он в дорожном платье придет к ней бледный, печальный, прощаться на месяц,
она вдруг скажет ему, что не надо ехать до лета: тогда вместе поедут..."
Так мечтала она и побежала к барону и искусно предупредила его, чтоб
он до времени об этой новости не говорил никому, решительно никому. Под
этим никому она разумела одного Обломова.
- Да, да, зачем? - подтвердил он. - Разве мсь° Обломову только, если
речь зайдет...
Ольга выдержала себя и равнодушно сказала:
- Нет, и ему не говорите.
- Ваша воля, вы знаете, для меня закон... - прибавил барон любезно.
Она была не без лукавства. Если ей очень хотелось взглянуть на
Обломова при свидетелях, она прежде взглянет попеременно на троих других,
потом уж на него.
Сколько соображений - все для Обломова! Сколько раз загорались два
пятна у ней на щеках! Сколько раз она тронет то тот, то другой клавиш, чтоб
узнать, не слишком ли высоко настроено фортепиано, или переложит ноты с
одного места на другое! И вдруг нет его! Что это значит?
Три, четыре часа - все нет! В половине пятого красота ее, расцветание
начали пропадать: она стала заметно увядать и села за стол побледневшая.
А прочие ничего: никто и не замечает - все едят те блюда, которые
готовились для него, разговаривают так весело, равнодушно.
После обеда, вечером - его нет, нет. До десяти часов она волновалась
надеждой, страхом; в десять часов ушла к себе.
Сначала она обрушила мысленно на его голову всю желчь, накипевшую в
сердце; не было едкого сарказма, горячего слова, какие только были в ее
лексиконе, которыми бы она мысленно не казнила его.
Потом вдруг как будто весь организм ее наполнился огнем, потом льдом.
"Он болен; он один; он не может даже писать..." - сверкнуло у ней в
голове.
Это убеждение овладело ею вполне и не дало ей уснуть всю ночь. Она
лихорадочно вздремнула два часа, бредила ночью, но потом, утром встала хотя
бледная, но такая покойная, решительная.
В понедельник утром хозяйка заглянула к Обломову в кабинет и сказала:
- Вас какая-то девушка спрашивает.
- Меня? Не может быть! - отвечал Обломов. Где она?
- Вот здесь: она ошиблась, на наше крыльцо пришла. Впустить?
Обломов не знал еще, на что решиться, как перед ним очутилась Катя.
Хозяйка ушла.
- Катя! - с изумлением сказал Обломов. - Как ты?- Что ты?
- Барышня здесь, - шепотом отвечала она, - велели спросить...
Обломов изменился в лице.
- Ольга Сергеевна! - в ужасе шептал он. - Неправда. Катя, ты пошутила!
Не мучь меня!
- Ей-богу, правда: в наемной карете, в чайном магазине остановились,
дожидаются, сюда хотят. Послали меня сказать, чтоб Захара выслали
куда-нибудь. Они через полчаса будут.
- Я лучше сам пойду. Как можно ей сюда? - сказал Обломов.
- Не успеете: они, того и гляди, войдут; они думают, что вы нездоровы.
Прощайте, я побегу: они одни, ждут меня...
И ушла.
Обломов с необычайной быстротой надел галстук, жилет, сапоги и кликнул
Захара.
- Захар, ты недавно просился у меня в гости на ту сторону, в
Гороховую, что ли, так вот, ступай теперь! - с лихорадочным волнением
говорил Обломов.
- Не пойду, - решительно отвечал Захар.
- Нет, ты ступай! - настойчиво говорил Обломов.
- Что за гости в будни? Не пойду! - упрямо сказал Захар.
- Поди же, повеселись, не упрямься когда барин делает милость,
отпускает тебя... ступай к приятелям!
- Ну их, приятелей-то!
- Разве тебе не хочется повидаться с ними?
- Мерзавцы все такие, что иной раз не глядел бы!
- Подь же, поди! - настойчиво твердил Обломов, и кровь у него
бросилась в голову.
- Нет, сегодня целый день дома пробуду, а вот в воскресенье, пожалуй!
- равнодушно отнекивался Захар.
- Теперь же, сейчас! - в волнении торопил его Обломов. - Ты должен...
- Да куда я пойду семь верст киселя есть? - отговаривался Захар.
- Ну, поди погуляй часа два: видишь, рожа-то у тебя какая заспанная -
проветрись!
- Рожа как рожа: обыкновенно какая бывает у нашего брата! - сказал
Захар, лениво глядя в окно.
"Ах ты, боже мой, сейчас явится!" - думал Обломов, отирая пот на лбу.
- Ну, пожалуйста, поди погуляй, тебя просят! На вот двугривенный:
выпей пива с приятелем.
- Я лучше на крыльце побуду: а то куда я в мороз пойду? У ворот,
пожалуй, посижу, это могу...
- Нет, дальше от ворот, - живо сказал Обломов, - в другую улицу
ступай, вон туда, налево, к саду... на ту сторону.
"Что за диковина? - думал Захар. - Гулять гонит; этого не бывало".
- Я лучше в воскресенье, Илья Ильич...
- Уйдешь ли ты? - сжав зубы, заговорил Обломов, напирая на Захара.
Захар скрылся, а Обломов позвал Анисью.
- Ступай на рынок, - сказал он ей, - и купи там к обеду...
- К обеду все куплено; скоро будет готов... - заговорил было нос.
- Молчать и слушать! - крикнул Обломов, так что Анисья оробела.
- Купи... хоть спаржи... - договорил он, придумывая и не зная, за чем
послать ее.
- Какая теперь, батюшка, спаржа? Да и где здесь ее найдешь...
- Марш! - закричал он, и она убежала. - Беги что есть мочи туда, -
кричал он ей вслед, - и не оглядывайся, а оттуда как можно тише иди, раньше
двух часов и носа не показывай.
- Что это за диковина! - говорил Захар Анисье, столкнувшись с ней за
воротами. - Гулять прогнал, двугривенный дал. Куда я пойду гулять?
- Барское дело, - заметила сметливая Анисья, - ты подь к Артемью,
графскому кучеру, напой его чаем: он все поит тебя, а я побегу на рынок.
- Что это за диковина, Артемий? - сказал Захар и ему. - Барин гулять
прогнал и на пиво дал...
- Да не вздумал ли сам нализаться? - остроумно догадался Артемий. -
Так и тебе дал, чтоб не завидно было. Пойдем!
Он мигнул Захару и махнул головой в какую-то улицу.
- Пойдем! - повторил Захар и тоже махнул головой в ту улицу.
- Экая диковина: гулять прогнал! - с усмешкой сипел он про себя.
Они ушли, а Анисья, добежав до первого перекрестка, присела за
плетень, в канаве, и ждала, что будет.
Обломов прислушивался и ждал: вот кто-то взялся за кольцо у калитки, и
в то же мгновение раздался отчаянный лай и началось скаканье на цепи
собаки.
- Проклятая собака! - проскрежетал зубами Обломов, схватил фуражку и
бросился к калитке, отворил ее и почти в объятиях донес Ольгу до крыльца.
Она была одна. Катя ожидала ее в карете, неподалеку от ворот.
- Ты здоров? Не лежишь? Что с тобой? - бегло опросила она, не снимая
ни салопа; ни шляпки и оглядывая его с ног до головы, когда они вошли в
кабинет.
- Теперь мне лучше, горло прошло... почти совсем, - сказал он,
дотрогиваясь до горла и кашлянув слегка.
- Что ж ты не был вчера? - спросила она, глядя на него таким
добывающим взглядом, что он не мог сказать ни слова.
- Как это ты решилась, Ольга, на такой поступок? - с ужасом заговорил
он. - Ты знаешь ли, что ты делаешь...
- Об этом после! - перебила она нетерпеливо. - Я спрашиваю тебя: что
значит, что тебя не видать?
Он молчал.
- Не ячмень ли сел? - спросила она.
Он молчал.
- Ты не был болен; у тебя не болело горло, - сказала она, сдвинув
брови.
- Не был, - отвечал Обломов голосом школьника.
- Обманул меня! - Она с изумлением глядела на него. - Зачем?
- Я все объясню тебе, Ольга, - оправдывался он, - важная причина
заставала меня не быть две недели... я боялся...
- Чего? - спросила она, садясь и снимая шляпу и салоп.
Он взял то и другое и положил на диван.
- Толков, сплетней...
- А не боялся, что я не спала ночь, бог знает что передумала и чуть не
слегла в постель? - сказала она, поводя по нем испытующим взглядом.
- Ты не знаешь, Ольга, что тут происходит у меня, - говорил он,
показывая на сердце и голову, - я весь в тревоге, как в огне. Ты не знаешь,
что случилось?
- Что еще случилось? - спросила она холодно.
- Как далеко распространился слух о тебе и обо мне! Я не хотел тебя
тревожить и боялся показаться на глаза.
Он рассказал ей все, что слышал от Захара, от Анисьи, припомнил
разговор франтов и заключил, сказав, что с тех пор он не спит, что он в
каждом взгляде видит вопрос, или упрек, или лукавые намеки на их свидания.
- Но ведь мы решили объявить на этой неделе ma tante, - возразила она,
- тогда эти толки должны замолкнуть...
- Да; но мне не хотелось заговаривать с теткой до нынешней недели, до
получения письма. Я знаю, она не о любви моей спросит, а об имении, войдет
в подробности, а этого ничего я не могу объяснить, пока не получу ответа от
поверенного.
Она вздохнула.
- Если б я не знала тебя, - в раздумье говорила она, - я бог знает что
могла бы подумать. Боялся тревожить меня толками лакеев, а не боялся мне
сделать тревогу! Я перестаю понимать тебя.
- Я думал, что болтовня их взволнует тебя. Катя, Марфа, Семен и этот
дурак Никита бог знает что говорят...
- Я давно знаю, что они говорят, - равнодушно сказала она.
- Как - знаешь?
- Так. Катя и няня давно донесли мне об этом, спрашивали о тебе,
поздравляли меня.
- Ужель поздравляли? - с ужасом спросил он. - Что ж ты?
- Ничего, поблагодарила; няне подарила платок, а она обещала сходить к
Сергию пешком. Кате взялась выхлопотать отдать ее замуж за кондитера: у ней
есть свой роман...
Он смотрел на нее испуганными и изумленными глазами.
- Ты бываешь каждый день у нас: очень натурально, что люди толкуют об
этом, - прибавила она, - они первые начинают говорить. С Сонечкой было то
же; что же это так пугает тебя?
- Так вот откуда эти слухи? - сказал он протяжно.
- Разве они неосновательны? Ведь это правда?
- Правда! - ни вопросительно, ни отрицательно повторил Обломов. - Да,
- прибавил он потом, - в самом деле, ты права: только я не хочу, чтоб они
знали о наших свиданиях, оттого и боюсь...
- Ты боишься, дрожишь, как мальчик... Не понимаю! Разве ты крадешь
меня?
Ему было неловко; она внимательно глядела на него.
- Послушай, - сказала она, - тут есть какая-то ложь, что-то не то...
Поди сюда и скажи все, что у тебя на душе. Ты мог не быть день, два -
пожалуй, неделю, из предосторожности, но все бы ты предупредил меня,
написал. Ты знаешь, я уж не дитя и меня не так легко смутить вздором. Что
это все значит?
Он задумался, потом поцеловал у ней руку и вздохнул.
- Вот что, Ольга, я думаю, - сказал он, - у меня все это время так
напугано воображение этими ужасами за тебя, так истерзан ум заботами,
сердце наболело то от сбывающихся, то от пропадающих надежд, от ожиданий,
что весь организм мой потрясен: он немеет, требует хоть временного
успокоения...
- Отчего ж у меня не немеет, и я ищу успокоения только подле тебя?
- У тебя молодые, крепкие силы, и ты любишь ясно, покойно, а я... но
ты знаешь, как я тебя люблю! - сказал он, сползая на пол и целуя ее руки.
- Нет еще, мало знаю, - ты так странен, что я теряюсь в соображениях;
у меня гаснут ум и надежда... скоро мы перестанем понимать друг друга:
тогда худо!
Они замолчали.
- Что же ты делал эти дни? - спросила она, в первый раз оглядывая
глазами комнату. - У тебя нехорошо: какие низенькие комнаты! Окна
маленькие, обои старые... Где ж еще у тебя комнаты?
Он бросился показывать ей квартиру, чтоб замять вопрос о том, что он
делал эти дни. Потом она села на диван, он поместился опять на ковре, у ног
ее.
- Что ж ты делал две недели? - допрашивала она.
- Читал, писал, думал о тебе.
- Прочел мои книги? Что они? Я возьму их с собой.
Она взяла со стола книгу и посмотрела на развернутую страницу:
