- Ольга! - шепотом кликнул он.
- Что? - шепотом же ответила она и вздохнула вслух. - Вот теперь...
прошло... - томно сказала она, - мне легче, я дышу свободно.
- Пойдем, - говорил он.
- Пойдем! - нехотя повторила она. - Милый мой! - с негой прошептала
потом, сжав ему руку, и, опершись на его плечо, нетвердыми шагами дошла до
дома.
В зале он взглянул на нее: она была слаба, но улыбалась странной
бессознательной улыбкой, как будто под влиянием грезы.
Он посадил ее на диван, стал подле нее на колени и несколько раз в
глубоком умилении поцеловал у ней руку.
Она все с той же улыбкой глядела на него, оставляя обе руки, и
провожала его до дверей глазами.
Он в дверях обернулся: она все глядит ему вслед, на лице все то же
изнеможение, та же жаркая улыбка, как будто она не может сладить с нею...
Он ушел в раздумье. Он где-то видал эту улыбку; он припомнил какую-то
картину, на которой изображена женщина с такой улыбкой... только не
Корделия...
На другой день он послал узнать о здоровье. Приказали сказать: "Славу
богу, и просят сегодня кушать, а вечером все на фейерверк изволят ехать, за
пять верст".
Он не поверил и отправился сам. Ольга была свежа, как цветок: в глазах
блеск, бодрость, на щеках рдеют два розовые пятна; голос так звучен! Но она
вдруг смутилась, чуть не вскрикнула, когда Обломов подошел к ней, и вся
вспыхнула, когда он спросил: "Как она себя чувствует после вчерашнего?"
- Это маленькое нервическое расстройство, - торопливо сказала она. -
Ma tante говорит, что надо раньше ложиться. Это недавно только со мной...
Она не досказала и отвернулась, как будто просила пощады. А отчего
смутилась она - и сама не знает. От чего ее грызло и жгло воспоминание о
вчерашнем вечере, об этом расстройстве?
Ей было и стыдно, чего-то и досадно на кого-то, не то на себя, не то
на Обломова. А в иную минуту казалось ей, что Обломов стал ей милее, ближе,
что она чувствует к нему влечение до слез, как будто она вступила с ним со
вчерашнего вечера в какое-то таинственное родство...
Она долго не спала, долго утром ходила одна в волнении по аллее, от
парка до дома и обратно, все думала, думала, терялась в догадках, то
хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и все не могла
ничего решить. "Ах, Сонечка! - думала она в досаде. - Какая счастливая!
Сейчас бы решила!"
А Обломов? Отчего он был нем и неподвижен с нею вчера, нужды нет, что
дыхание ее обдавало жаром его щеку, что ее горячие слезы капали ему на
руку, что он почти нес ее в объятиях домой, слышал нескромный шепот ее
сердца?.. А другой? Другие смотрят так дерзко...
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все
жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей
молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую
честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало
его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он
втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил
ей жертвы.
Но у него недоставало характера явно признать учение добра и уважения
к невинности. Тихонько он упивался ее ароматом, но явно иногда приставал к
хору циников, трепетавших даже подозрения в целомудрии или уважении к нему,
и к буйному хору их прибавлял и свое легкомысленное слово.
Он никогда не вникал ясно в то, как много весит слово добра, правды,
чистоты, брошенное в поток людских речей, какой глубокий извив прорывает
оно; не думал, что, сказанное бодро и громко, без краски ложного стыда, а с
мужеством, оно не потонет в безобразных криках светских сатиров, а
погрузится, как перл, в пучину общественной жизни, и всегда найдется для
него раковина.
Многие запинаются на добром слове, рдея от стыда, и смело, громко
произносят легкомысленное слово, не подозревая, что оно тоже, к несчастью,
не пропадает даром, оставляя длинный след зла, иногда неистребимого.
Зато Обломов был прав на деле: ни одного пятна, упрека в холодном,
бездушном цинизме, без увлечения и без борьбы, не лежало на его совести. Он
не мог слушать ежедневных рассказов о том, как один переменил лошадь,
мебель, а тот - женщину... и какие издержки повели за собой перемены...
Не раз он страдал за утраченное мужчиной достоинство и честь, плакал о
грязном падении чужой ему женщины, но молчал, боясь света.
Надо было угадать это: Ольга угадала.
Мужчины смеются над такими чудаками, но женщины сразу узнают их;
чистые, целомудренные женщины любят их - по сочувствию; испорченные ищут
сближения с ними - чтоб освежиться от порчи.
Лето подвигалось, уходило. Утра и вечера становились темны и сыры. Не
только сирени - и липы отцвели, ягоды отошли. Обломов и Ольга виделись
ежедневно.
Он догнал жизнь, то есть усвоил опять все, от чего отстал давно; знал,
зачем французский посланник выехал из Рима, зачем англичане посылают
корабли с войском на Восток; интересовался, когда проложат новую дорогу в
Германии или Франции. Но насчет дороги через Обломовку в большое село не
помышлял, в палате доверенность не засвидетельствовал и Штольцу ответа на
письма не послал.
Он усвоил только то, что вращалось в кругу ежедневных разговоров в
доме Ольги, что читалось в получаемых там газетах, и довольно прилежно,
благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной литературой.
Все остальное утопало в сфере чистой любви.
Несмотря на частые видоизменения в этой розовой атмосфере, главным
основанием была безоблачность горизонта. Если Ольге приходилось иногда
раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви
оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все
находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на
призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только
неподвижно-страстным взглядом, - она впадала в тягостную задумчивосгь:
что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и
теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все
предметы кажутся в сером цвете.
Она искала, отчего происходит эта неполнота, неудовлетворенность
счастья? Чего недостает ей? Что еще нужно? Ведь это судьба - назначение
любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в
добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в
глазах мужчины.
Что ж за дело, что не на всякий взгляд ее он отвечает понятным
взглядом, что не то звучит иногда в его голосе, что ей как будто уже
звучало однажды, не то во сне, не то наяву... Это воображение, нервы: что
слушать их и мудрить?
Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви - как уйти? Дело
сделано: она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье,
нельзя. "Не любят два раза в жизни, - думала она, - это, говорят,
безнравственно..."
Так училась она любви, пытала ее и всякий новый шаг встречала слезой
или улыбкой, вдумывалась в него. Потом уже являлось то сосредоточенное
выражение, под которым крылись и слезы и улыбка и которое так пугало
Обломова.
Но об этих думах, об этой борьбе она и не намекала Обломову.
Обломов не учился любви, он засыпал в своей сладостной дремоте, о
которой некогда мечтал вслух при Штольце. По временам он начинал веровать в
постоянную безоблачность жизни, и опять ему снилась Обломовка, населенная
добрыми, дружескими и беззаботными лицами, сиденье на террасе, раздумье от
полноты удовлетворенного счастья.
Он и теперь иногда поддавался этому раздумью и даже, тайком от Ольги,
раза два соснул в лесу, ожидая ее замедленного прихода... как вдруг
неожиданно налетело облако.
Однажды они вдвоем откуда-то возвращались лениво, молча, и только
стали переходить большую дорогу, навстречу им бежало облако пыли, и в
облаке мчалась коляска, в коляске сидела Сонечка с мужем, еще какой-то
господин, еще какая-то госпожа...
- Ольга! Ольга! Ольга Сергеевна! - раздались крики.
Коляска остановилась. Все эти господа и госпожи вышли из нее, окружили
Ольгу, начали здороваться, чмокаться, все вдруг заговорили, долго не
замечая Обломова. Потом вдруг все взглянули на него, один господин в
лорнет.
- Кто это? - тихо спросила Сонечка.
- Илья Ильич Обломов! - представила его Ольга.
Все пошли до дома пешком: Обломов был не в своей тарелке; он отстал от
общества и занес было ногу через плетень, чтоб ускользнуть через рожь
домой. Ольга взглядом воротила его.
Оно бы ничего, но все эти господа и госпожи смотрели на него так
странно; и это, пожалуй, ничего. Прежде, бывало, иначе на него и не
смотрели благодаря его сонному, скучающему взгляду, небрежности в одежде.
Но тот же странный взгляд с него переносили господа и госпожи и на
Ольгу. От этого сомнительного взгляда на нее у него вдруг похолодело
сердце; что-то стало угрызать его, но так больно, мучительно, что он не
вынес и ушел домой, и был задумчив, угрюм.
На другой день милая болтовня и ласковая шаловливость Ольги не могли
развеселить его. На ее настойчивые вопросы он должен был отозваться
головною болью и терпеливо позволил себе вылить на семьдесят пять копеек
одеколону на голову.
Потом на третий день, после того, когда они поздно воротились домой,
тетка как-то чересчур умно поглядела на них, особенно на него, потом
потупила свои большие, немного припухшие веки, а глаза все будто смотрят и
сквозь веки, и с минуту задумчиво нюхала спирт.
Обломов мучился, но молчал. Ольге поверять своих сомнений он не
решался, боясь встревожить ее, испугать, и, надо правду сказать, боялся
также и за себя, боялся возмутить этот невозмутимый, безоблачный мир
вопросом такой строгой важности.
Это уже не вопрос о том, ошибкой или нет полюбила она его, Обломова, а
не ошибка ли вся их любовь, эти свидания в лесу, наедине, иногда поздно
вечером?
"Я посягал на поцелуй, - с ужасом думал он, - а ведь это уголовное
преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до
него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо... Это мы все
прошли. Однакож, - думал он дальше, выпрямляя голову, - мои намерения
честны, я..."
И вдруг облако исчезло, перед ним распахнулась светлая, как праздник,
Обломовка, вся в блеске, в солнечных лучах, с зелеными холмами, с
серебряной речкой; он идет с Ольгой задумчиво по длинной аллее, держа ее за
талию, сидит в беседке, на террасе...
Около нее все склоняют голову с обожанием - словом, все то, что он
говорил Штольцу.
"Да, да; но ведь этим надо было начать! - думал он опять в страхе. -
Троекратное люблю, ветка сирени, признание - все это должно быть залогом
счастья всей жизни и не повторяться у чистой женщины. Что ж я? Кто я?"-
стучало, как молотком, ему в голову.
"Я соблазнитель, волокита! Недостает только, чтоб я, как этот скверный
старый селадон, с маслеными глазами и красным носом, воткнул украденный у
женщины розан в петлицу и шептал на ухо приятелю о своей победе, чтоб...
чтоб... Ах, боже мой, куда я зашел! Вот где пропасть! И Ольга не летает
высоко над ней, она на дне ее... за что, за что..."
Он выбивался из сил, плакал, как ребенок, о том, что вдруг побледнели
радужные краски его жизни, о том, что Ольга будет жертвой. Вся любовь его
была преступление, пятно на совести.
Потом на минуту встревоженный ум прояснялся, когда Обломов сознавал,
что всему этому есть законный исход: протянуть Ольге руку с кольцом...
- Да, да, - в радостном трепете говорил он, - и ответом будет взгляд
стыдливого согласия... Она не скажет ни слова, она вспыхнет, улыбнется до
дна души, потом взгляд ее наполнится слезами...
Слезы и улыбка, молча протянутая рука, потом живая резвая радость,
