мазурке, не скаканье на лошади... Положим, Ольга не дюжинная девушка, у
которой сердце можно пощекотать усами, тронуть слух звуком сабли; но ведь
тогда надо другое... силу ума, например, чтоб женщина смирялась и склоняла
голову перед этим умом, чтоб и свет кланялся ему... Или прославленный
артист... А я что такое? Обломов - больше ничего. Вот Штольц - другое дело:
Штольц - ум, сила, уменье управлять собой, другими, судьбой. Куда ни
придет, с кем ни сойдется - смотришь, уж овладел, играет, как будто на
инструменте.. А я?.. И с Захаром не управлюсь... и с собой тоже... я -
Обломов! Штольц! Боже... Ведь она его любит, - в ужасе подумал он, - сама
сказала: как друга - говорит она;да это ложь, может быть бессознательная...
Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает..."
Он пошел тише, тише, тише, одолеваемый сомнениями.
"А что, если она кокетничает со мной?..Если только..."
Он остановился совсем, оцепенел на минуту.
"Что, если тут коварство, заговор... И с чего я взял, что она любит
меня? Она не сказала: это сатанинский шепот самолюбия! Андрей! Ужели?..
быть не может: она такая, такая... Вон она какая!" - Вдруг радостно сказал
он, завидя идущую ему навстречу Ольгу.
Ольга с веселой улыбкой протянула ему руку.
"Нет, она не такая, она не обманщика, - решил он, - обманщицы не
смотрят таким ласковым взглядом; у них нет такого искреннего смеха: они все
пищат... Но... она, однакож, не сказала, что любит! - вдруг опять подумал в
испуге: это он так себе растолковал... - А досада отчего же?.. Господи! в
какой я омут попал!"
- Что это у вас? - спросила она.
- Ветка.
- Какая ветка?
- Вы видите: сиреневая.
- Где вы взяли? Тут нет сирени. Где вы шли?
- Это вы давеча сорвали и бросили.
- Зачем же вы подняли?
- Так, мне нравится, что вы... с досадой бросили ее.
- Нравится досада - это новость! Отчего?
- Не скажу.
- Скажите, пожалуйста, я прошу...
- Ни за что, ни за какие блага!,
- Умоляю вас.
Он потряс отрицательно головой.
- А если я спою?
- Тогда... может быть...
- Так только музыка действует на вас? - сказала она с нахмуренной
бровью. - Так это правда?
- Да, музыка, передаваемая вами...
- Ну, я буду петь... Casta diva, Casta di... - зазвучала она воззвание
Нормы и остановилась..
- Ну, говорите теперь! - сказала она.
Он боролся несколько времени с собой.
- Нет, нет! - еще решительнее прежнего заключил он. - Ни за что...
никогда! Если это неправда, если мне так показалось?.. Никогда, никогда!
- Что это такое? Что-нибудь ужасное, - говорила она, устремив мысль на
этот вопрос, а пытливый взгляд на него.
Потом лицо ее наполнялось постепенно сознанием: в каждую черту
пробирался луч мысли, догадки, и вдруг все лицо озарилось сознанием...
Солнце так же иногда, выходя из-за облака, понемногу освещает один куст,
другой, кровлю и вдруг обольет светом целый пейзаж. Она уже знала мысль
Обломова.
- Нет, нет, у меня язык не поворотился... - твердил Обломов, - и не
спрашивайте.
- Я не спрашиваю вас, - отвечала она равнодушно.
- А как же? Сейчас вы...
- Пойдемте домой, - серьезно, не слушая его, сказала она, - ma tante
ждет.
Она пошла вперед, оставила его с теткой и прямо прошла в свою комнату.
VIII
Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он
провел его с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда
прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично,
всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан,
и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему
лицу. На цепочке висит золотой лорнет.
Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется в
богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так
величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой:
нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и
приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо.
Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем
больше по-французски. Однакож она тотчас заметила, что Обломов не совсем
свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую
речь.
В разговоре она не мечтает и не умничает; у ней, кажется, проведена в
голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно
было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили
в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу
увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех
вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько
остается простора от любви..
У этой женщины впереди всего шло уменье жить, управлять собой, держать
в равновесии мысль с намерением, намерение с исполнением. Нельзя было
застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого,
когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий
взгляд.
Стихия ее была свет, и оттого такт, осторожность шли у ней впереди
каждой мысли, каждого слова и движения.
Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца,
никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы,
старушки, с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только с бароном фон
Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до
полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат
как-то значительно умно, как будто что-то знают такое, чего другие не
знают, но и только.
Они, по-видимому, любят быть вместе - вот единственное заключение,
какое можно вывести, глядя на них; обходится она с ним так же, как и с
другими: благосклонно, с добротой, но так же ровно и покойно.
Злые языки воспользовались было этим и стали намекать на какую-то
старинную дружбу, на поездку за границу вместе: но в отношениях ее к нему
не проглядывало ни тени какой-нибудь затаившейся особенной симпатии, а это
бы прорвалось наружу.
Между тем он был опекун небольшого имения Ольги, которое как-то попало
в залог при одном подряде, да там и село.
Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника писать
бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с
ними в присутственные места, а сам связями своими в свете давал этому
процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое
окончание. Это прекратило злые толки, и барона привыкли видеть в доме, как
родственника.
Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и
прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не
курил при дамах, не клал ногу на другую и строго порицал молодых людей,
которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать
коленку и сапоги наравне с носом. Он и в комнате сидел в перчатках, снимая
их, только когда садился обедать.
Одет был в последнем вкусе и в петлице фрака носил много ленточек.
Ездил всегда в карете и чрезвычайно берег лошадей: садясь в экипаж, он
прежде обойдет кругом его, осмотрит сбрую, даже копыта лошадей, а иногда
вынет белый платок и потрет по плечу или хребту лошадей, чтоб посмотреть,
хорошо ли они вычищены.
Знакомого он встречал с благосклонно-вежливой улыбкой, незнакомого -
сначала холодно; но когда его представляли ему, холодность заменялась также
улыбкой, и представленный мог уже рассчитывать на нее всегда.
Рассуждал он обо всем: и о добродетели, и о дороговизне, о науках и о
свете одинаково отчетливо; выражал свое мнение в ясных и законченных
фразах, как будто говорил сентенциями, уже готовыми, записанными в
какой-нибудь курс и пущенными для общего руководства в свет.
Отношения Ольги к тетке были до сих пор очень просты и покойны: в
нежности они не переходили никогда границ умеренности, никогда не ложилось
между ними и тени неудовольствия.
Это происходило частью от характера Марьи Михайловны, тетки Ольги,
частью от совершенного недостатка всякого повода для обеих - вести себя
иначе. Тетке не приходило в голову требовать от Ольги что-нибудь такое, что
б резко противоречило ее желаниям; Ольге не приснилось бы во сне не
исполнить желания тетки, не последовать ее совету.
И в чем проявлялись эти желания? - В выборе платья, в прическе, в том,
например, поехать ли во французский театр или в оперу.
Ольга слушалась настолько, насколько тетка выражала желание или
высказывала совет, отнюдь не более, - а она всегда высказывала его с
умеренностью до сухости, насколько допускали права тетки, никогда более.
Отношения эти были так бесцветны, что нельзя было никак решить, есть
ли в характере тетки какие-нибудь притязания на послушание Ольги, на ее
особенную нежность или есть ли в характере Ольги послушание к тетке и
особенная к ней нежность.
Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они -
тетка и племянница, а не мать и дочь.
- Я еду в магазин: не надо ли тебе чего-нибудь? - спрашивала тетка.
- Да, ma tante, мне нужно переменить лиловое платье, - говорила Ольга,
и они ехали вместе; или: - Нет, ma tante, - скажет Ольга, - я недавно была.
Тетка возьмет ее двумя пальцами за обе щеки, поцелует в лоб, а она
поцелует руку у тетки, и та поедет, а эта останется.
- Мы опять ту же дачу возьмем? - скажет тетка ни вопросительно, ни
утвердительно, а так, как будто рассуждает сама с собой и не решается.
- Да, там очень хорошо, - говорила Ольга.
И дачу брали.
А если Ольга скажет:
- Ах, ma tante, неужели вам не наскучил этот лес да песок? Не лучше ли
посмотреть в другой стороне?
- Посмотрим, - говорила тетка. - Поедем, Оленька, в театр? - говорила
тетка, - давно кричат об этой пьесе.
- С удовольствием, - отвечала Ольга, но без торопливого желания
угодить, без выражения покорности.
Иногда они слегка и спорили.
- Помилуй, ma chere, к лицу ли тебе зеленые ленты? - говорила тетка. -
Возьми палевые.
- Ах, ma tante! уж я шестой раз в палевых, наконец приглядится.
- Ну, возьми pensee.
- А эти вам нравятся?
Тетка вглядывалась и медленно трясла головой.
- Как хочешь, ma chere, а я бы на твоем месте взяла pensee или
палевые.
- Нет, ma tante, я лучше вот эти возьму, - говорила Ольга мягко и
брала, что ей хотелось.
Ольга спрашивала у тетки советов не как у авторитета, которого
приговор должен быть законом для нее, а так, как бы спросила совета у
всякой другой, более ее опытной женщины.
- Ma tante, вы читали эту книгу - что это такое? - спрашивала она.
- Ах, какая гадость! - говорила тетка, отодвигая, но не пряча книгу и
не принимая никаких мер, чтоб Ольга не прочла ее.
И Ольге никогда не пришло бы в голову прочесть. Если они затруднялись
обе, тот же вопрос обращался к барону фон Лангвагену или к Штольцу, когда
он был налицо, и книга читалась или не читалась, по их приговору.
- Ma chere Ольга! - скажет иногда тетка. - Про этого молодого
человека, который к тебе часто подходит у Завадских, вчера мне что-то
рассказывали, какую-то глупую историю.
И только. А Ольга как себе хочет потом: говори или не говори с ним.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого
особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольне. Последний
хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного
чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже
неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем
говоришь, - словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел
