по каким-нибудь особенным соображениям или, может быть, потому, что Обломов
не все о них расспрашивал, тоже, вероятно, по особенным соображениям.
Однажды в Париже Штольц шел по бульвару и рассеянно перебегал глазами
по прохожим, по вывескам магазинов, не останавливая глаз ни на чем. Он
долго не получал писем из России - ни из Киева, ни из Одессы, ни из
Петербурга. Ему было скучно, и он отнес еще три письма на почту и
возвращался домой.
Вдруг глаза его остановились на чем-то неподвижно, с изумлением, но
потом опять приняли обыкновенное выражение. Две дамы свернули с бульвара и
вошли в магазин.
"Нет, не может быть, - подумал он, - какая мысль! Я бы знал! Это не
они".
Однакож он подошел к окну этого магазина и разглядывал сквозь стекла
дам: "Ничего не разглядишь, они стоят задом к окнам".
Штольц вошел в магазин и стал что-то торговать. Одна из дам обернулась
к свету, и он узнал Ольгу Ильинскую - и не узнал! Хотел броситься к ней и
остановился, стал пристально вглядываться.
Боже мой! Что за перемена! Она и не она. Черты ее, но она бледна,
глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на губах, нет наивности,
беспечности. Над бровями носится не то важная, не то скорбная мысль, глаза
говорят много такого, чего не знали, не говорили прежде. Смотрит она не
по-прежнему, открыто, светло и покойно; на всем лице лежит облако или
печали, или тумана.
Он подошел к ней. Брови у ней сдвинулись немного; она с недоумением
посмотрела на него минуту, потом узнала: брови раздвинулись и легли
симметрично, глаза блеснули светом тихой, не стремительной, но глубокой
радости. Всякий брат был бы счастлив, если б ему так обрадовалась любимая
сестра.
- Боже мой! Вы ли это? - сказала она проникающим до души, до неги
радостным голосом.
Тетка быстро обернулась, и все трое заговорили разом. Он упрекал, что
они не написали к нему; они оправдывались. Они приехали всего третий день и
везде ищут его. На одной квартире сказали им, что он уехал в Лион, и они не
знали, что делать.
- Да как это вы вздумали? И мне ни слова! - упрекал он.
- Мы так быстро собрались, что не хотели писать к вам, - сказала
тетка. - Ольга хотела вам сделать сюрприз.
Он взглянул на Ольгу: лицо ее не подтверждало слов тетки. Он еще
пристальнее поглядел на нее, но она была непроницаема, недоступна его
наблюдению.
"Что с ней? - думал Штольц. - Я, бывало, угадывал ее сразу, а
теперь... какая перемена!"
- Как вы развились, Ольга Сергеевна, выросли, созрели, - сказал он
вслух, - я вас не узнаю! А всего год какой-нибудь не видались. Что вы
делали, что с вами было? Расскажите, расскажите!
- Да... ничего особенного, - сказала она, рассматривая материю.
- Что ваше пение? - говорил Штольц, продолжая изучать новую для него
Ольгу и стараясь прочесть незнакомую ему игру в лице; но игра эта, как
молния, вырывалась и пряталась.
- Давно не пела, месяца два, - сказала она небрежно.
- А Обломов что? - вдруг бросил он вопрос. - Жив ли? Не пишет?
Здесь, может быть, Ольга невольно выдала бы свою тайну, если б не
подоспела на помощь тетка.
- Вообразите, - сказала она, выходя из магазина, - каждый день бывал у
нас, потом вдруг пропал. Мы собрались за границу; я послала к нему -
сказали, что болен, не принимает: так и не видались.
- И вы не знаете? - заботливо спросил Штольц у Ольги.
Ольга пристально лорнировала проезжавшую коляску.
- Он в самом деле захворал, - сказала она, с притворным вниманием
рассматривая проезжавший экипаж. - Посмотрите, ma tante, кажется, это наши
спутники проехали.
- Нет, вы мне отдайте отчет о моем Илье, - настаивал Штольц, - что вы
с ним сделали? Отчего не привезли с собой?
- Mais ma tante vient de dire - говорила она.
- Он ужасно ленив, - заметила тетка, - и дикарь такой, что лишь только
соберутся трое-четверо к нам, сейчас уйдет. Вообразите, абонировался в
оперу и до половины абонемента не дослушал.
- Рубини не слыхал, - прибавила Ольга.
Штольц покачал головой и вздохнул.
- Как это вы решились? Надолго ли? Что вам вдруг вздумалось? -
спрашивал Штольц.
- Для нее по совету доктора, - сказала тетка, указывая на Ольгу. -
Петербург заметно стал действовать на нее, мы и уехали на зиму, да вот еще
не решились, где провести ее: в Ницце или в Швейцарии.
- Да, вы очень переменились, - задумчиво говорил Штольц, впиваясь
глазами в Ольгу, изучая каждую жилку, глядя ей в глаза.
Полгода прожили Ильинские в Париже: Штольц был ежедневным и
единственным их собеседником и путеводителем.
Ольга заметно начала оправляться; от задумчивости она перешла к
спокойствию и равнодушию, по крайней мере наружно. Что у ней делалось
внутри - бог ведает, но она мало-помалу становилась для Штольца прежнею
приятельницею, хотя уже и не смеялась по-прежнему громким, детским,
серебряным смехом, а только улыбалась сдержанной улыбкой, когда смешил ее
Штольц. Иногда даже ей как будто было досадно, что она не может не
засмеяться.
Он тотчас увидел, что ее смешить уже нельзя: часто взглядом и
нессиметрично лежащими одна над другой бровями со складкой на лбу она
выслушает смешную выходку и не улыбнется, продолжает молча глядеть на него,
как будто с упреком в легкомыслии или с нетерпением, или вдруг, вместо
ответа на шутку, сделает глубокий вопрос и сопровождает его таким
настойчивым взглядом, что ему станет совестно за небрежный, пустой
разговор.
Иногда в ней выражалось такое внутреннее утомление от ежедневной
людской пустой беготни и болтовни, что Штольцу приходилось внезапно
переходить в другую сферу, в которую он редко и неохотно пускался с
женщинами. Сколько мысли, изворотливости ума тратилось единственно на то,
чтоб глубокий, вопрошающий взгляд Ольги прояснялся и успокаивался, не
жаждал, не искал вопросительно чего-нибудь дальше, где-нибудь мимо его!
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее
становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень
безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо было положить двои,
трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье
обходиться с женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца
Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.
Он к концу дня приходил иногда домой измученный этой борьбой и бывал
счастлив, когда выходил победителем.
"Как она созрела, боже мой! как развилась эта девочка! Кто ж был ее
учителем? Где она брала уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в
его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!.."
И он не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой день к ней, и уже
осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с
помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования -
все, что всплывало в чертах Ольги.
Он, с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт ее ума, характера и
каждый день открывал и изучал все новые черты и факты и все не видел дна,
только с удивлением и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно
насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни.
Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала с каждым днем
еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами,
нотами и альбомами, Штольц успокаивался, полагая, что надолго наполнил
досуги своей приятельницы, и шел работать или ехал осматривать какие-нибудь
копи, какое-нибудь образцовое имение, шел в круг людей, знакомиться,
сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней
утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса. И вдруг
на лице ее заставал уже готовые вопросы, во взгляде настойчивое требование
отчета. И незаметно, невольно, мало-помалу, он выкладывал перед ней, что он
осмотрел, зачем.
Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал
он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину,
читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он
привык при ней вслух думать, чувствовать и вдруг однажды, строго поверив
себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем и что живет этой жизнью со
дня приезда Ольги.
Почти бессознательно, как перед самим собой, он вслух при ней делал
оценку приобретенного им сокровища и удивлялся себе и ей; потом поверял
заботливо, не осталось ли вопроса в ее взгляде, лежит ли заря
удовлетворенной мысли на лице и провожает ли его взгляд ее как победителя.
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным
волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные,
необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили
глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались,
молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому дню.
Какая жаркая заря охватывала бледное лицо Ольги, когда он, не
дожидаясь вопросительного и жаждущего взгляда, спешил бросать перед ней, с
огнем и энергией, новый запас, новый материал!
И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью
и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в каждом слове, и
оба зорко смотрели: он на нее, не осталось ли вопроса в ее глазах, она на
него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще
всего, боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для
нее недоступный уголок, развить свою мысль?
Чем важнее, сложнее был вопрос, чем внимательнее он поверял его ей,
тем долее и пристальнее останавливался на нем ее признательный взгляд, тем
этот взгляд был теплее, глубже, сердечнее.
"Это дитя, Ольга! - думал он в изумлении. - Она перерастает меня!"
Он задумывался над Ольгой, как никогда и ни над чем не задумывался.
Весной они все уехали в Швейцарию. Штольц ешь в Париже решил, что
отныне без Ольги ему жить нельзя. Решив этот вопрос, он начал решать и
вопрос о том, может ли жить без него Ольга. Но этот вопрос не давался ему
так легко.
Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то ощупью,
то смело и думал - вот-вот он близко у цели, вот уловит какой-нибудь
несомненный признак, взгляд, слово, скуку или радость; еще нужно маленький
штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна падет:
он любим!
На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества; она глядела
иногда на него, как ни на кого не глядела, а разве глядела бы так только на
мать, если б у ней была мать.
Приход его, досуги, целые дни угождения она не считала одолжением,
лестным приношением любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как
будто он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в
каждом слове, в каждом шаге с ним, была так свободна и искренна, как будто
он имел над ней неоспоримый вес и авторитет.
Он и знал, что имеет этот авторитет; она каждую минуту подтверждала
это, говорила, что она верит ему одному и может в жизни положиться слепо
только на него и ни на кого более в целом мире.
Он, конечно, был горд этим, но ведь этим мог гордиться и какой-нибудь
пожилой, умный и опытный дядя, даже барон, если б он был человек с светлой
головой, с характером.
авторитет сколько-нибудь ее обаятельного обмана, того лестного ослепления,
в котором женщина готова жестоко ошибиться и быть счастлива ошибкой?..
Нет, она так сознательно покоряется ему. Правда, глаза ее горят, когда
он развивает какую-нибудь идею или обнажает душу перед ней; она обливает
его лучами взгляда, но всегда видно, за что; иногда сама же она говорит и
причину. А в любви заслуга приобретается так слепо, безотчетно, и в этой-то
слепоте и безотчетности и лежит счастье. Оскорбляется она - сейчас же
