этажа сидели Иван Матвеевич и Тарантьев.
Это было так называемое "заведение", у дверей которого всегда стояло
двое - трое пустых дрожек, а извозчики сидели в нижнем этаже, с блюдечками
в руках. Верхний этаж назначался для "господ" Выборгской стороны.
Перед Иваном Матвеевичем и Тарантьевым стоял чай и бутылка рому.
- Чистейший ямайский, - сказал Иван Матвеевич, наливая дрожащей рукой
себе в стакан рому, - не побрезгуй, кум, угощением.
- Признайся, есть за что и угостить, - отозвался Тарантьев: - дом
сгнил бы, а этакого жильца не дождался...
- Правда, правда, - перебил Иван Матвеевич. - А если наше дело
состоится и Затертый поедет в деревню - магарыч будет!
- Да ты скуп, кум: с тобой надо торговаться, - говорил Тарантьев. -
Пятьдесят рублей за этакого жильца!
- Боюсь, грозится съехать, - заметил Иван Матвеевич.
- Ах ты: а еще дока! Куда он съедет? Его не выгонишь теперь.
- А свадьба-то? Женится, говорят.
Тарантьев захохотал.
- Он женится! Хочешь об заклад, что не женится? - возразил он. - Да
ему Захар и спать-то помогает, а то жениться! Доселе я ему все
благодетельствовал: ведь без меня, братец ты мой, он бы с голоду умер или в
тюрьму попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так
ведь ни в зуб толкнуть - все я! Ничего не смыслит...
- Подлинно ничего: в уездном суде, говорит, не знаю, что делают, в
департаменте то же; какие мужики у него - не ведает. Что за голова! Меня
даже смех взял...
- А контракт-то, контракт-то каков заключили?- хвастался Тарантьев. -
Мастер ты, брат, строчить бумаги, Иван Матвеевич, ей-богу, мастер!
Вспомнишь покойника отца! И я был горазд, да отвык, видит бог, отвык!
Присяду: слеза так и бьет из глаз. Не читал, так и подмахнул! А там и
огороды, и конюшни, и амбары.
- Да, кум, пока не перевелись олухи на Руси, что подписывают бумаги не
читая, нашему брату можно жить. А то хоть пропадай, плохо стало! Послышишь
от стариков, так не то! В двадцать пять лет службы какой я капитал
составил? Можно прожить на Выборгской стороне, не показывая носа на свет
божий: кусок будет хороший, не жалуюсь, хлеба не переешь! А чтоб там
квартиры на Литейной, ковры да жениться на богатой, детей в знать выводить
- прошло времечко! И рожа-то, слышь, не такая, и пальцы, видишь, красны,
зачем водку пьешь... А как ее не пить-то? Попробуй! Хуже лакея, говорят:
нынче и лакей этаких сапог не носит и рубашку каждый день меняет.
Воспитание не такое - все молокососы перебили: ломаются, читают да говорят
по-французски...
- А дела не смыслят, - прибавил Тарантьев.
- Нет, брат, смыслят: дело-то нынче не такое; всякий хочет проще, все
гадят нам. Так не нужно писать: это лишняя переписка, трата времени; можно
скорее... гадят!
- А контракт-то подписан: не изгадили! - сказал Тарантьев.
- То уж, конечно, свято. Выпьем, кум! Вот пошлет Затертого в
Обломовку, тот повысосет немного: пусть достается потом наследникам...
- Пусть! - заметил Тарантьев. - Да наследники-то какие: троюродные,
седьмая вода на киселе.
- Вот только свадьбы боюсь! - сказал Иван Матвеевич.
- Не бойся, тебе говорят. Вот помяни мое слово.
- Ой ли? - весело возразил Иван Матвеевич. А ведь он пялит глаза на
мою сестру... - шопотом прибавил он.
- Что ты? - с изумлением сказал Тарантьев.
- Молчи только! Ей-богу, так...
- Ну, брат, - дивился Тарантьев, насилу приходя в себя, - мне бы и во
сне не приснилось! Ну, а она что?
- Что она? Ты ее знаешь - вот что!
Он кулаком постучал об стол.
- Разве умеет свои выгоды соблюсти? Корова, сущая корова: ее хоть
ударь, хоть обними - все ухмыляется, как лошадь на овес. Другая бы...
ой-ой! Да я глаз не спущу - понимаешь, чем это пахнет!
XI
"Четыре месяца! Еще четыре месяца принуждений, свиданий тайком,
подозрительных лиц, улыбок! - думал Обломов, поднимаясь на лестницу к
Ильинским. - Боже мой! когда это кончится? А Ольга будет торопить: сегодня,
завтра. Она так настойчива, непреклонна! Ее трудно убедить..."
Обломов дошел почти до комнаты Ольги, не встретив никого. Ольга сидела
в своей маленькой гостиной, перед спальной, и углубилась в чтение какой-то
книги.
Он вдруг явился перед ней, так что она вздрогнула; потом ласково, с
улыбкой, протянула ему руку, но глаза еще как будто дочитывали книгу: она
смотрела рассеянно.
- Ты одна? - спросил он ее.
- Да; ma tante уехала в Царское Село; звала меня с собой. Мы будем
обедать почти одни: Марья Семеновна только придет; иначе бы я не могла
принять тебя. Сегодня ты не можешь объясниться. Как это все скучно! Зато
завтра... - прибавила она и улыбнулась. - А что, если б я сегодня уехала в
Царское Село? - спросила она шутливо.
Он молчал.
- Ты озабочен? - продолжала она.
- Я получил письмо из деревни, - сказал он монотонно.
- Где оно? с тобой?
Он подал ей письмо.
- Я ничего не разберу, - сказала она, посмотрев на бумагу.
Он взял у ней письмо и прочел вслух. Она задумалась.
- Что ж теперь? - спросила она помолчав.
- Я сегодня советовался с братом хозяйки, - отвечал Обломов, - и он
рекомендует мне поверенного, Исая Фомича Затертого: я поручу ему обделать
все это..
- Чужому, незнакомому человеку! - с удивлением возразила Ольга. -
Собирать оброк, разбирать крестьян, смотреть за продажей хлеба...
- Он говорит, что это честнейшая душа, двенадцать лет с ним служит...
Только заикается немного.
- А сам брат твоей хозяйки каков? Ты его знаешь?
- Нет; да он, кажется, такой положительный, деловой человек, и притом
я живу у него в доме: посовестится обмануть!
Ольга молчала и сидела, потупя глаза.
- Иначе ведь самому надо ехать, - сказал Обломов, - мне бы,
признаться, этого не хотелось. Я совсем отвык ездить по дорогам, особенно
зимой... никогда даже не езжал.
Она все глядела вниз, шевеля носком ботинки.
- Если даже я и поеду, - продолжал Обломов, - то ведь решительно из
этого ничего не выйдет: я толку не добьюсь; мужики меня обманут; староста
скажет, что хочет, - я должен верить всему; денег даст, сколько вздумает.
Ах, Андрея нет здесь: он бы все уладил! - с огорчением прибавил он.
Ольга усмехнулась, то есть у ней усмехнулись только губы, а не сердце:
на сердце была горечь. Она начала глядеть в окно, прищуря немного один глаз
и следя за каждой проезжавшей каретой.
- Между тем поверенный этот управлял большим имением, - продолжал он,
- да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему
доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для
постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда...
Как я рад, милая Ольга, - сказал он, целуя у ней руку, - что мне не нужно
покидать тебя! Я бы не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному... это
ужас! Но только теперь нам надо быть очень осторожными.
Она взглянула на него таким большим взглядом и ждала.
- Да, - начал он говорить медленно, почти заикаясь, - видеться
изредка; вчера опять заговорили у нас даже на хозяйской половине... а я не
хочу этого... Как только все дела устроятся, поверенный распорядится
стройкой и привезет деньги... все это кончится в какой-нибудь год... тогда
нет более разлуки, мы скажем все тетке, и... и..
Он взглянул на Ольгу: она без чувств. Голова у ней склонилась на
сторону, из-за посиневших губ видны были зубы. Он не заметил, в избытке
радости и мечтанья, что при словах: "когда устроятся дела, поверенный
распорядится", Ольга побледнела и не слыхала заключения его фразы.
- Ольга!.. Боже мой, ей дурно! - сказал он и дернул звонок.
- Барышне дурно, - сказал он прибежавшей Кате. - Скорее, воды!..
спирту...
- Господи! Все утро такие веселые были... Что с ними? - шептала Катя,
принеся со стола тетки спирт и суетясь со стаканом воды.
Ольга очнулась, встала с помощью Кати и Обломова с кресла и, шатаясь,
пошла к себе в спальню.
- Это пройдет, - слабо сказала она, - это нервы; я дурно спала ночь.
Катя, затвори дверь, а вы подождите меня: я оправлюсь и выйду.
Обломов остался один, прикладывал к двери ухо, смотрел в щель замка,
но ничего не слышно и не видно.
Чрез полчаса он пошел по коридору до девичьей и спросил Катю: "Что
барышня?"
- Ничего, - сказала Катя, - они легли, а меня выслали; потом я
входила: они сидят в кресле.
Обломов опять пошел в гостиную, опять смотрел в дверь - ничего не
слышно.
Он чуть-чуть постучал пальцем - нет ответа.
Он сел и задумался. Много передумал он в эти полтора часа, много
изменилось в его мыслях, много он принял новых решений. Наконец он
остановился на том, что сам поедет с поверенным в деревню, но прежде
выпросит согласие тетки на свадьбу, обручится с Ольгой, Ивану Герасимовичу
поручит отыскать квартиру и даже займет денег... немного, чтоб свадьбу
сыграть.
Это долг можно заплатить из выручки за хлеб. Что ж он так приуныл? Ах,
боже мой, как все может переменить вид в одну минуту! А там, в деревне, они
распорядятся с поверенным собрать оброк; да, наконец, Штольцу напишет: тот
даст денег и потом приедет и устроит ему Обломовку на славу, он всюду
дороги проведет, и мостов настроит, и школы заведет... А там они, с
Ольгой!.. Боже! вот оно, счастье!.. Как это все ему в голову не пришло!
Вдруг ему стало так легко, весело; он начал ходить из угла в угол,
даже пощелкивал тихонько пальцами, чуть не закричал от радости, подошел к
двери Ольги и тихо позвал ее веселым голосом:
- Ольга, Ольга! Что я вам скажу! - говорил он, приложив губы сквозь
двери. - Никак не ожидаете...
Он даже решил не уезжать сегодня от нее, а дождаться тетки. "Сегодня
же объявим ей, и я уеду отсюда женихом".
Дверь тихо отворилась, и явилась Ольга; он взглянул на нее и вдруг
упал духом: радость его как в воду канула: Ольга как будто немного
постарела. Бледна, но глаза блестят; в замкнутых губах, во всякой черте
таится внутренняя напряженная жизнь, окованная, точно льдом, насильственным
спокойствием и неподвижностью.
Во взгляде ее он прочел решение, но какое - еще не знал, только у него
сердце стукнуло, как никогда не стучало. Таких минут не бывало в его жизни.
- Послушай, Ольга, не гляди на меня так: мне страшно! - сказал он. - Я
передумал: совсем иначе надо устроить... - продолжал потом, постепенно
понижая тон, останавливаясь и стараясь вникнуть в этот новый для него смысл
ее глаз, губ и говорящих бровей. - Я решил сам ехать в деревню, вместе с
поверенным... чтоб там... - едва слышно досказал он.
Она молчала, глядя на него пристально, как привидение.
Он смутно догадывался, какой приговор ожидал его, и взял шляпу, но
медлил спрашивать: ему страшно было услыхать роковое решение и, может быть,
без апелляции. Наконец он осилил себя.
- Так ли я понял?.. - спросил он ее изменившимся голосом.
Она медленно, с кротостью наклонила, в знак согласия, голову. Он хотя
до этого угадал ее мысль, но побледнел и все стоял перед ней.
Она была несколько томна, но казалась такою покойною и неподвижною,
как будто каменная статуя. Это был тот сверхъестественный покой, когда
сосредоточенный замысел или пораженное чувство дают человеку вдруг всю
силу, чтоб сдержать себя, но только на один момент. Она походила на
раненого, который зажал рану рукой, чтоб досказать, что нужно, и потом
умереть.
- Ты не возненавидишь меня? - спросил он.
- За что? - сказала она слабо.
- За все, что я сделал с тобой...
- Что ты сделал?
- Любил тебя: это оскорбление!
Она с жалостью улыбнулась.
- За то, - говорил он, поникнув головой, - что ты ошибалась... Может
