. - Коли ругается, так это
слава богу, дай бог такому здоровья... А как все молчит; ты идешь мимо, а
он глядит, глядит, да и вцепится, вон как тот, у которого я жил. А
ругается, так ничего...
- И поделом тебе, - заметил ему Захар с злостью за непрошеные
возражения, - я бы еще не так тебя.
- Как же он ругает "лысым", Захар Трофимыч, - спросил казачок лет
пятнадцати, - чортом, что ли?
Захар медленно поворотил к нему голову и остановил на нем мутный
взгляд.
- Смотри ты у меня! - сказал он потом едко. - Молод, брат, востер
очень! Я не посмотрю, что ты генеральский: я те за вихор! Пошел-ка к своему
месту!
Казачок отошел шага на два, остановился и глядел с улыбкой на Захара.
- Что скалишь зубы-то? - с яростью захрипел Захар. - Погоди,
попадешься, я те уши-то направлю, как раз: будешь у меня скалить зубы!
В это время из подъезда выбежал огромный лакей в ливрейном фраке
нараспашку, с аксельбантами и в штиблетах. Он подошел к казачку, дал ему
сначала оплеуху, потом назвал дураком.
- Что вы, Матвей Моисеич, за что это? - сказал озадаченный и
сконфуженный казачок, придерживаясь за щеку и судорожно мигая.
- А! Ты еще разговаривать? - отвечал лакей. - Я за тобой по всему дому
