такой горячей, небывалой дружбы, что в этом взгляде почудилась ему искра,
которую он напрасно ловил почти год. По нем пробежала радостная дрожь.
- Нет, выздоравливаю я! - сказал он и задумался. - Ах, если б только я
мог знать, что герой этого романа - Илья! Сколько времени ушло, сколько
крови испортилось! За что? Зачем! - твердил он почти с досадой.
Но вдруг он как будто отрезвился от этой досады, очнулся от тяжелого
раздумья. Лоб разгладился, глаза повеселели.
- Но, видно, это было неизбежно: зато как я покоен теперь и... как
счастлив! - с упоением прибавил он.
- Как сон, как будто ничего не было! - говорила она задумчиво, едва
слышно, удивляясь своему внезапному возрождению. - Вы вынули не только
стыд, раскаяние, но и горечь, боль - все... Как это вы сделали? - тихо
спросила она. - И все это пройдет, эта ошибка?
- Да уж, я думаю, и прошло! - сказал он, взглянув на нее в первый раз
глазами страсти и не скрывая этого, - то есть все, что было.
- А что... будет... не ошибка... истина?.. - спрашивала она, не
договаривая.
- Вот тут написано, - решил он, взяв опять письмо:- "Пред вами не тот,
кого вы ждали, о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь..." И полюбите,
прибавлю я, так полюбите, что мало будет не года, а целой жизни для той
любви, только не знаю... кого? - досказал он, впиваясь в нее глазами.
Она потупила глаза и сжала губы, но сквозь веки порывались наружу
лучи, губы удерживали улыбку, но не удержали. Она взглянула на него и
засмеялась так от души, что у ней навернулись даже слезы.
- Я вам сказал, что с вами было и даже что будет, Ольга Сергевна, -
заключил он. - А вы мне ничего не скажете в ответ на мой вопрос, который не
дали кончить.
- Но что я могу сказать? - в смущении говорила она. - Имела ли бы я
право, если б могла сказать то, что вам так нужно и чего... вы так стоите?
- шопотом прибавила и стыдливо взглянула на него.
Во взгляде опять почудились ему искры небывалой дружбы; опять он
дрогнул от счастья.
- Не торопитесь, - прибавил он, - скажите, чего я стою, когда кончится
ваш сердечный траур, траур приличия. Мне кое-что сказал и этот год. А
теперь решите только вопрос: ехать мне или... оставаться?
- Послушайте: вы кокетничаете со мной! - вдруг весело сказала она.
- О нет! - с важностью заметил он. - Это не давешний вопрос, теперь он
имеет другой смысл: если я останусь, то... на каких правах?
Она вдруг смутилась.
- Видите, что я не кокетничаю! - смеялся он, довольный, что поймал ее.
- Ведь нам, после нынешнего разговора, надо быть иначе друг с другом: мы
оба уж не те, что были вчера.
- Я не знаю... - шептала она, еще более смущенная.
- Позволите мне дать вам совет?
- Говорите... я слепо исполню! - почти с страстною покорностью
прибавила она.
- Выдьте за меня замуж, в ожидании, пока он придет!
- Еще не смею... - шептала она, закрывая лицо руками, в волнении, но
счастливая.
- Отчего ж не смеете? - шопотом же спросил он, наклоняя ее голову к
себе.
- А это прошлое? - шептала она опять, кладя ему голову на грудь, как
матери.
Он тихонько отнял ее руки от лица, поцеловал в голову и долго
любовался ее смущением, с наслаждением глядел на выступившие у ней и
поглощенные опять глазами слезы.
- Поблекнет, как ваша сирень! - заключил он. - Вы взяли урок: теперь
настала пора пользоваться им. Начинается жизнь: отдайте мне ваше будущее и
не думайте ни о чем - я ручаюсь за все. Пойдемте к тетке.
Поздно ушел к себе Штольц.
"Нашел свое, - думал он, глядя влюбленными глазами на деревья, на
небо, на озеро, даже на поднимавшийся с воды туман. - Дождался! Столько лет
жажды чувства, терпения, экономии сил души! Как долго я ждал - все
награждено: вот оно, последнее счастье человека!"
Все теперь заслонилось в его глазах счастьем: контора, тележка отца,
замшевые перчатки, замасленные счеты - вся деловая жизнь. В его памяти
воскресла только благоухающая комната его матери, варьяции Герца, княжеская
галерея, голубые глаза, каштановые волосы под пудрой - и все это покрывал
какой-то нежный голос Ольги: он в уме слышал ее пение.
- Ольга - моя жена! - страстно вздрогнув, прошептал он. - Все найдено,
нечего искать, некуда идти больше!
И в задумчивом чаду счастья шел домой, не замечая дороги, улиц...
Ольга долго провожала его глазами, потом открыла окно, несколько минут
дышала ночной прохладой; волнение понемногу улеглось, грудь дышала ровно.
Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так
глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить, о чем она думает, что
чувствует, и не могла. Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась
так плавно в жилах. Она испытывала счастье и не могла определить, где
границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно,
ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем...
- Я его невеста... - прошептала она.
"Я невеста!" - с гордым трепетом думает девушка, дождавшись этого
момента, озаряющего всю ее жизнь, и вырастет высоко, и с высоты смотрит на
ту темную тропинку, где вчера шла одиноко и незаметно.
Отчего же Ольга не трепещет? Она тоже шла одиноко, незаметной тропой,
также на перекрестке встретился ей он, подал руку и вывел не в блеск
ослепительных лучей, а как будто на разлив широкой реки, к пространным
полям и дружески улыбающимся холмам. Взгляд ее не зажмурился от блеска, не
замерло сердце, не вспыхнуло воображение.
Она с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких
полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по плечам, не горел взгляд
гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с полей и холмов на того,
кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется
слеза...
Она все сидела, точно спала - так тих был сон ее счастья: она не
шевелилась, почти не дышала. Погруженная в забытье, она устремила мысленный
взгляд в какую-то тихую, голубую ночь, с кротким сиянием, с теплом и
ароматом. Греза счастья распростерла широкие крылья и плыла медленно, как
облако в небе, над ее головой...
Не видала она себя в этом сне завернутою в газы и блонды на два часа и
потом в будничные тряпки на всю жизнь. Не снился ей ни праздничный пир, ни
огни, ни веселые клики; ей снилось счастье, но такое простое, такое
неукрашенное, что она еще раз, без трепета гордости, и только с глубоким
умилением прошептала: "Я его невеста!"
V
Боже мой! Как все мрачно, скучно смотрело в квартире Обломова года
полтора спустя после именин, когда нечаянно приехал к нему обедать Штольц.
И сам Илья Ильич обрюзг, скука въелась в его глаза и выглядывала оттуда,
как немочь какая-нибудь.
Он походит, походит по комнате, потом ляжет и смотрит в потолок;
возьмет книгу с этажерки, пробежит несколько строк глазами, зевнет и начнет
барабанить пальцами по столу.
Захар стал еще неуклюжее, неопрятнее; у него появились заплаты на
локтях; он смотрит так бедно, голодно, как будто плохо ест, мало спит и за
троих работает.
Халат на Обломове истаскался, и как ни заботливо зашивались дыры на
нем, но он расползается везде и но швам: давно бы надо новый. Одеяло на
постели тоже истасканное, кое-где с заплатами; занавески на окнах полиняли
давно, и хотя они вымыты, но похожи на тряпки.
Захар принес старую скатерть, постлал на половине стола, подле
Обломова, потом осторожно, прикусив язык, принес прибор с графином водки,
положил хлеб и ушел.
Дверь с хозяйской половины отворилась, и вошла Агафья Матвеевна, неся
проворно шипящую сковороду с яичницей.
И она ужасно изменилась, не в свою пользу. Она похудела. Нет круглых,
белых, некраснеющих и небледнеющих щек; не лоснятся редкие брови; глаза у
ней впали.
Одета она в старое ситцевое платье; руки у ней не то загорели, не то
загрубели от работы, от огня или от воды, или от того и от другого.
Акулины уже не было в доме. Анисья - и на кухне, и на огороде, и за
птицами ходит, и полы моет, и стирает; она не управится одна, и Агафья
Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет
мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она
забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому
подобные пряности. В лице у ней лежит глубокое уныние.
Но не о себе, не о своем кофе вздыхает она, тужит не оттого, что ей
нет случая посуетиться, похозяйничать широко, потолочь корицу, положить
ваниль в соус или варить густые сливки, а оттого, что другой год не кушает
этого ничего Илья Ильич, оттого, что кофе ему не берется пудами из лучшего
магазина, а покупается на гривенники в лавочке; сливки приносит не чухонка,
а снабжает ими та же лавочка, оттого, что вместо сочной котлетки она несет
ему на завтрак яичницу, заправленную жесткой, залежавшейся в лавочке же
ветчиной.
Что же это значит? А то, что другой год доходы с Обломовки, исправно
присылаемые Штольцем, поступают на удовлетворение претензии по заемному
письму, данному Обломовым хозяйке.
"Законное дело" братца удалось сверх ожидания. При первом намеке
Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом
пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо,
сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же
письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает.
Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и велели написать: "К сему
заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила".
Она только затруднилась тем, что много понадобилось написать, и
попросила братца заставить лучше Ванюшу, что "он-де бойко стал писать", а
она, пожалуй, что-нибудь напутает. Но братец настоятельно потребовали, и
она подписала криво, косо и крупно. Больше об этом уж никогда и речи не
было.
Обломов, подписывая, утешался отчасти тем, что деньги эти пойдут на
сирот, а потом, на другой день, когда голова у него была свежа, он со
стыдом вспомнил об этом деле и старался забыть, избегал встречи с братцем,
и если Тарантьев заговаривал о том, он грозил немедленно съехать с квартиры
и уехать в деревню.
Потом, когда он получил деньги из деревни, братец пришли к нему и
объявили, что ему, Илье Ильичу, легче будет начать уплату немедленно из
дохода; что года в три претензия будет покрыта, между тем как с
наступлением срока, когда документ будет подан ко взысканию, деревня должна
будет поступить в публичную продажу, так как суммы в наличности у Обломова
не имеется и не предвидится.
Обломов понял, в какие тиски попал он, когда все, что присылал Штольц,
стало поступать на уплату долга, а ему оставалось только небольшое
количество денег на прожиток.
Братец спешил окончить эту добровольную сделку с своим должником года
в два, чтоб как-нибудь и что-нибудь не помешало делу, и оттого Обломов
вдруг попал в затруднительное положение.
Сначала это было не очень заметно благодаря его привычке не знать,
сколько у него в кармане денег; но Иван Матвеевич вздумал присвататься к
дочери какого-то лабазника, нанял особую квартиру и переехал.
Хозяйственные размахи Агафьи Матвеевны вдруг приостановились:
осетрина, белоснежная телятина, индейки стали появляться на другой кухне, в
новой квартире Мухоярова.
Там по вечерам горели огни, собирались будущие родные братца,
сослуживцы и Тарантьев; все очутилось там. Агафья Матвеевна и Анисья вдруг
остались с разинутыми ртами и с праздно повисшими руками, над пустыми
кастрюлями и горшками.
Агафья Матвеевна в первый раз узнала, что у ней есть только дом,
огород и цыплята и что ни корица, ни ваниль не растут в ее огороде;
увидела, что на рынках лавочники мало-помалу перестали ей низко кланяться с
