смеющимися щеками, губами и глазами. Зависть брала смотреть на него.
Он был причесан и одет безукоризненно, ослеплял свежестью лица, белья,
перчаток и фрака. По жилету лежала изящная цепочка, с множеством мельчайших
брелоков. Он вынул тончайший батистовый платок, вдохнул ароматы Востока,
потом небрежно провел им по лицу, по глянцевитой шляпе и обмакнул
лакированные сапоги.
- А, Волков, здравствуйте! - сказал Илья Ильич.
- Здравствуйте, Обломов, - говорил блистающий господин, подходя к
нему.
- Не подходите, не подходите: вы с холода! - сказал тот.
- О баловень, сибарит! - говорил Волков, глядя, куда бы положить
шляпу, и, видя везде пыль, не положил никуда; раздвинул обе полы фрака,
чтобы сесть, но, посмотрев внимательно на кресло, остался на ногах.
- Вы еще не вставали! Что это на вас за шлафрок? Такие давно бросили
носить, - стыдил он Обломова.
- Это не шлафрок, а халат, - сказал Обломов, с любовью кутаясь в
широкие полы халата.
- Здоровы ли вы? - спросил Волков.
- Какое здоровье! - зевая, сказал Обломов. - Плохо! приливы замучили.
А вы как поживаете?
- Я? Ничего: здорово и весело, - очень весело! - с чувством прибавил
молодой человек.
- Откуда вы так рано? - спросил Обломов.
- От портного. Посмотрите, хорош фрак? - говорил он, ворочаясь перед
Обломовым.
- Отличный! С большим вкусом сшит, - сказал Илья Ильич, - только
отчего он такой широкий сзади?
- Это рейт-фрак: для верховой езды.
- А! Вот что! Разве вы ездите верхом?
- Как же! К нынешнему дню и фрак нарочно заказывал. Ведь сегодня
первое мая: с Горюновым едем в Екатерингоф. Ах! Вы не знаете? Горюнова Мишу
произвели - вот мы сегодня и отличаемся, - в восторге добавил Волков.
- Вот как! - сказал Обломов.
- У него рыжая лошадь, - продолжал Волков, - у них в полку рыжие, а у
меня вороная. Вы как будете: пешком или в экипаже?
- Да... никак, - сказал Обломов.
- Первого мая в Екатерингофе не быть! Что вы, Илья Ильич! - с
изумлением говорил Волков. - Да там все!
- Ну как все! Нет, не все! - лениво заметил Обломов.
- Поезжайте, душенька, Илья Ильич! Софья Николаевна с Лидией будут в
экипаже только две, напротив в коляске есть скамеечка: вот бы вы с ними...
- Нет, я не усядусь на скамеечке. Да и что стану я там делать?
- Ну так, хотите, Миша другую лошадь вам даст?
- Бог знает что выдумает! - почти про себя сказал Обломов. - Что вам
дались Горюновы?
- Ах! - вспыхнув, произнес Волков, - сказать?
- Говорите!
- Вы никому не скажете - честное слово? - продолжал Волков, садясь к
нему на диван.
- Пожалуй.
- Я... влюблен в Лидию, - прошептал он.
- Браво! Давно ли? Она, кажется, такая миленькая.
- Вот уж три недели! - с глубоким вздохом сказал Волков. - А Миша в
Дашеньку влюблен.
- В какую Дашеньку?
- Откуда вы, Обломов? Не знает Дашеньки! Весь город без ума, как она
танцует! Сегодня мы с ним в балете; он бросит букет. Надо его ввести: он
робок, еще новичок... Ах! ведь нужно ехать камелий достать...
- Куда еще? Полно вам, приезжайте-ка обедать: мы бы поговорили. У меня
два несчастья...
- Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там будут все Горюновы и она,
она... Лидинька, - прибавил он шепотом. - Что это вы оставили князя? Какой
веселый дом! На какую ногу поставлен! А дача! Утонула в цветах! Галерею
пристроили, gothique. Летом, говорят, будут танцы, живые картины. Вы будете
бывать?
- Нет, я думаю, не буду.
- Ах, какой дом! Нынешнюю зиму по средам меньше пятидесяти человек не
бывало, а иногда набиралось до ста...
- Боже ты мой! Вот скука - то должна быть адская!
- Как это можно? Скука! Да чем больше, тем веселей. Лидия бывала там,
я ее не замечал, да вдруг...
Напрасно я забыть ее стараюсь
И страсть хочу рассудком победить... -
запел он и сел, забывшись, на кресло, но вдруг вскочил и стал отирать пыль
с платья.
- Какая у вас пыль везде! - сказал он.
- Все Захар! - пожаловался Обломов.
- Ну, мне пора! - сказал Волков. - За камелиями для букета Мише. Au
revoir.
- Приезжайте вечером чай пить, из балета: расскажете, как там что
было, - приглашал Обломов.
- Не могу, дал слово к Муссинским: их день сегодня. Поедемте и вы.
Хотите, я вас представлю?
- Нет, что там делать?
- У Муссинских? Помилуйте, да там полгорода бывает. Как что делать?
Это такой дом, где обо всем говорят...
- Вот это-то и скучно, что обо всем, - сказал Обломов.
- Ну, посещайте Мездровых, - перебил Волков, - там уж об одном
говорят, об искусствах; только и слышишь: венецианская школа, Бетховен да
Бах, Леонардо да Винчи...
- Век об одном и том же - какая скука! Педанты, должно быть! - сказал,
зевая, Обломов.
- На вас не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех дни: у Савиновых
по четвергам обедают, у Маклашиных - пятницы, у Вязниковых - воскресенья, у
князя Тюменева - середы. У меня все дни заняты! - с сияющими глазами
заключил Волков.
- И вам не лень мыкаться изо дня в день?
- Вот, лень! Что за лень? Превесело! - беспечно говорил он. - Утро
почитаешь, надо быть au courant всего, знать новости. Слава богу, у меня
служба такая, что не нужно бывать в должности. Только два раза в неделю
посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно не
был; ну, а там... новая актриса, то на русском, то на французском театре.
Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблен... Начинается лето; Мише
обещали отпуск; поедем к ним в деревню на месяц, для разнообразия. Там
охота. У них отличные соседи, дают bals champetres. С Лидией будем в роще
гулять, кататься в лодке, рвать цветы... Ах!.. - И он перевернулся от
радости. - Однако пора... Прощайте, - говорил он, напрасно стараясь
оглядеть себя спереди и сзади в запыленное зеркало.
- Погодите, - удерживал Обломов, - я было хотел поговорить с вами о
делах.
- Pardon, некогда, - торопился Волков, - в другой раз! - А не хотите
ли со мной есть устриц? Тогда и расскажете. Поедемте, Миша угощает.
- Нет, бог с вами! - говорил Обломов.
- Прощайте же.
Он пошел и вернулся.
- Видели это? - спросил он, показывая руку, как вылитую в перчатке.
- Что это такое? - спросил Обломов в недоумении.
- А новые lacets! Видите, как отлично стягивает: не мучишься над
пуговкой два часа; потянул шнурочек - и готово. Это только что из Парижа.
Хотите, привезу вам на пробу пару?
- Хорошо, привезите! - говорил Обломов.
- А посмотрите это; не правда ли, очень мило? - говорил он, отыскав в
куче брелок один. - Визитная карточка с загнутым углом.
- Не разберу, что написано.
- Pr. - prince M. - Michel. - говорил Волков, - а фамилия Тюменев не
уписалась; это он мне в пасху подарил, вместо яичка. Но прощайте, au
revoir. Мне еще в десять мест. - Боже мой, что это за веселье на свете!
И он исчез.
"В десять мест в один день - несчастный! - думал Обломов. - И это
жизнь! - Он сильно пожал плечами. - Где же тут человек? На что он
раздробляется и рассыпается? Конечно, недурно заглянуть и в театр и
влюбиться в какую-нибудь Лидию... она миленькая! В деревне с ней цветы
рвать, кататься - хорошо; да в десять мест в один день - несчастный!" -
заключил он, перевертываясь на спину и радуясь, что нет у него таких пустых
желаний и мыслей, что он не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя свое
человеческое достоинство и свой покой.
Новый звонок прервал его размышления.
Вошел новый гость.
Это был господин в темно-зеленом фраке с гербовыми пуговицами, гладко
выбритый, с темными, ровно окаймляющими его лицо бакенбардами, с
утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах, с сильно потертым
лицом, с задумчивой улыбкой.
- Здравствуй, Судьбинский! - весело поздоровался Обломов. - Насилу
заглянул к старому сослуживцу! Не подходи, не подходи! Ты с холоду.
- Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, - говорил гость, -
да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый
чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел
курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.
- Ты еще на службу? Что так поздно? - спросил Обломов. - Бывало ты с
десяти часов...
- Бывало - да; а теперь другое дело: в двенадцать часов езжу. - Он
сделал на последнем слове ударение.
- А! догадываюсь! - сказал Обломов. - Начальник отделения! Давно ли?
Судьбинский значительно кивнул головой.
- К святой, - сказал он. - Но сколько дела - ужас! С восьми до
двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером
занимаюсь. От людей отвык совсем!
- Гм! Начальник отделения - вот как! - сказал Обломов. - Поздравляю!
Каков? А вместе канцелярскими чиновниками служили. Я думаю, на будущий год
в статские махнешь.
- Куда! Бог с тобой! Еще нынешний год корону надо получить: думал, за
отличие представят, а - теперь новую должность занял: нельзя два года
сряду...
- Приходи обедать, выпьем за повышение! - сказал Обломов.
- Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить
доклад - адская работа! На представления из губерний положиться нельзя.
Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все хочет сам.
Вот сегодня вместе после обеда и засядем.
- Ужели и после обеда? - спросил Обломов недоверчиво.
- А как ты думал? Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею хоть в
Екатерингоф прокатиться... Да, я заехал спросить: не поедешь ли ты на
гулянье? Я бы заехал.
- Нездоровится что-то, не могу! - сморщившись, сказал Обломов. - Да и
дела много... нет, не могу!
- Жаль! - сказал Судьбинский. - А день хорош. Только сегодня и надеюсь
вздохнуть.
- Ну, что нового у вас? - спросил Обломов.
- Да много кое-чего: в письмах отменили писать "покорнейший слуга",
пишут "примите уверение"; формулярных списков по два экземпляра не велено
представлять. У нас прибавляют три стола и двух чиновников особых
поручений. Нашу комиссию закрыли... Много!
- Ну, а что наши бывшие товарищи?
- Ничего пока; Свинкин дело потерял!
- В самом деле? Что ж директор? - Спросил Обломов дрожащим голосом.
Ему, по старой памяти, страшно стало.
- Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело важное: "о
взысканиях". Директор думает, - почти шепотом прибавил Судьбинский, - что
он потерял его... нарочно.
- Не может быть! - сказал Обломов.
- Нет, нет! Это напрасно, - с важностью и покровительством подтвердил
Судьбинский. - Свинкин - ветреная голова. Иногда чорт знает какие тебе
итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он
не замечен ни в чем таком... Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело
где-нибудь; после отыщется.
- Так вот как: вс° в трудах! - говорил Обломов, - работаешь.
- Ужас, ужас! Ну конечно, с таким человеком, как Фома Фомич, приятно
служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает, и тех не забудет.
Как вышел срок - за отличие, так и представляет; кому не вышел срок к чину,
к кресту, - деньги выхлопочет...
- Ты сколько получаешь?
- Да что: тысяча двести рублей жалованья, особо столовых семьсот
пятьдесят, квартирных шестьсот, пособия девятьсот, на разъезды пятьсот, да
награды рублей до тысячи.
- Фу! чорт возьми! - сказал, вскочив с постели, Обломов. - Голос, что
ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец!
- Что еще это! Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше
моего делает и не смыслит ничего. Ну конечно, он не имеет такой репутации.
Меня очень ценят, - скромно прибавил он, потупя глаза, - министр недавно
выразился про меня, что я "украшение министерства".
