незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы.
И старик Обломов и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в
стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и
поколения.
Няня между тем уже рисует другую картину воображению ребенка.
Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об удали Ильи
Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище
прохожем, о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища
басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена вина
и не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах,
окаменелых городах и людях; наконец переходила к нашей демонологии, к
мертвецам, к чудовищам и к оборотням.
Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею
верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и
воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных
времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни,
когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича
искал защиты от окружающих его бед, когда и в воздухе, и в воде, и в лесу,
и в поле царствовали чудеса.
Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека; опасно было ему
выйти за порог дома: его, того гляди, запорет зверь, зарежет разбойник,
отнимет у него все злой татарин, или пропадет человек без вести, без всяких
следов.
А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да шары; а там,
над свежей могилой, вспыхнет огонек, или в лесу кто-то прогуливается, будто
с фонарем, да страшно хохочет и сверкает глазами в темноте.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек
долго и хорошо - ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет
кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого ни с того ни
с сего начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому,
только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в
воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы.
А может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и
всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека
творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать
разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений
обстоятельств и причин явления вне самого явления.
Ощупью жили бедные предки наши; не окрыляли и не сдерживали они своей
воли, а потом наивно дивились или ужасались неудобству, злу и допрашивались
причин у немых, неясных иероглифов природы.
Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома покойника
головой, а не ногами из ворот; пожар - от того, что собака выла три ночи
под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели
все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку
били или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину
гнилого пола.
И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной
вымысла действйтельности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и
долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры.
Слушая от няни сказки о нашем золотом руне - Жар-птице, о преградах и
тайниках волшебного замка, мальчик то бодрился, воображая себя героем
подвига, - и мурашки бегали у него по спине, то страдал за неудачи
храбреца.
Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом, живописно, с
увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила
рассказам. Глаза старухи искрились огнем; голова дрожала от волнения; голос
возвышался до непривычных нот.
Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на глазах.
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о
жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой,
который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную
ногу, - волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское воображение то
застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс;
нервы напрягались, как струны.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: "Скрипи, скрипи, нога
липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит,
на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет" и т.д.; когда
медведь входил наконец в избу и готовился схватить похитителя своей ноги,
ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у
него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в
когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Заселилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска
засели надолго, может быть навсегда, в душу. Он печально озирается вокруг и
все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет
зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо
кормят и одевают даром...
Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца
жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне, начиная от барина,
жены его и до дюжего кузнеца Тараса, - все трепещут чего-то в темный вечер:
всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст - в вертеп
разбойников.
Стук ставни и завыванье ветра в трубе заставляли бледнеть и мужчин, и
женщин, и детей. Никто в крещенье не выйдет после десяти часов вечера один
за ворота; всякий в ночь на пасху побоится идти в конюшню, опасаясь застать
там домового.
В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им,
что копна сена разгуливала по полю, - они не задумаются и поверят;
пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или
что такая-то Марфа или Степанида - ведьма, они будут бояться и барана и
Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а
Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал
усомниться в этом, - так сильна вера в чудесное в Обломовке!
Илья Ильич и увидит после, что просто устроен мир, что не встают
мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас сажают в
балаган, и разбойников - в тюрьму; но если пропадает самая вера в призраки,
то остается какой-то осадок страха и безотчетной тоски.
Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть - едва знает, и
на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще, оставшись
в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в детстве
зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять
бледнеет вечером.
Далее Илья Ильич вдруг увидел себя мальчиком лет тринадцати или
четырнадцати.
Он уж учился в селе Верхл°ве, верстах в пяти от Обломовки, у тамошнего
управляющего, немца Штольца, который завел небольшой пансион для детей
окрестных дворян.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще
отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше
страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или
ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом
доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому и никто любимого
пирожка не испечет ему.
Кроме этих детей, других еще в пансионе пока не было.
Нечего делать, отец и мать посадили баловника Илюшу за книгу. Это
стоило слез, воплей, капризов. Наконец отвезли.
Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы. Может быть,
у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б Обломовка
была верстах в пятистах от Верхл°ва. А то как выучиться? Обаяние
обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхл°во;
ведь оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, все дышало
тою же первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.
Ум и сердце ребенка исполнились всех картин, сцен и нравов этого быта
прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает, как рано начинается
развитие умственного зерна в детском мозгу? Как уследить за рождением в
младенческой душе первых понятий и впечатлений?
Может быть, когда дитя еще едва выговаривало слова, а может быть, еще
вовсе не выговаривало, даже не ходило, а только смотрело на все тем
пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж
видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы, да только
не признавалось в этом ни себе, ни другим.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают
при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной
ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол,
заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе
к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько
копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ка ему не скоро
носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Может быть, детский ум его давно решил, что так, а не иначе следует
жить, как живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить ему? А
как жили взрослые в Обломовке?
Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И как отвечали
на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно.
Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о людях, носящих
томительные заботы в груди, снующих зачем-то из угла в угол по лицу земли
или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду.
Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за жизнь
круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня,
увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от
вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев
мирно, без помехи утопала в мягком теле.
Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни
нравственными разрушительными ударами и недугами.
Добрые люди понимали ее не иначе, как идеалом покоя и бездействия,
нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то:
болезнями, убытками, ссорами и между прочим трудом.
Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев наших, но
любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя это
возможным и должным.
Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными или
нравственными вопросами; оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого
там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись
с трудной, мучительной смертью. а, дожив до невозможности, умирали как
будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого
и говорят, что прежде был крепче народ.
Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять ребенку
значения жизни и приготовлять его к ней, как к чему-то мудреному и
нешуточному; не томили его над книгами, которые рождают в голове тьму
вопросов, а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.
Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее,
тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее
целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и
отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и
теперь в Обломовке.
О чем же им было задумываться и чем волноваться, что узнавать, каких
целей добиваться?
Ничего не нужно: жизнь, как покойная река, текла мимо их; им
оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные
явления, которые по очереди, без зову, представали пред каждого из них.
И вот воображению спящего Ильи Ильича начали так же по очереди, как
живые картины, открываться сначала три главные акта жизни, разыгрывавшиеся
