барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал
сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне.
Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое,
движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие
верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь
путное. Посещения Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной
причине. Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или
ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал
или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и
вещицы. Он мог так пробыть хоть трои сутки. Если же Обломову наскучивало
быть одному и он чувствовал потребность выразиться, говорить, читать,
рассуждать, проявить волнение, - тут был всегда покорный и готовый
слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его
разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он ни был.
Другие гости заходили не часто, на минуту, как первые три гостя; с
ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда
интересовался какою-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом,
удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать
участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий
понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в
нее и его: все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.
Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил
и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее - и
Обломов хотя был ласков со всеми, но любил искренне его одного, верил ему
одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей
Иванович Штольц.
Он был в отлучке, но Обломов ждал его с часу на час.
IV
- Здравствуй, земляк, - отрывисто сказал Тарантьев, протягивая
мохнатую руку к Обломову. - Чего ты это лежишь по сю пору, как колода?
- Не подходи, не подходи: ты с холода! - говорил Обломов, прикрываясь
одеялом.
- Вот еще - что выдумал - с холода! - заголосил Тарантьев. - Ну, ну,
бери руку, коли дают! Скоро двенадцать часов, а он валяется!
Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил его,
опустив быстро ноги и сразу попав ими в обе туфли.
- Я сам сейчас хотел вставать, - сказал он зевая.
- Знаю я, как ты встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар!
Где ты там, старый дурак? Давай скорей одеваться барину.
- А вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь тогда! -
заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая на Тарантьева. - Вон
натоптали как, словно разносчик! - прибавил он.
- Ну, еще разговаривает, образина! - говорил Тарантьев и поднял ногу,
чтоб сзади ударить проходившего мимо Захара; но Захар остановился,
обернулся к нему и ощетинился.
- Только вот троньте! - яростно захрипел он. - Что это такое? Я
уйду... - сказал он, идучи назад к дверям.
- Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный! Ну что ты его
трогаешь? - сказал Обломов. - Давай, Захар, что нужно!
Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул мимо его.
Обломов, облокотясь на него, нехотя, как очень утомленный человек,
привстал с постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился в него
и остался неподвижен, как сел.
Захар взял со столика помаду, гребенку и щетки, напомадил ему голову,
сделал пробор и потом причесал его щеткой.
- Умываться теперь, что ли, будете? - спросил он.
- Немного погожу еще, - отвечал Обломов, - а ты поди себе.
- Ах, да и вы тут? - вдруг сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву в
то время, как Захар причесывал Обломова. - Я вас и не видал. Зачем вы
здесь? Что это ваш родственник какая свинья! Я вам все хотел сказать...
- Какой родственник? У меня никакого родственника нет, - робко отвечал
оторопевший Алексеев, выпуча глаза на Тарантьева.
- Ну, вот этот, что еще служит тут, как его?.. Афанасьев зовут. Как же
не родственник? - родственник.
- Да я не Афанасьев, а Алексеев, - сказал Алексеев, - у меня нет
родственника.
- Вот еще не родственник! Такой же, как вы, невзрачный, и зовут тоже
Васильем Николаичем.
- Ей-богу, не родня; меня зовут Иваном Алексеичем.
- Ну, все равно, похож на вас. Только он свинья; вы ему скажите это,
как увидите.
- Я его не знаю, не видал никогда, - говорил Алексеев, открывая
табакерку.
- Дайте-ка табаку! - сказал Тарантьев. - Да у вас простой, не
французский? Так и есть, - сказал он понюхав. - Отчего не французский? -
строго прибавил потом. - Да, еще этакой свиньи я не видывал, как ваш
родственник, - продолжал Тарантьев. - Взял я когда-то у него, уж года два
будет, пятьдесят рублей взаймы. Ну, велики ли деньги пятьдесят рублей? Как,
кажется, не забыть? Нет, помнит: через месяц, где ни встретит: "А что ж
должок?" - говорит. Надоел! Мало того, вчера к нам в департамент пришел:
"Верно, вы, говорит, жалованье получили, теперь можете отдать". Дал я ему
жалованье: пошел при всех срамить, так он насилу двери нашел. "Бедный
человек, самому надо!" Как будто мне не надо! Я что за богач, чтоб ему по
пятидесяти рублей отваливать! Дай-ка, земляк, сигару.
- Сигары вон там, в коробочке, - отвечал Обломов, указывая на
этажерку.
Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво-красивой позе, не
замечая, что вокруг него делалось, не слушая, что говорилось. Он с любовью
рассматривал и гладил свои маленькие, белые руки.
- Э! Да это вс° те же? - строго спросил Тарантьев, вынув сигару и
поглядывая на Обломова.
- Да, те же, - отвечал Обломов машинально.
- А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты
помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно
было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! - продолжал он, закурив
сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. -
Курить нельзя.
- Ты рано сегодня пришел, Михей Андреич, - сказал Обломов зевая.
- Что ж, я надоел тебе, что ли?
- Нет, я так только заметил; ты обыкновенно к обеду прямо приходишь, а
теперь только еще первый час.
- Я нарочно заранее пришел, чтоб узнать, какой обед будет. Ты все
дрянью кормишь меня, так я вот узнаю, что-то ты велел готовить сегодня.
- Узнай там, на кухне, - сказал Обломов.
Тарантьев вышел.
- Помилуй! - сказал он воротясь. - Говядина и телятина! Эх, брат
Обломов, не умеешь ты жить, а еще помещик! Какой ты барин? По-мещански
живешь; не умеешь угостить приятеля! Ну, мадера-то куплена?
- Не знаю, спроси у Захара, - почти не слушая его, сказал Обломов, -
там, верно, есть вино.
- Это прежняя-то, от немца? Нет, изволь в английском магазине купить.
- Ну, и этой довольно, - сказал Обломов, - а то еще посылать!
- Да постой, дай деньги, я мимо пойду и принесу; мне еще надо кое-куда
сходить.
Обломов порылся в ящике и вынул тогдашнюю красненькую десятирублевую
бумажку.
- Мадера семь рублей стоит, - сказал Обломов, - а тут десять.
- Так дай все: там дадут сдачи, не бойся!
Он выхватил из рук Обломова ассигнацию и проворно спрятал в карман.
- Ну, я пойду, - сказал Тарантьев, надевая шляпу, - а к пяти часам
буду; мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели
понаведаться ... Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня,
в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
Обломов покачал головой в знак отрицания.
- Что, лень или денег жаль? Эх ты, мешок! - сказал он. - Ну, прощай
пока...
- Постой, Михей Андреич, - прервал Обломов, мне надо кое о чем
посоветоваться с тобой.
- Что еще там? Говори скорей: мне некогда.
- Да вот на меня два несчастья вдруг обрушились. С квартиры гонят...
- Видно, не платишь: и поделом! - сказал Тарантьев и хотел идти.
- Поди ты! Я всегда вперед отдаю. Нет, тут хотят другую квартиру
отделывать... Да постой! Куда ты? Научи, что делать: торопят, через неделю
чтоб съехали...
- Что я за советник тебе достался?.. Напрасно ты воображаешь...
- Я совсем ничего не воображаю, - сказал Обломов, - не шуми и не
кричи, а лучше подумай, что делать. Ты человек практический...
Тарантьев уже не слушал его и о чем-то размышлял.
- Ну, так и быть, благодари меня, - сказал он, снимая шляпу и садясь,
- и вели к обеду подать шампанского: дело твое сделано.
- Что такое? - спросил Обломов.
- Шампанское будет?
- Пожалуй, если совет стоит...
- Нет, сам-то ты не стоишь совета. Что я тебе даром-то стану
советовать? Вон спроси его, - прибавил он, указывая на Алексеева, - или у
родственника его.
- Ну, ну, полно, говори! - просил Обломов.
- Вот что: завтра же изволь переезжать на квартиру...
- Э! Что придумал! Это я и сам знал...
- Постой, не перебивай! - закричал Тарантьев. - Завтра переезжай на
квартиру к моей куме, на Выборгскую сторону...
- Это что за новости? На Выборгскую сторону! Да туда, говорят, зимой
волки забегают.
- Случается, забегают с островов, да тебе что до этого за дело?
- Там скука, пустота, никого нет.
- Врешь! Там кума моя живет: у ней свой дом, с большими огородами. Она
женщина благородная, вдова, с двумя детьми; с ней живет холостой брат:
голова, не то что вот эта, что тут в углу сидит, - сказал он, указывая на
Алексеева, - нас с тобой за пояс заткнет!
- Да что ж мне до всего до этого за дело? - сказал с нетерпением
Обломов. - Я туда не перееду.
- А вот я посмотрю, как ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета,
так слушайся, что говорят.
- Я не перееду, - решительно сказал Обломов.
- Ну, так черт с тобой! - отвечал Тарантьев, нахлобучив шляпу, и пошел
к дверям.
- Чудак ты этакой! - воротясь, сказал Тарантьев. - Что тебе здесь
сладко кажется?
- Как что? От всего близко, - говорил Обломов, - тут и магазины, и
театр, и знакомые... центр города, вс°...
- Что-о? - перебил Тарантьев. - А давно ли ты ходил со двора,
скажи-ка? Давно ли ты был в театре? К каким знакомым ходишь ты? На кой чорт
тебе этот центр, позволь спросить!
- Ну как зачем? Мало ли зачем!
- Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей,
благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму,
чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще
барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как
соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек -
играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что
здесь платишь?
- Полторы тысячи.
- А там тысячу рублей почти за целый дом! Да какие светленькие,
славные комнаты! Она давно хотела тихого, аккуратного жильца иметь - вот я
тебя и назначаю...
Обломов рассеянно покачал головой в знак отрицания.
- Врешь, переедешь! - сказал Тарантьев. - Ты рассуди, что тебе ведь
это вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у
тебя будет вдвое лучше и чище; ни кухарка, ни Захар воровать не будут...
В передней послышалось ворчанье.
- И порядка больше, - продолжал Тарантьев, ведь теперь скверно у тебя
за стол сесть! Хватишься перцу - нет, уксусу не куплено, ножи не чищены;
белье, ты говоришь, пропадает, пыль везде - ну, мерзость! А там женщина
будет хозяйничать: ни тебе, ни твоему дураку, Захару...
Ворчанье в передней раздалось сильнее.
- Этому старому псу, - продолжал Тарантьев, - ни о чем и подумать не
придется: на всем готовом будешь жить. Что тут размышлять? Переезжай, да и
