кресел. - Что ты сказал?
Захар вдруг смутился, не зная, чем он мог подать барину повод к
патетическому восклицанию и жесту... Он молчал.
- Другие не хуже! - с ужасом повторил Илья Ильич. - Вот ты до чего
договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя все равно, что "другой"!
Обломов поклонился иронически Захару и сделал в высшей степени
оскорбленное лицо.
- Помилуйте, Илья Ильич, разве я равняю вас с кем-нибудь?..
- С глаз долой! - повелительно сказал Обломов, указывая рукой на
дверь. - Я тебя видеть не могу. А! "другие"! Хорошо!
Захар с глубоким вздохом удалился к себе.
- Эка жизнь, подумаешь! - ворчал он, садясь на лежанку.
- Боже мой! - стонал тоже Обломов. - Вот хотел посвятить утро дельному
труду, а тут расстроили на целый день! И кто же? свой собственный слуга,
преданный, испытанный, а что сказал! И как это он мог?
Обломов долго не мог успокоиться; он ложился, вставал, ходил по
комнате и опять ложился. Он в низведении себя Захаром до степени других
видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы
барина всем и каждому.
Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое другие и что
он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как тяжела
обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его Захар,
то есть убежден ли он был, что Илья Ильич все равно, что "другой", или так
это сорвалось у него с языка, без участия головы. Все это задело самолюбие
Обломова, и он решился показать Захару разницу между ним и теми, которых
разумел Захар под именем "других", и дать почувствовать ему всю гнусность
его поступка.
- Захар! - протяжно и торжественно кликнул он.
Захар, услышав этот зов, не прыгнул, по обыкновению, с лежанки, стуча
ногами, не заворчал; он медленно сполз с печки и пошел, задевая за все и
руками и боками, тихо, нехотя, как собака, которая по голосу господина
чувствует, что проказа ее открыта и что зовут ее на расправу.
Захар отворил вполовину дверь, но войти не решался.
- Войди! - сказал Илья Ильич.
Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так, как будто нельзя
было пролезть, и оттого только завяз в двери, но не вошел.
Обломов сидел на краю постели.
- Поди сюда! - настойчиво сказал он.
Захар с трудом высвободился из двери, но тотчас притворил ее за собой
и прислонился к ней плотно спиной.
- Сюда! - говорил Илья Ильич, указывая пальцем место подле себя.
Захар сделал полшага и остановился за две сажени от указанного места.
- Еще! - говорил Обломов.
Захар сделал вид, что будто шагнул, а сам только качнулся, стукнул
ногой и остался на месте.
Илья Ильич, видя, что ему никак не удается на этот раз подманить
Захара ближе, оставил его там, где он стоял, и смотрел на него несколько
времени молча, с укоризной.
Захар, чувствуя неловкость от этого безмолвного созерцания его особы,
делал вид, что не замечает барина, и более, нежели когда-нибудь, стороной
стоял к нему и даже не кидал в эту минуту своего одностороннего взгляда на
Илью Ильича.
Он упорно стал смотреть налево, в другую сторону: там увидал он давно
знакомый ему предмет - бахрому из паутины около картин, и в пауке - живой
упрек своему нерадению.
- Захар! - тихо, с достоинством произнес Илья Ильич.
Захар не отвечал; он, кажется, думал: "Ну, чего тебе? Другого, что ли,
Захара? Ведь я тут стою", и перенес взгляд свой мимо барина, слева направо;
там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое, как кисеей, густою
пылью; сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него, как из тумана,
собственный его же угрюмый и некрасивый лик.
Он с неудовольствием отвратил взгляд от этого грустного, слишком
знакомого ему предмета и решился на минуту остановить его на Илье Ильиче.
Взгляды их встретились.
Захар не вынес укора, написанного в глазах барина, и потупил свои
вниз, под ноги: тут опять, в ковре, пропитанном пылью и пятнами, он прочел
печальный аттестат своего усердия к господской службе.
- Захар! - с чувством повторил Илья Ильич.
- Чего изволите? - едва слышно прошептал Захар и чуть-чуть вздрогнул,
предчувствуя патетическую речь.
- Дай мне квасу! - сказал Илья Ильич.
У Захара отлегло от сердца; он с радости, как мальчишка, проворно
бросился в буфет и принес квасу.
- Что, каково тебе? - кротко спросил Илья Ильич, отпив из стакана и
держа его в руках. - Ведь нехорошо?
Вид дикости на лице Захара мгновенно смягчился блеснувшим в чертах его
лучом раскаяния. Захар почувствовал первые признаки проснувшегося в груди и
подступившего к сердцу благоговейного чувства к барину, и он вдруг стал
смотреть прямо ему в глаза.
- Чувствуешь ли ты свой проступок? - спросил Илья Ильич.
"Что это за "проступок" за такой? - думал Захар с горестью. -
Что-нибудь жалкое; ведь нехотя заплачешь, как он станет этак-то пропекать".
- Что ж, Илья Ильич, - начал Захар с самой низкой ноты своего
диапазона, - я ничего не сказал, окроме того, что, мол...
- Нет, ты погоди! - перебил Обломов. - Ты понимаешь ли, что ты сделал?
На вот, поставь стакан на стол и отвечай!
Захар ничего не отвечал и решительно не понимал, что он сделал, но это
не помешало ему с благоговением посмотреть на барина; он даже понурил
немного голову, сознавая свою вину.
- Как же ты не ядовитый человек? - говорил Обломов.
Захар все молчал, только крупно мигнул раза три.
- Ты огорчил барина! - с расстановкой произнес Илья Ильич и пристально
смотрел на Захара, наслаждаясь его смущением.
Захар не знал, куда деваться от тоски.
- Ведь огорчил? - спросил Илья Ильич.
- Огорчил! - шептал, растерявшись совсем, Захар от этого нового
жалкого слова. Он метал взгляды направо, налево и прямо, ища в чем-нибудь
спасения, и опять замелькали перед ним и паутина, и пыль, и собственное
отражение, и лицо барина.
"Хоть бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!" - подумал он,
видя, что не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. И так он
чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот, того и гляди, брызнут слезы.
Наконец он отвечал барину известной песней, только в прозе.
- Чем же я огорчил вас, Илья Ильич? - почти плача сказал он.
- Чем? - повторил Обломов. - Да ты подумал ли, что такое другой?
Он остановился, продолжая глядеть на Захара.
- Сказать ли тебе, что это такое?
Захар повернулся, как медведь в берлоге, и вздохнул на всю комнату.
- Другой - кого ты разумеешь - есть голь окаянная, грубый,
необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе
на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то
он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает
день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев,
возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет... "Куда,
мол, ты?" - "Переезжаю", - говорит. Вот это так "другой"! А я, по-твоему,
"другой" - а?
Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и молчал.
- Что такое другой? - продолжал Обломов. - Другой есть такой человек,
который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином
смотрит, да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать некого - сам
сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль
оботрет...
- Из немцев много этаких, - угрюмо сказал Захар.
- То-то же! А я? Как ты думаешь, я "другой"?
- Вы совсем другой! - жалобно сказал Захар, все не понимавший, что
хочет сказать барин. - Бог знает, что это напустило такое на вас...
- Я совсем другой - а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты
разбери-ка, как "другой"-то живет? "Другой" работает без устали, бегает,
суетится, - продолжал Обломов, - не поработает, так и не поест. "Другой"
кланяется, "другой" просит, унижается... А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь,
"другой" я - а?
- Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами! - умолял
Захар. - Ах ты, господи!
- Я "другой"! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало ем, что ли?
Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать,
сделать - есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу,
слава богу! Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не
ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан
нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба
себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался. Так как же это у
тебя достало духу равнять меня с другими? Разве у меня такое здоровье, как
у этих "других"? Разве я могу все это делать и перенести?
Захар потерял решительно всякую способность понять речь Обломова; но
губы у него вздулись от внутреннего волнения; патетическая сцена гремела,
как туча, над головой его. Он молчал.
- Захар! - повторил Илья Ильич.
- Чего изволите? - чуть слышно прошипел Захар.
- Дай еще квасу.
Захар принес квасу, и когда Илья Ильич, напившись, отдал ему стакан,
он было проворно пошел к себе.
- Нет, нет, ты постой! - заговорил Обломов. - Я спрашиваю тебя: как ты
мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком носил на руках,
которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Захар не выдержал: слово благодетельствует доконало его! Он начал
мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической
речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему.
- Виноват, Илья Ильич, - начал он сипеть с раскаянием, - это я по
глупости, право по глупости...
И Захар, не понимая, что он сделал, не знал, какой глагол употребить в
конце своей речи.
- А я, - продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по
достоинству человека, - еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова
горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы
лучше... а о ком? Для кого? Все для вас, для крестьян; стало быть, и для
тебя. Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом
с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую
думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали
чужим, чтоб не плакались на меня господу богу на страшном суде, а молились
бы да поминали меня добром. Неблагодарные! - с горьким упреком заключил
Обломов.
Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он начал
понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот раз в одну,
невозможную ни для какого инструмента ноту, разве только для какого-нибудь
китайского гонга или индийского там-тама.
- Батюшка, Илья Ильич! - умолял он. - Полно вам! Что вы, господь с
вами, такое несете! Ах ты, мать пресвятая богородица! Какая беда вдруг
стряслась нежданно-негаданно...
- А ты, - продолжал, не слушая его, Обломов, - ты бы постыдился
выговорить-то! Вот какую змею отогрел на груди!
- Змея! - произнес Захар, всплеснув руками, и так приударил плачем,
как будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате. - Когда же я
змею поминал? - говорил он среди рыданий. - Да я и во сне-то не вижу ее,
поганую!
Оба они перестали понимать друг друга, а наконец каждый и себя.
- Да как это язык поворотился у тебя? - продолжал Илья Ильич. - А я
еще в плане моем определил ему особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил
жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам!
Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все
еще недоволен, в "другие" пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган. Увещевая
Захара, он глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний, оказанных
им крестьянам, и последние упреки досказал дрожащим голосом, со слезами на
