- Эй! Ты, брат! - кричали они по очереди, почесывая кто затылок, кто
спину. - Как там тебя? Эй, ты! Что тебе тут?
Прохожий сделал движение, чтоб приподнять голову, но не мог: он,
по-видимому, был нездоров или очень утомлен.
Один решился было тронуть его вилой.
- Не замай! Не замай! - закричали многие. - Почем знать, какой он:
ишь, не бает ничего; может быть, какой-нибудь такой... Не задайте его,
ребята!
- Пойдем, - говорили некоторые, - право-слово пойдем: что он нам,
дядя, что ли? Только беды с ним!
И все ушли назад, в деревню, рассказав старикам, что там лежит
нездешний, ничего не бает, и бог его ведает, что он там.
- Нездешний, так и не замайте! - говорили старики, сидя на завалинке и
положив локти на коленки. - Пусть его себе! И ходить не по что было вам!
Таков был уголок, куда вдруг перенесся во сне Обломов.
Из трех или четырех разбросанных там деревень была одна Сосновка,
другая Вавиловка, в одной версте друг от друга.
Сосновка и Вавиловка были наследственной отчиной рода Обломовых и
оттого известны были под общим именем Обломовки.
В Сосновке была господская усадьба и резиденция. Верстах в пяти от
Сосновки лежало сельцо Верхл°во, тоже принадлежавшее некогда фамилии
Обломовых и давно перешедшее в другие руки, и еще несколько причисленных к
этому же селу кое-где разбросанных изб.
Село принадлежало богатому помещику, который никогда не показывался в
свое имение: им заведовал управляющий из немцев.
Вот и вся география этого уголка.
Илья Ильич проснулся утром в своей маленькой постельке. Ему только
семь лет. Ему легко, весело.
Какой он хорошенький, красненький, полный! Щечки такие кругленькие,
что иной шалун надуется нарочно, а таких не сделает.
Няня ждет его пробуждения. Она начинает натягивать ему чулочки; он не
дается, шалит, болтает ногами; няня ловит его, и оба они хохочут.
Наконец удалось ей поднять его на ноги; она умывает его, причесывает
головку и ведет к матери.
Обломов, увидев давно умершую мать, и во сне затрепетал от радости, от
жаркой любви к ней: у него, у сонного, медленно выплыли из-под ресниц и
стали неподвижно две теплые слезы.
Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его жадными,
заботливыми глазами, не мутны ли глазки, спросила, не болит ли что-нибудь,
расспросила няньку, покойно ли он спал, не просыпался ли ночью, не метался
ли во сне, не было ли у него жару? Потом взяла его за руку и подвела его к
образу.
Там, став на колени и обняв его одной рукой, подсказывала она ему
слова молитвы.
Мальчик рассеянно повторял их, глядя в окно, откуда лилась в комнату
прохлада и запах сирени.
- Мы, маменька, сегодня пойдем гулять? - вдруг спрашивал он среди
молитвы.
- Пойдем, душенька, - торопливо говорила она, не отводя от иконы глаз
и спеша договорить святые слова.
Мальчик вяло повторял их, но мать влагала в них всю свою душу.
Потом шли к отцу, потом к чаю.
Около чайного стола Обломов увидал живущую у них престарелую тетку,
восьмидесяти лет, беспрерывно ворчавшую на свою девчонку, которая, тряся от
старости головой, прислуживала ей, стоя за ее стулом. Там и три пожилые
девушки, дальние родственницы отца его, и немного помешанный деверь его
матери, и помещик семи душ, Чекменев, гостивший у них, и еще какие-то
старушки и старички.
Весь этот штат и свита дома Обломовых подхватили Илью Ильича и начали
осыпать его ласками и похвалами; он едва успевал утирать следы непрошеных
поцелуев.
После того начиналось кормление его булочками, сухариками, сливочками.
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по двору, на
луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не
допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а
главное, не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке,
пользовавшееся дурною репутацией.
Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она
бросалась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами,
исчезла где-то за горой; в овраг свозили падаль; в овраге предполагались и
разбойники, и волки, и разные другие существа, которых или в том краю, или
совсем на свете не было.
Ребенок не дождался предостережений матери: он уж давно на дворе.
Он с радостным изумлением, как будто в первый раз, осмотрел и обежал
кругом родительский дом, с покривившимися набок воротами, с севшей на
середине деревянной кровлей, на которой рос нежный зеленый мох, с
шатающимся крыльцом, разными пристройками и надстройками и с запущенным
садом.
Ему страсть хочется взбежать на огибавшую весь дом висячую галерею,
чтоб посмотреть оттуда на речку: но галерея ветха, чуть-чуть держится, и по
ней дозволяется ходить только "людям", а господа не ходят.
Он не внимал запрещениям матери и уже направился было к
соблазнительным ступеням, но на крыльце показалась няня и кое-как поймала
его.
Он бросился от нее к сеновалу, с намерением взобраться туда по крутой
лестнице, и едва она поспевала дойти до сеновала, как уж надо было спешить
разрушать его замыслы влезть на голубятню, проникнуть на скотный двор и,
чего боже сохрани! - в овраг.
- Ах ты, господи, что за ребенок, за юла за такая! Да посидишь ли ты
смирно, сударь? Стыдно! - говорила нянька.
И целый день и все дни и ночи няни наполнены были суматохой, беготней:
то пыткой, то живой радостью за ребенка, то страхом, что он упадет и
расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной
тоской за отдаленную его будущность: этим только и билось сердце ее, этими
волнениями подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная
жизнь ее, которая без того, может быть, угасла бы давным-давно.
Не все резв, однакож, ребенок: он иногда вдруг присмиреет, сидя подле
няни, и смотрит на все так пристально. Детский ум его наблюдает все
совершающиеся перед ним явления; они западают глубоко в душу его, потом
растут и зреют вместе с ним.
Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не высоко. От дома,
от деревьев, и от голубятни, и от галереи - от всего побежали далеко
длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие к
задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит огнем да речка
так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.
- Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а уже будет и там светло?
- спрашивал ребенок.
- Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и не видит его,
так и хмурится; а ужо как завидит издали, так и просветлеет.
Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал
за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро больше
настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой
весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась за гору, а
Антип еще и со двора не успел съехать.
Ребенок тоже шагнул раза два, еще шаг - и он уйдет за гору.
Ему хотелось бы к горе, посмотреть, куда делась лошадь. Он к воротам,
но из окна послышался голос матери:
- Няня! Не видишь, что ребенок выбежал на солнышко! Уведи его в
холодок; напечет ему головку - будет болеть, тошно сделается, кушать не
станет. Он этак у тебя в овраг уйдет!
- У! Баловень! - тихо ворчит нянька, утаскивая его на крыльцо.
Смотрит ребенок и наблюдает острым и переимчивым взглядом, как и что
делают взрослые, чему посвящают они утро.
Ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого внимания
ребенка; неизгладимо врезывается в душу картина домашнего быта;
напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу
своей жизни по жизни, его окружающей.
Нельзя сказать, чтоб утро пропадало даром в доме Обломовых. Стук
ножей, рубивших котлеты и зелень в кухне, долетал даже до деревни.
Из людской слышалось шипенье веретена да тихий, тоненький голос бабы:
трудно было распознать, плачет ли она или импровизирует заунывную песню без
слов..
На дворе, как только Антип воротился с бочкой, из разных углов
поползли к ней с ведрами, корытами и кувшинами бабы, кучера.
А там старуха пронесет из амбара в кухню чашку с мукой да кучу яиц;
там повар вдруг выплеснет воду из окошка и обольет Арапку, которая целое
утро, не сводя глаз, смотрит в окно, ласково виляя хвостом и облизываясь.
Сам Обломов - старик тоже не без занятий. Он целое утро сидит у окна и
неукоснительно наблюдает за всем, что делается на дворе.
- Эй, Игнашка? Что несешь, дурак? - спросит он идущего по двору
человека.
- Несу ножи точить в людскую, - отвечает тот, не взглянув на барина.
- Ну неси, неси; да хорошенько, смотри, наточи!
Потом остановит бабу:
- Эй, баба! Баба! Куда ходила?
- В погреб, батюшка, - говорила она, останавливаясь, и, прикрыв глаза
рукой, глядела на окно, - молока к столу достать.
- Ну иди, иди! - отвечал барин. - Да смотри, не пролей молоко-то.
- А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? - кричал потом. - Вот
я тебе дам бегать! Уж я вижу, что ты это в третий раз бежишь. Пошел назад,
в прихожую!
И Захарка шел опять дремать в прихожую.
Придут ли коровы с поля, старик первый позаботится, чтоб их напоили;
завидит ли из окна, что дворняжка преследует курицу, тотчас примет строгие
меры против беспорядков.
И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как
из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует мелом и наблюдает,
чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдет в девичью, задаст каждой девке,
сколько сплести в день кружев; потом позовет с собой Настасью Ивановну, или
Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по саду с
практической целью: посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли
вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т.п.
Но главною заботою была кухня и обед. Об обеде совещались целым домом;
и престарелая тетка приглашалась к совету. Всякий предлагал свое блюдо: кто
суп с потрохами, кто лапшу или желудок, кто рубцы, кто красную, кто белую
подливку к соусу.
Всякий совет принимался в соображение, обсуживался обстоятельно и
потом принимался или отвергался по окончательному приговору хозяйки.
На кухню посылались беспрестанно то Настасья Петровна, то Степанида
Ивановна напомнить о том, прибавить это или отменить то, отнести сахару,
меду, вина для кушанья и посмотреть, все ли положит повар, что отпущено.
Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке.
Какие телята утучнялись там к годовым праздникам! Какая птица
воспитывалась! Сколько тонких соображений, сколько занятий и забот в
ухаживанье за нею! Индейки и цыплята, назначаемые к именинам и другим
торжественным дням, откармливались орехами; гусей лишали моциона,
заставляли висеть в мешке неподвижно за несколько дней до праздника, чтоб
они заплыли жиром. Какие запасы были там варений, солений, печений! Какие
меды, какие квасы варились, какие пироги пеклись в Обломовке!
И так до полудня все суетилось и заботилось, все жило такою полною,
муравьиною, такою заметною жизнью.
В воскресенье и в праздничные дни тоже не унимались эти трудолюбивые
муравьи: тогда стук ножей на кухне раздавался чаще и сильнее; баба
совершала несколько раз путешествие из амбара в кухню с двойным количеством
муки и яиц; на птичьем дворе было более стонов и кровопролитий. Пекли
исполинский пирог, который сами господа ели еще на другой день; на третий и
четвертый день остатки поступали в девичью; пирог доживал до пятницы, так
что один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался, в виде
особой милости, Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо
разрушал эту любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это
