лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала
рассеянно, с томной улыбкой склонив голову, глядя вниз или опять близко ему
в лицо, и думала о другом.
- Послушай, Ольга, - заговорил он наконец торжественно, - под
опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен,
однакож, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой долг, моя обязанность
сказать тебе это.
- Что сказать? - спросила она с нетерпением.
- Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.
- Ты говорил это еще на даче, - сказала она в раздумье.
- Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой
удерживал. Ты была доверчива, а я... как будто... обманывал тебя. Тогда
было еще ново чувство...
- А теперь уж оно не новость, и ты начинаешь скучать.
- Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда,
невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь
свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в голову
не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что
делаем, - больше всего я.
- Что же мы делаем? - остановившись, спросила она.
- Как что? Ты обманываешь тетку, тайком уходишь из дома, видишься
наедине с мужчиной... Попробуй сказать это все в воскресенье, при гостях...
- Отчего же не сказать? - произнесла она покойно. - Пожалуй, скажу...
- И увидишь, - продолжал он, - что тетке твоей сделается дурно, дамы
бросятся вон, а мужчины лукаво и смело посмотрят на тебя...
Она задумалась.
- Но ведь мы - жених и невеста! - возразила она.
- Да, да, милая Ольга, - говорил он, пожимая ей обе руки, - и тем
строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждому шагу. Я хочу с
гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком,
чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя
смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты,
гордая девушка, могла очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и
нарушить долг...
- Я не забыла ни стыда, ни воспитания, ни долга, - гордо ответила она,
отняв руку от него.
- Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это не я говорю, это скажут люди,
свет, и никогда не простят тебе этого. Пойми, ради бога, чего я хочу. Я
хочу, чтоб ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в
самом деле...
Она шла задумавшись.
- Пойми, для чего я говорю тебе это: ты будешь несчастлива, и на меня
одного ляжет ответственность в этом. Скажут, я увлекал, закрывал от тебя
пропасть с умыслом. Ты чиста и покойна со мной, но кого ты уверишь в этом?
Кто поверит?
- Это правда, - вздрогнув, сказала она. - Слушай же, - прибавила
решительно, - скажем все ma tante, и пусть она завтра благословит нас...
Обломов побледнел.
- Что ты? - спросила она.
- Погоди, Ольга: к чему так торопиться?.. - поспешно прибавил он.
У самого дрожали губы.
- Не ты ли, две недели назад, сам торопил меня?- спросила она, глядя
сухо и внимательно на него.
- Да я не подумал тогда о приготовлениях, а их много! - сказал он
вздохнув. - Дождемся только письма из деревни.
- Зачем же дожидаться письма? Разве тот или другой ответ может
изменить твое намерение? - спросила она, еще внимательнее глядя на него.
- Вот мысль! Нет; а все нужно для соображений: надо же будет сказать
тетке, когда свадьба. С ней мы не о любви будем говорить, а о таких делах,
для которых я вовсе не приготовлен теперь.
- Тогда и скажем, как получишь письмо, а между тем все будут знать,
что мы жених и невеста, и мы будем видеться ежедневно. Мне скучно, -
прибавила она, - я томлюсь этими длинными днями; все замечают, ко мне
пристают, намекают лукаво на тебя... Все это мне надоело!
- Намекают на меня? - едва выговорил Обломов.
- Да, по милости Сонечки.
- Вот видишь, видишь? Ты не слушала меня, рассердилась тогда!
- Ну, что, видишь? Ничего не вижу, вижу только, что ты трус... Я не
боюсь этих намеков.
- Не трус, а осторожен... Но пойдем, ради бога, отсюда, Ольга; смотри,
вон карета подъезжает. Не знакомые ли? Ах! Так в пот и бросает... Пойдем,
пойдем... - боязливо говорил он и заразил страхом и ее.
- Да, пойдем скорее, - сказала и она шепотом, скороговоркой.
И они почти побежали по аллее до конца сада, не говоря ни слова:
Обломов, оглядываясь беспокойно во все стороны, а она, совсем склонив
голову вниз и закрывшись вуалью.
- Так завтра! - сказала она, когда они были у того магазина, где ждал
ее человек.
- Нет, лучше послезавтра... или нет, в пятницу или субботу, - отвечал
он.
- Отчего ж?
- Да... видишь, Ольга... я все думаю, не подоспеет ли письмо?
- Пожалуй. Но завтра та'к приди, к обеду, слышишь?
- Да, да, хорошо, хорошо! - торопливо прибавил он, а она вошла в
магазин.
"Ах, боже мой, до чего дошло! Какой камень вдруг упал на меня! Что я
теперь стану делать? Сонечка! Захар! франты..."
VI
Он не заметил, что Захар подал ему совсем холодный обед, не заметил,
как после того очутился в постели и заснул крепким, как камень, сном.
На другой день он содрогнулся при мысли ехать к Ольге: как можно! Он
живо представил себе, как на него все станут смотреть значительно.
Швейцар и без того встречает его как-то особенно ласково. Семен так и
бросается сломя голову, когда он спросит стакан воды. Катя, няня провожают
его дружелюбной улыбкой.
"Жених, жених!" - написано у всех на лбу, а он еще не просил согласия
тетки, у него ни гроша денег нет, и он не знает, когда будут, не знает
даже, сколько он получит дохода с деревни в нынешнем году; дома в деревне
нет - хорош жених!
Он решил, что до получения положительных известий из деревни он будет
видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда
пришло завтра, он не подумал с утра начать готовиться ехать к Ольге.
Он не брился, не одевался, лениво перелистывал французские газеты,
взятые на той неделе у Ильинских, не смотрел беспрестанно на часы и не
хмурился, что стрелка долго не подвигается вперед.
Захар и Анисья, думали, что он, по обыкновению, не будет обедать дома,
и не спрашивали его, что готовить.
Он их разбранил, объявив, что он совсем не всякую среду обедал у
Ильинских, что это "клевета", что обедал он у Ивана Герасимовича и что
вперед, кроме разве воскресенья, и то не каждого, будет обедать дома.
Анисья опрометью побежала на рынок за потрохами для любимого супа
Обломова.
Приходили хозяйские дети к нему: он проверил сложение и вычитание у
Вани и нашел две ошибки. Маше налиновал тетрадь и написал большие азы,
потом слушал, как трещат канарейки, и смотрел в полуотворенную дверь, как
мелькали и двигались локти хозяйки.
Часу во втором хозяйка из-за двери спросила, не хочет ли он закусить:
у них пекли ватрушки. Подали ватрушки и рюмку смородиновой водки.
Волнение Ильи Ильича немного успокоилось, и на него нашла только тупая
задумчивость, в которой он пробыл почти до обеда.
После обеда, лишь только было он, лежа на диване, начал кивать
головой, одолеваемый дремотой, - дверь из хозяйской половины отворилась, и
оттуда появилась Агафья Матвеевна с двумя пирамидами чулок в обеих руках.
Она положила их на два стула, а Обломов вскочил н предложил ей самой
третий, но она не села; это было не в ее привычках: она вечно на ногах,
вечно в заботе и в движении.
- Вот я разобрала сегодня ваши чулки, - сказала она, - пятьдесят пять
пар, да почти все худые...
- Какие же вы добрые! - говорил Обломов, подходя к ней и взяв ее
шутливо слегка за локти.
Она усмехнулась.
- Что вы беспокоитесь? Мне, право, совестно.
- Ничего, наше дело хозяйское: у вас некому разбирать, а мне в охоту,
- продолжала она. - Вот тут двадцать пар совсем не годятся: их уж и штопать
не стоит.
- Не надо, бросьте все, пожалуйста! что вы занимаетесь этой дрянью.
Можно новые купить...
- Как бросить, зачем? Вот эти можно все надвязать. - И она начала живо
отсчитывать чулки.
- Да сядьте, пожалуйста; что вы стоите? - предлагал он ей.
- Нет, покорнейше благодарю, некогда покладываться, - отвечала она,
уклоняясь опять от стула. - Сегодня стирка у нас; надо все белье
приготовить.
- Вы чудо, а не хозяйка! - говорил он, останавливая глаза на ее горле
и на груди.
Она усмехнулась.
- Так как же, - спросила она, - надвязать чулки-то? Я бумаги и ниток
закажу. Нам старуха из деревни носит, а здесь не стоит покупать: все гниль.
- Если вы так добры, сделайте одолжение, - говорил Обломов, - только
мне, право совестно, что вы хлопочете.
- Ничего; что нам делать-то? Вот это я сама надвяжу, эти бабушке дам;
завтра золовка придет гостить: по вечерам нечего будет делать, и надвяжем.
У меня Маша уж начинает вязать, только спицы все выдергивает: большие, не
по рукам.
- Ужель и Маша привыкает? - спросил Обломов.
- Ей-богу, правда.
- Не знаю, как и благодарить вас, - говорил Обломов, глядя на нее с
таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку. - Очень,
очень благодарен вам и в долгу не останусь, особенно у Маши: шелковых
платьев накуплю ей, как куколку одену.
- Что вы? Что за благодарность? Куда ей шелковые платья? Ей и ситцевых
не напасешься; так вот на ней все и горит, особенно башмаки: не успеваем на
рынке покупать.
Она встала и взяла чулки.
- Куда же вы торопитесь? - говорил он. - Посидите, я не занят.
- В другое время когда-нибудь, в праздник; и вы к нам, милости просим,
кофе кушать. А теперь стирка: я пойду, посмотрю, что Акулина, начала ли?..
- Ну, бог с вами, не смею задерживать, - сказал Обломов, глядя ей в
след в спину и на локти.
- Еще я халат ваш достала из чулана, - продолжала она, - его можно
починить и вымыть: материя такая славная! Он долго прослужит.
- Напрасно! Я его не ношу больше, я отстал, он мне не нужен.
- Ну, все равно, пусть вымоют: может быть, наденете когда-нибудь... к
свадьбе! - досказала она, усмехаясь и захлопывая дверь.
У него вдруг и сон отлетел, и уши навострились, и глаза он вытаращил.
- И она знает - все! - сказал он, опускаясь на приготовленный ей стул.
- О Захар, Захар!
Опять полились на Захара "жалкие" слова, опять Анисья заговорила
носом, что "она в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в разговорах
с ней даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное ли дело? Это
выдумал, должно быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю
провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про
Ильинскую барышню и не слыхивала, и разумела какую-нибудь другую
невесту..."
И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой. Захар
попробовал было на другой день попроситься в старый дом, в Гороховую, в
гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унес.
- Там еще не знают, так надо распустить клевету. Дома сиди! - прибавил
Обломов грозно.
Прошла среда. В четверг Обломов получил опять по городской почте
письмо от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не
было. Она писала, что проплакала целый вечер и почти не спала ночь.
- Плачет, не спит этот ангел! - восклицал Обломов. - Господи! Зачем
она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он
привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, все волнения да
тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?
Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже выходил на улицу и все
доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы и исполнено
содержания и текло бы тихо, день за день, капля по капле, в немом
