меня... До другого раза!"
- Ступай скорей! - сказал он кучеру.
"А квартиру другую посмотреть? - вдруг вспомнил он, глядя по сторонам,
на заборы. - Надо опять назад, в Морскую или в Конюшенную... До другого
раза!" - решил он.
- Пошел скорей!
III
В конце августа пошли дожди, и на дачах задымились трубы, где были
печи, а где их не было, там жители ходили с подвязанными щеками, и наконец,
мало-помалу, дачи опустели.
Обломов не казал глаз в город, и в одно утро мимо его окон повезли и
понесли мебель Ильинских. Хотя уж ему не казалось теперь подвигом переехать
с квартиры, пообедать где-нибудь мимоходом и не прилечь целый день, но он
не знал, где и на ночь приклонить голову.
Оставаться на даче одному, когда опустел парк и роща, когда закрылись
ставни окон Ольги, казалось ему решительно невозможно.
Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел с горы, и сердце
теснила ему грусть.
Он велел Захару и Анисье ехать на Выборгскую сторону, где решился
оставаться до приискания новой квартиры, а сам уехал в город, отобедал
наскоро в трактире и вечер просидел у Ольги.
Но осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и
вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза в день;
здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять
верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла
ленивее, как будто не хватило в ней содержания.
Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в работу, считает про
себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей и живет впереди,
гораздо дальше настоящего момента.
Только иногда, вглядываясь пристально в нее, он вздрогнет страстно,
или она взглянет на него мимоходом и улыбнется, уловив луч нежной
покорности, безмолвного счастья в его глазах.
Три дня сряду ездил он в город к Ольге и обедал у них, под предлогом,
что у него там еще не устроено, что на этой неделе он съедет и оттого не
располагается на новой квартире, как дома.
Но на четвертый день ему уж казалось неловко прийти, и он, побродив
около дома Ильинских, со вздохом поехал домой.
На пятый день они не обедали дома.
На шестой Ольга сказала ему, чтоб он пришел в такой-то магазин, что
она будет там, а потом он может проводить ее до дома пешком, а экипаж будет
ехать сзади.
Все это было неловко; попадались ему и ей знакомые, кланялись,
некоторые останавливались поговорить.
- Ах ты, боже мой, какая мука! - говорил он весь в поту от страха и
неловкого положения.
Тетка тоже глядит на него своими томными большими глазами и задумчиво
нюхает свой спирт, будто у нее от него болит голова. А ездить ему какая
даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад - три часа!
- Скажем тетке, - настаивал Обломов, - тогда я могу оставаться у вас с
утра, и никто не будет говорить...
- А ты в палате был? - спросила Ольга.
Обломова так и подмывало сказать: "был и все сделал", да он знает, что
Ольга взглянет на него так пристально, что прочтет сейчас ложь на лице. Он
вздохнул в ответ.
- Ах, если б ты знала, как это трудно! - говорил он.
- А говорил с братом хозяйки? Приискал квартиру? - спросила она потом,
не поднимая глаз.
- Его никогда утром дома нет, а вечером я все здесь, - сказал Обломов,
обрадовавшись, что есть достаточная отговорка.
Теперь Ольга вздохнула, но не сказала ничего.
- Завтра непременно поговорю с хозяйским братом, - успокаивал ее
Обломов, - завтра воскресенье, он в присутствие не пойдет.
- Пока это все не устроится, - сказала задумчиво Ольга, - говорить ma
tante нельзя и видеться надо реже...
- Да, да... правда, - струсив, прибавил Обломов.
- Ты обедай у нас в воскресенье, в наш день, а потом хоть в среду,
один, - решила она. - А потом мы можем видеться в театре: ты будешь знать,
когда мы едем, и тоже поезжай.
- Да, это правда, - говорил он, обрадованный, что она попечение о
порядке свиданий взяла на себя.
- Если ж выдастся хороший день, - заключила она, - я поеду в Летний
сад гулять, и ты можешь прийти туда; это напомнит нам парк... парк! -
повторила она с чувством.
Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она
уныло проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в
звуки. Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь - не
поется!
На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на
даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.
Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с
кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины
из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас,
без шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или
стремительно подскакивала к нему, если с подноса падала одна вещь, чтоб
удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом
на жену и замахнется локтем ей в грудь.
- Какой славный кофе! Кто это варит? - спросил Обломов.
- Сама хозяйка, - сказал Захар, - шестой день все она. "Вы, говорит,
много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!"
- Славный, - повторил Обломов, наливая другую чашку. - Поблагодари ее.
- Вон она сама, - говорил Захар, указывая на полуотворенную дверь
боковой комнаты. - Это у них буфет, что ли; она тут и работает, тут у них
чай, сахар, кофе лежит и посуда.
Обломову видна была только спина хозяйки, затылок и часть белой шеи да
голые локти.
- Что это она там локтями-то так живо ворочает? - спросил Обломов.
- Кто ее знает! Кружева, что ли, гладит.
Обломов следил, как ворочались локти, как спина нагибалась и
выпрямлялась опять.
Внизу, когда она нагибалась, видны были чистая юбка, чистые чулки и
круглые, полные ноги.
"Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками!" -
подумал Обломов.
В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога:
хозяйка велела предложить.
- Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!
- Ну, уж, я думаю, хорош пирог! - небрежно сказал Обломов. - С луком
да с морковью...
- Пирог не хуже наших обломовских, - заметил Захар, - с цыплятами и с
свежими грибами.
- Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Это грязная
баба-то?
- Куда ей! - с презрением сказал Захар. - Кабы не хозяйка, так она и
опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей
вдвоем испекли.
Чрез пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука,
едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился,
испуская горячий пар, огромный кусок пирога.
- Покорно благодарю, - ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и,
заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь
торопливо затворилась.
- Водки не угодно ли? - спросил голос.
- Я не пью; покорно благодарю, - еще ласковее сказал Обломов. - У вас
какая?
- Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, - говорил
голос.
- Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!
Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил:
ему очень понравилась.
- Очень благодарен, - говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь
захлопнулась.
- Что вы не дадите на себя взглянуть, пожелать вам доброго утра? -
упрекнул Обломов.
Хозяйка усмехнулась за дверью.
- Я еще в будничном платье, все на кухне была. Сейчас оденусь; братец
скоро от обедни придут, - отвечала она.
- Ах, a propos о братце, - заметил Обломов, - мне надо с ним
поговорить. Попросите его зайти ко мне.
- Хорошо, я скажу, как они придут.
- А кто это у вас кашляет? Чей это такой сухой кашель? - спросил
Обломов.
- Это бабушка; уж она у нас восьмой год кашляет.
И дверь захлопнулась.
"Какая она... простая, - подумал Обломов, - а есть в ней что-то
такое... И держит себя чисто!"
До сих-пор он с "братцем" хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел
только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку
забора человек, с большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в
переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо
окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в доме не
было слышно.
А между тем заметно было, что там жили люди, особенно по утрам: на
кухне стучат ножи, слышно в окно, как полощет баба что-то в углу, как
дворник рубит дрова или везет на двух колесах бочонок с водой; за стеной
плачут ребятишки или раздается упорный, сухой кашель старухи.
У Обломова было четыре комнаты, то есть вся парадная анфилада. Хозяйка
с семейством помешалась в двух непарадных комнатах, а братец жил вверху, в
так называемой светелке.
Кабинет и спальня Обломова обращены были окнами на двор, гостиная к
садику, а зала к большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной окна
были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками.
По стенам жались простые, под орех, стулья; под зеркалом стоял
ломберный стол; на окнах теснились горшки с еранью и бархатцами и висели
четыре клетки с чижами и канарейками.
Братец вошел на цыпочках и отвечал троекратным поклоном на приветствие
Обломова. Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя
было узнать, есть ли на нем белье или нет; галстук завязан простым узлом и
концы спрятаны вниз.
Он был лет сорока, с простым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер
пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней
величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали
украдкой, а во второй раз уж останавливались.
Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил, то старался прятать
или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику
бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой
руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку или слово и,
показав, тотчас прятал руку назад, может быть оттого, что пальцы были
толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не
совсем приличным выставлять их часто напоказ.
- Вы изволили, - начал он, бросив свой двойной взгляд на Обломова, -
приказать мне прийти к себе.
- Да, я хотел поговорить с вами насчет квартиры. Прошу садиться! -
вежливо отвечал Обломов.
Иван Матвеич, после двукратного приглашения, решился сесть,
перегнувшись телом вперед и поджав руки в рукава.
- По обстоятельствам я должен приискать себе другую квартиру, - сказал
Обломов, - поэтому желал бы эту передать.
- Теперь трудно передать, - кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в
рукав, отозвался Иван Матвеевич. - Если б в конце лета пожаловали, тогда
много ходили смотреть...
- Я был, да вас не было, - перебил Обломов.
- Сестра сказывала, - прибавил чиновник. - Да вы не беспокойтесь
насчет квартиры: здесь вам будет удобно. Может быть, птица вас беспокоит?
- Какая птица?
- Куры-с.
Обломов хотя слышал постоянно с раннего утра под окнами тяжелое
кудахтанье наседки и писк цыплят, но до того ли ему? Перед ним носился
образ Ольги, и он едва замечал окружающее.
- Нет, это ничего, - сказал он, - я думал, вы говорите о канарейках:
они с утра начинают трещать.
- Мы их вынесем, - отвечал Иван Матвеевич.
- И это ничего, - заметил Обломов, - но мне, по обстоятельствам,
нельзя оставаться.
- Как угодно-с, - отвечал Иван Матвеевич. - А если не приищете жильца,
как же насчет контракта? Сделаете удовлетворение?.. Вам убыток будет.
