Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел с ногами на диван и
даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И
сердце и голова у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как
Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает лицо, когда прочтет. Что
будет потом?..
Он наслаждался перспективой этого дня, новостью положения... Он с
замиранием сердца прислушивался к стуку двери, не приходил ли человек, не
читает ли уже Ольга письмо... Нет, в передней тихо.
"Что ж бы это значило? - с беспокойством думал он. - Никого не было:
как же так?"
Тайный голос тут же шептал ему: "Отчего ты беспокоишься? Ведь тебе это
и нужно, чтоб не было, чтоб разорвать сношения?" Но он заглушал этот голос.
Чрез полчаса он докликался Захара со двора, где тот сидел с кучером.
- Не было никого? - спросил он. - Не приходили?
- Нет, приходили, - отвечал Захар.
- Что ж ты?
- Сказал, что вас нет: в город, дескать, уехали.
Обломов вытаращил на него глаза.
- Зачем же ты это сказал? - спросил он. - Я что тебе велел, когда
человек придет?
- Да не человек приходил, горничная, - с невозмутимым хладнокровием
отозвался Захар.
- А письмо отдал?
- Никак нет: ведь вы сначала велели сказать, что дома нет, а потом
отдать письмо. Вот, как придет человек, так отдам.
- Нет, нет, ты... просто душегубец! Где письмо? Подай сюда! - сказал
Обломов.
Захар принес письмо, уже значительно запачканное.
- Ты руки мой, смотри! - злобно сказал Обломов, указывая на пятно.
- У меня руки чисты, - отозвался Захар, глядя в сторону.
- Анисья, Анисья! - закричал Обломов.
Анисья выставилась до половины из передней.
- Посмотри, что делает Захар? - пожаловался он ей. - На вот письмо и
отдай его человеку или горничной, кто придет от Ильинских, чтоб барышне
отдали, слышишь?
- Слышу, батюшка. Пожалуйте, отдам.
Но только она вышла в переднюю, Захар вырвал у ней письмо.
- Ступай, ступай, - закричал он, - знай свое бабье дело!
Вскоре опять прибежала горничная. Захар стал отпирать ей дверь, а
Анисья подошла было к ней, но Захар яростно взглянул на нее.
- Ты чего тут? - спросил он хрипло.
- Я пришла только послушать, как ты...
- Ну, ну, ну! - загремел он, замахиваясь на нее локтем. - Туда же!
Она усмехнулась и пошла, но из другой комнаты в щелку, смотрела, то ли
сделает Захар, что велел барин.
Илья Ильич, услышав шум, выскочил сам.
- Что ты, Катя? - спросил он.
- Барышня приказали спросить, куда вы уехали? А вы и не уехали, дома!
Побегу сказать, - говорила она и побежала было.
- Я дома. Это вот все врет, - сказал Обломов. - На вот, отдай барышне
письмо!
- Слушаю, отдам!
- Где барышня теперь?
- Они по деревне пошли, велели сказать, что если вы кончили книжку,
так чтоб пожаловали в сад часу во втором.
Она ушла.
"Нет, не пойду... зачем раздражать чувство, когда все должно быть
кончено?.." - думал Обломов, направляясь в деревню.
Он издали видел, как Ольга шла по горе, как догнала ее Катя и отдала
письмо; видел, как Ольга на минуту остановилась, посмотрела на письмо,
подумала, потом кивнула Кате и вошла в аллею парка.
Обломов пошел в обход, мимо горы, с другого конца вошел в ту же аллею
и, дойдя до середины, сел в траве, между кустами, и ждал.
"Она пройдет здесь, - думал он, - я только погляжу незаметно, что она,
и удалюсь навсегда".
Он ждал с замирающим сердцем ее шагов. Нет, тихо. Природа жила
деятельною жизнью; вокруг кипела невидимая, мелкая работа, а все, казалось,
лежит в торжественном покое.
Между тем в траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут
в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются,
торопятся, все равно как посмотреть с высоты на какой-нибудь людской рынок:
те же кучки, та же толкотня, так же гомозится народ.
Вот шмель жужжит около цветка и вползает в его чашечку; вот мухи кучей
лепятся около выступившей капли сока на трещине липы; вот птица где-то в
чаще давно все повторяет один и тот же звук, может быть зовет другую.
Вот две бабочки, вертясь друг около друга в воздухе, опрометью, как в
вальсе, мчатся около древесных стволов. Трава сильно пахнет; из нее
раздается неумолкаемый треск...
"Какая тут возня! - думал Обломов, вглядываясь в эту суету и
вслушиваясь в мелкий шум природы. - А снаружи так все тихо, покойно!.."
А шагов все не слыхать. Наконец, вот... "Ох! - вздохнул Обломов,
тихонько раздвигая ветви. - Она, она... Что это? плачет! Боже мой!"
Ольга шла тихо и утирала платком слезы; но едва оботрет, являются
новые. Она стыдится, глотает их, хочет скрыть даже от деревьев и не может.
Обломов не видал никогда слез Ольги; он не ожидал их, и они будто обожгли
его, но так, что ему от того было не горячо, а тепло.
Он быстро пошел за ней.
- Ольга, Ольга! - нежно говорил он, следуя за ней.
Она вздрогнула, оглянулась, поглядела на него с удивлением, потом
отвернулась и пошла дальше.
Он пошел рядом с ней.
- Вы плачете? - сказал он.
У ней слезы полились сильнее. Она уже не могла удержать их и прижала
платок к лицу, разразилась рыданием и села на первую скамью.
- Что я наделал! - шептал он с ужасом, взяв ее руку и стараясь
оторвать от лица.
- Оставьте меня! - проговорила она. - Уйдите! Зачем вы здесь? Я знаю,
что я не должна плакать: о чем? Вы правы: да, все может случиться.
- Что делать, чтоб не было этих слез? - спрашивал он, став перед ней
на колени. - Говорите, приказывайте: я готов на все...
- Вы сделали, чтоб были слезы, а остановить их не в вашей власти... Вы
не так сильны! Пустите! - говорила она, махая себе платком в лицо.
Он посмотрел на нее и мысленно читал себе проклятия.
- Несчастное письмо! - произнес он с раскаянием.
Она открыла рабочую корзинку, вынула письмо и подала ему.
- Возьмите, - сказала она, - и унесите его с собой, чтоб мне долго еще
не плакать, глядя на него.
Он молча спрятал его в карман и сидел подле нее, повесив голову.
- По крайней мере, вы отдадите справедливость моим намерениям, Ольга?
- тихо говорил он. - Это доказательство, как мне дорого ваше счастье.
- Да, дорого! - вздохнув, сказала она. - Нет, Илья Ильич, вам, должно
быть, завидно стало, что я так тихо была счастлива, и вы поспешили
возмутить счастье.
- Возмутить! Так вы не читали моего письма? Я вам повторю...
- Не дочитала, потому что глаза залились слезами: я еще глупа! Но я
угадала остальное: не повторяйте, чтоб больше не плакать...
Слезы закапали опять.
- Не затем ли я отказываюсь от вас, - начал он, - что предвижу ваше
счастье впереди, что жертвую ему собой?.. Разве я делаю это хладнокровно?
Разве у меня не плачет все внутри? Зачем же я это делаю?
- Зачем? - повторила она, вдруг перестав плакать и обернувшись к нему.
- Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть, буду ли я
плакать и как я буду плакать, - вот зачем! Если б вы хотели искренне того,
что написано в письме, если б были убеждены, что надо расстаться, вы бы
уехали за границу, не повидавшись со мной.
- Какая мысль!.. - заговорил он с упреком и не договорил. Его поразило
это предположение, потому что ему вдруг стало ясно, что это правда.
- Да, - подтвердила она, - вчера вам нужно было мое люблю, сегодня
понадобились слезы, а завтра, может быть, вы захотите видеть, как я умираю.
- Ольга, можно ли так обижать меня! Ужели вы не верите, что я отдал бы
теперь полжизни, чтоб услышать ваш смех и не видеть слез.
- Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет о вас
женщина... Нет, - прибавила она, - у вас нет сердца. Вы не хотели моих
слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели.
- Да разве я знал?! - с вопросом и восклицанием в голосе сказал он,
прикладывая обе ладони к груди.
- У сердца, когда оно любит, есть свой ум, - возразила она, - оно
знает, чего хочет, и знает наперед, что будет. Мне вчера нельзя было прийти
сюда: к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы измучились бы, ожидая
меня, может быть дурно бы спали: я пришла, потому что не хотела вашего
мученья... А вы... вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите,
наслаждайтесь!
И опять заплакала она.
- Я и так дурно спал, Ольга; я измучился ночь...
- И вам жаль стало, что я спала хорошо, что я не мучусь - не правда
ли? - перебила она. - Если б я не заплакала теперь, вы бы и сегодня дурно
спали.
- Что ж мне теперь делать: просить прощения? - с покорной нежностью
сказал он.
- Просят прощения дети или когда в толпе отдавят ногу кому-нибудь, а
тут извинение не поможет, - говорила она, обмахивая опять платком лицо.
- Однако, Ольга, если это правда. Если моя мысль справедлива и ваша
любовь - ошибка? Если вы полюбите другого, а, взглянув на меня тогда,
покраснеете...
- Так что же? - спросила она, глядя на него таким иронически-глубоким,
проницательным взглядом, что он смутился.
"Она что-то хочет добыть из меня! - подумал он. - Держись, Илья
Ильич!"
- Как "что же"! - машинально повторил он, беспокойно глядя на нее и не
догадываясь, какая мысль формируется у ней в голове, как оправдает она свое
что же, когда, очевидно, нельзя оправдать результатов этой любви, если она
ошибка.
Она глядела на него так сознательно, с такой уверенностью, так,
по-видимому, владела своею мыслью.
- Вы боитесь, - возразила она колко, - упасть "на дно бездны"; вас
пугает будущая обида, что я разлюблю вас!.. "Мне будет худо", пишете вы...
Он все еще плохо понимал.
- Да ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого: значит, я
буду счастлива! А вы говорите, что "предвидите мое счастье впереди и готовы
пожертвовать для меня всем, даже жизнью"?
Он глядел на нее пристально и мигал редко и широко.
- Вон какая вышла логика! - шептал он. - Признаться, я не ожидал...
А она оглядывала его так ядовито с ног до головы.
- А счастье, от которого вы с ума сходите? - продолжала она. - А эти
утра и вечера, этот парк, а мое люблю - все это ничего не стоит, никакой
цены, никакой жертвы, никакой боли?
"Ах, если б сквозь землю провалиться!" - думал он, внутренне мучаясь,
по мере того как мысль Ольги открывалась ему вполне.
- А если, - начала она горячо вопросом, - вы устанете от этой любви,
как устали от книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы,
без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос
мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая
женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
- Ольга, это невозможно! - перебил он с неудовольствием, отодвигаясь
от нее.
- Отчего невозможно? - спросила она. - Вы говорите, что я "ошибаюсь,
что полюблю другого", а я думаю иногда, что вы просто разлюбите меня. И что
тогда? Как я оправдаю себя в том, что делаю теперь? Если не люди, не свет,
что я скажу самой себе?.. И я иногда тоже не сплю от этого, но не терзаю
вас догадками о будущем, потому что верю в лучшее. У меня счастье
пересиливает боязнь. Я во что-нибудь ценю, когда от меня у вас заблестят
глаза, когда вы отыскиваете меня, карабкаясь на холмы, забываете лень и
спешите для меня по жаре в город за букетом, за книгой; когда вижу, что я
заставляю вас улыбаться, желать жизни... Я жду, ищу одного - счастья, и
верю, что нашла. Если ошибусь, если правда, что я буду плакать над своей
ошибкой, по крайней мере я чувствую здесь (она приложила ладонь к сердцу),
что я не виновата в ней; значит, судьба не хотела этого, бог не дал. Но я
не боюсь за будущие слезы; я буду плакать не напрасно: я купила ими
