Выше всего он ставил настойчивость в достижении целей: это было
признаком характера в его глазах, и людям с этой настойчивостью он никогда
не отказывал в уважении, как бы ни были неважны их цели.
- Это люди! - говорил он.
Нужно ли прибавлять, что сам он шел к своей цели, отважно шагая через
все преграды, и разве только тогда отказывался от задачи, когда на пути его
возникала стена или отверзалась непроходимая бездна.
Но он не способен был вооружиться той отвагой, которая, закрыв глаза,
скакнет через бездну или бросится на стену на авось. Он измерит бездну или
стену, и если нет верного средства одолеть, он отойдет, что бы там про него
ни говорили.
Чтоб сложиться такому характеру, может быть нужны были и такие
смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у
нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг,
прикладывали руку к общественной машине и с дремотой двигали ее по обычной
колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза
очнулись от дремоты, послышались бойкие широкие шаги, живые голоса...
Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!
Как такой человек мог быть близок Обломову, в котором каждая черта,
каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца?
Это, кажется, уже решенный вопрос, что противоположные крайности если не
служат поводом к симпатии, как думали прежде, то никак не препятствуют ей.
Притом их связывало детство и школа - две сильные пружины, потом
русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на
немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при
Обломове и в физическом и в нравственном отношении, а наконец, и более
всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало,
исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо и что только отверзалось
и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
Кто только случайно и умышленно заглядывал в эту светлую, детскую душу
- будь он мрачен, зол, - он уже не мог отказать ему во взаимности или, если
обстоятельства мешали сближению, то хоть в доброй и прочной памяти.
Андрей часто, отрываясь от дел или из светской толпы, с вечера, с бала
ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе отвести и
успокоить встревоженную или усталую душу и всегда испытывал то
успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных
зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в
березовую рощу, где гулял еще ребенком.
III
- Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну, что, как ты поживаешь?
Здоров ли? - спросил Штольц.
- Ох, нет, плохо, брат Андрей, - вздохнув, сказал Обломов, - какое
здоровье!
- А что, болен? - спросил заботливо Штольц.
- Ячмени одолели: только на той неделе один сошел с правого глаза, а
теперь вот садится другой.
Штольц засмеялся.
- Только? - спросил он. - Это ты наспал себе.
- Какое "только": изжога мучит. Ты послушал бы, что давеча доктор
сказал. "За границу, говорит, ступайте, а то плохо: удар может быть".
- Ну, что ж ты?
- Не поеду.
- Отчего же?
- Помилуй! Ты послушай, что он тут наговорил: "живи я где-то на горе,
поезжай в Египет или в Америку..."
- Что ж? - хладнокровно сказал Штольц. - В Египте ты будешь через две
недели, в Америке через три.
- Ну, брат Андрей, и ты то же! Один толковый человек и был, и тот с
ума спятил. Кто же ездит в Америку и Египет! Англичане: так уж те так
господом богом устроены; да и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет?
Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
- В самом деле, какие подвиги: садись в коляску или на корабль, дыши
чистым воздухом, смотри на чужие страны, города, обычаи, на все чудеса...
Ах, ты! Ну, скажи, что твои дела, что в Обломовке?
- Ах!.. - произнес Обломов, махнув рукою.
- Что случилось?
- Да что: жизнь трогает!
- И слава богу! - сказал Штольц.
- Как слава богу! Если б она все по голове гладила, а то пристает, как
бывало в школе к смирному ученику пристают забияки: то ущипнет исподтишка,
то вдруг нагрянет прямо со лба и обсыплет песком... мочи нет!
- Ты уж слишком - смирен. Что же случилось? - спросил Штольц.
- Два несчастья.
- Какие же?
- Совсем разорился.
- Как так?
- Вот я тебе прочту, что староста пишет... где письмо-то? Захар,
Захар!
Захар отыскал письмо. Штольц пробежал его и засмеялся, вероятно от
слога старосты.
- Какой плут этот староста! - сказал он. - Распустил мужиков, да и
жалуется! Лучше бы дать им паспорты, да и пустить на все четыре стороны.
- Помилуй, этак, пожалуй, и все захотят, - возразил Обломов.
- Да пусть их! - беспечно сказал Штольц. - Кому хорошо и выгодно на
месте, тот не уйдет; а если ему невыгодно, то и тебе невыгодно: зачем же
его держать?
- Вон что выдумал! - говорил Илья Ильич. - В Обломовке мужики смирные,
домоседы; что им шататься?..
- А ты не знаешь, - перебил Штольц, - в Верхл°ве пристань хотят
устроить и предположено шоссе провести, так что и Обломовка будет недалеко
от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают...
- Ах, боже мой! - сказал Обломов. - Этого еще недоставало! Обломовка
была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики
повадятся в город, к нам будут таскаться купцы - все пропало! Беда!
Штольц засмеялся.
- Как же не беда? - продолжал. Обломов. - Мужики были так себе, ничего
не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся;
а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники,
смазные сапоги... не будет проку!
- Да, если это так, конечно мало проку, - заметил Штольц... - А ты
заведи-ка школу в деревне...
- Не рано ли? - сказал Обломов. - Грамотность вредна мужику: выучи
его, так он, пожалуй, и пахать не станет...
- Да ведь мужики будут читать о том, как пахать, - чудак! Однако
послушай: не шутя, тебе надо самому побывать в деревне в этом году.
- Да, правда; только у меня план еще не весь... робко заметил Обломов.
- И не нужно никакого! - сказал Штольц. - Ты только поезжай: на месте
увидишь, что надо делать. Ты давно что-то с этим планом возишься: ужель еще
все не готово? Что ж ты делаешь?
- Ах, братец! Как будто у меня только и дела, что по имению. А другое
несчастье?
- Какое же?
- С квартиры гонят.
- Как гонят?
- Так: съезжай, говорят, да и только.
- Ну, так что ж?
- Как - что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот.
Ведь один: и то надо и другое, там счеты сводить, туда плати, здесь плати,
а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам не знаю куда! Того и
гляди, останешься без гроша...
- Вот избаловался-то человек: с квартиры тяжело съехать! - с
удивлением произнес Штольц. - Кстати о деньгах: много их у тебя? Дай мне
рублей пятьсот: надо сейчас послать; завтра из нашей конторы возьму...
- Постой! Дай вспомнить... Недавно из деревни прислали тысячу, а
теперь осталось... вот, погоди...
Обломов начал шарить по ящикам.
- Вот тут... десять, двадцать, вот двести рублей... да вот двадцать.
Еще тут медные были... Захар, Захар! Захар прежним порядком спрыгнул с
лежанки и вошел в комнату.
- Где тут две гривны были на столе? вчера я положил...
- Что это, Илья Ильич, дались вам две гривны! Я уж вам докладывал, что
никаких тут двух гривен не лежало...
- Как не лежало! С апельсинов сдачи дали...
- Отдали кому-нибудь, да и забыли, - сказал Захар, поворачиваясь к
двери.
Штольц засмеялся.
- Ах вы, обломовцы! - упрекнул он. - Не знают, сколько у них денег в
кармане!
- А давеча Михею Андреичу какие деньги отдавали? - напомнил Захар.
- Ах, да, вот Тарантьев взял еще десять рублей, - живо обратился
Обломов к Штольцу, - я и забыл.
- Зачем ты пускаешь к себе это животное? - заметил Штольц.
- Чего пускать! - вмешался Захар. - Придет словно в свой дом или в
трактир. Рубашку и жилет барские взял, да и поминай как звали! Давеча за
фраком пожаловал: "дай надеть!" Хоть бы вы, батюшка, Андрей Иваныч, уняли
его...
- Не твое дело, Захар. Подь к себе! - строго заметил Обломов.
- Дай мне лист почтовой бумаги, - спросил Штольц, - записку написать.
- Захар, дай бумаги: вон Андрею Иванычу нужно... - сказал Обломов.
- Ведь нет ее! Давеча искали, - отозвался из передней Захар и даже не
пришел в комнату.
- Клочок какой-нибудь дай! - приставал Штольц.
Обломов поискал на столе: и клочка не было.
- Ну, дай хоть визитную карточку.
- Давно их нет у меня, визитных-то карточек, - сказал Обломов.
- Что это с тобой? - с иронией возразил Штольц. - А собираешься дело
делать, план пишешь. Скажи, пожалуйста, ходишь ли ты куда-нибудь, где
бываешь? С кем видишься?
- Да где бываю! Мало где бываю, все дома сижу: вот план-то тревожит
меня, а тут еще квартира... Спасибо, Тарантьев хотел постараться,
приискать...
- Бывает ли кто-нибудь у тебя?
- Бывает... вот Тарантьев, еще Алексеев. Давеча доктор зашел... Пенкин
был, Судьбинский, Волков.
- Я у тебя и книг не вижу, - сказал Штольц.
- Вот книга! - заметил Обломов, указав на лежавшую на столе книгу.
- Что такое? - спросил Штольц, посмотрев книгу. - "Путешествие в
Африку". И страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты не
видать... Читаешь ли ты газеты?
- Нет, печать мелка, портит глаза... и нет надобности: если есть
что-нибудь новое, целый день со всех сторон только и слышишь об этом.
- Помилуй, Илья! - сказал Штольц, обратив на Обломова изумленный
взгляд. - Сам-то ты что ж делаешь? Точно ком теста, свернулся и лежишь.
- Правда, Андрей, как ком, - печально отозвался Обломов.
- Да разве сознание есть оправдание?
- Нет, это только ответ на твои слова; я не оправдываюсь, - со вздохом
заметил Обломов.
- Надо же выйти из этого сна.
- Пробовал прежде, не удалось, а теперь... зачем? Ничто не вызывает,
душа не рвется, ум спит спокойно! - с едва заметною горечью заключил он. -
Полно об этом... Скажи лучше, откуда ты теперь?
- Из Киева. Недели через две поеду за границу. Поезжай и ты...
- Хорошо; пожалуй... - решил Обломов.
- Так садись, пиши просьбу, завтра и подашь...
- Вот уж и завтра! - начал Обломов спохватившись. - Какая у них
торопливость, точно гонит кто-нибудь! Подумаем, поговорим, а там что бог
даст! Вот разве сначала в деревню, а за границу... после...
- Отчего же после? Ведь доктор велел? Ты сбрось с себя прежде жир,
тяжесть тела, тогда отлетит и сон души. Нужна и телесная и душевная
гимнастика.
- Нет, Андрей, все это меня утомит: здоровье-то плохо у меня. Нет, уж
ты лучше оставь меня, поезжай себе один...
Штольц поглядел на лежащего Обломова, Обломов поглядел на него.
Штольц покачал головой, а Обломов вздохнул.
- Тебе, кажется, и жить-то лень? - спросил Штольц.
- А что, ведь и то правда: лень, Андрей.
Андрей ворочал в голове вопрос, чем бы задеть его за живое и где у
него живое, между тем молча разглядывал его и вдруг засмеялся.
- Что это на тебе один чулок нитяный, а другой бумажный? - вдруг
заметил он, показывая на ноги Обломова. - Да и рубашка наизнанку надета?
Обломов поглядел на ноги, потом на рубашку.
- В самом деле, - смутясь, сознался он. - Этот Захар в наказанье мне
послан! Ты не поверишь, как я измучился с ним! Спорит, грубиянит, а дела не
спрашивай!
- Ах, Илья, Илья! - сказал Штольц. - Нет, я тебя не оставлю так. Через
