улыбкой и что эти поклоны и улыбки стали доставаться новой, толстой,
нарядной кухарке ее братца.
Обломов отдал хозяйке все деньги, оставленные ему братцем на прожиток,
и она месяца три-четыре без памяти по-прежнему молола пудами кофе, толкла
корицу, жарила телятину и индеек, и делала это до последнего дня, в который
истратила последние семь гривен и пришла к нему сказать, что у ней денег
нет.
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел
в ящик к себе: и у него ничего не было. Стал припоминать, куда их дел, и
ничего не припомнил: пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил
Захара, тот и во сне не видал. Она пошла к братцу и наивно сказала, что в
доме денег нет.
- А куда вы с вельможей ухлопали тысячу рублей, что я дал ему на
прожитье? - спросил он. - Где же я денег возьму? Ты знаешь, я в законный
брак вступаю: две семьи содержать не могу, а вы с барином-то по одежке
протягивайте ножки.
- Что вы, братец, меня барином попрекаете? - сказала она. - Что он вам
делает? Никого не трогает, живет себе. Не я приманивала его на квартиру: вы
с Михеем Андреичем.
Он дал ей десять рублей и сказал, что больше нет. Но потом, обдумав
дело с кумом в заведении, решил, что так покидать сестру и Обломова нельзя,
что, пожалуй, дойдет дело до Штольца, тот нагрянет, разберет и, чего
доброго, как-нибудь переделает, не успеешь и взыскать долг, даром что
"законное дело": немец, следовательно, продувной!
Он стал давать по пятидесяти рублей в месяц еще, предположив взыскать
эти деньги из доходов Обломова третьего года, но при этом растолковал и
даже побожился сестре, что больше ни гроша не положит, и рассчитал, какой
стол должны они держать, как уменьшить издержки, даже назначил, какие блюда
когда готовить, высчитал, сколько она может получить за цыплят, за капусту,
и решил, что со всем этим можно жить припеваючи.
В первый раз в жизни Агафья Матвеевна задумалась не о хозяйстве, а о
чем-то другом, в первый раз заплакала, не от досады на Акулину за разбитую
посуду, не от брани братца за недоваренную рыбу; в первый раз ей предстала
грозная нужда, но грозная не для нее, для Ильи Ильича.
"Как вдруг этот барин, - разбирала она, - станет кушать вместо спаржи
репу с маслом, вместо рябчиков баранину, вместо гатчинских форелей,
янтарной осетрины - соленого судака, может быть студень из лавочки..."
Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо оделась, наняла
извозчика и поехала к мужниной родне, не в пасху и рождество, на семейный
обед, а утром рано, с заботой, с необычайной речью и вопросом, что делать,
и взять у них денег.
У них много: они сейчас дадут, как узнают, что это для Ильи Ильича.
Если б это было ей на кофе, на чай, детям на платье, на башмаки или на
другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а то на крайнюю нужду, до
зарезу: спаржи Илье Ильичу купить, рябчиков на жаркое, он любит французский
горошек...
Но там удивились, денег ей не дали, а сказали, что если у Ильи Ильича
есть вещи какие-нибудь, золотые или, пожалуй, серебряные, даже мех, так
можно заложить и что есть такие благодетели, что третью часть просимой
суммы дадут до тех пор, пока он опять получит из деревни.
Этот практический урок в другое время пролетел бы над гениальной
хозяйкой, не коснувшись ее головы, и не втолковать бы ей его никакими
пулями, а тут она умом сердца поняла, сообразила все и взвесила... свой
жемчуг, полученный в приданое.
Илья Ильич, не подозревая ничего, пил на другой день смородинную
водку, закусывал отличной семгой, кушал любимые потроха и белого свежего
рябчика. Агафья Матвеевна с детьми поела людских щей и каши и только за
компанию с Ильей Ильичом выпила две чашки кофе.
Вскоре за жемчугом достала она из заветного сундука фермуар, потом
пошло серебро, потом салоп... Пришел срок присылки денег из деревни:
Обломов отдал ей все. Она выкупила жемчуг и заплатила проценты за фермуар,
серебро и мех и опять готовила ему спаржу, рябчики, и только для виду пила
с ним кофе. Жемчуг опять поступил на свое место.
Из недели в неделю, изо дня в день тянулась она из сил, мучилась,
перебивалась, продала шаль, послала продать парадное платье и осталась в
ситцевом ежедневном наряде, с голыми локтями, и по воскресеньям прикрывала
шею старой, затасканной косынкой.
Вот отчего она похудела, отчего у ней впали глаза и отчего она сама
принесла завтрак Илье Ильичу.
У ней даже доставало духа сделать веселое лицо, когда Обломов объявил,
что завтра к нему придут обедать Тарантьев, Алексеев или Иван Герасимович.
Обед являлся вкусный и чисто поданный. Она не срамила хозяина. Но скольких
волнений, беготни, упрашиванья по лавочкам, потом бессоницы, даже слез
стоили ей эти заботы!
Как вдруг глубоко окунулась она в треволнения жизни и как познала ее
счастливые и несчастные дни! Но она любила эту жизнь: несмотря на всю
горечь своих слез и забот, она не променяла бы ее на прежнее, тихое
теченье, когда она не знала Обломова, когда с достоинством господствовала
среди наполненных, трещавших и шипевших кастрюль, сковород и горшков,
повелевала Акулиной, дворником.
Она от ужаса даже вздрогнет, когда вдруг ей предстанет мысль о смерти,
хотя смерть разом положила бы конец ее невысыхаемым слезам, ежедневной
беготне и еженочной несмыкаемости глаз.
Илья Ильич позавтракал, прослушал, как Маша читает по-французски,
посидел в комнате у Агафьи Матвеевны, смотрел, как она починивала Ванечкину
курточку, переворачивая ее раз десять то на ту, то на другую сторону, и в
то же время беспрестанно бегала в кухню посмотреть, как жарится баранина к
обеду, не пора ли заваривать уху.
- Что вы все хлопочете, право? - говорил Обломов, - оставьте!
- Кто ж будет хлопотать, если не я? - сказала она. - Вот только положу
две заплатки здесь, и уху станем варить. Какой дрянной мальчишка этот Ваня!
На той неделе заново вычинила куртку - опять разорвал! Что смеешься? -
обратилась она к сидевшему у стола Ване, в панталонах и в рубашке об одной
помочи. - Вот не починю до утра, и нельзя будет за ворота бежать.
Мальчишки, должно быть, разорвали: дрался - признавайся?
- Нет, маменька, это само разорвалось, - сказал Ваня.
- То-то само! Сидел бы дома да твердил уроки, чем бегать по улицам!
Вот когда Илья Ильич опять скажет, что ты по-французски плохо учишься, - я
и сапоги сниму: поневоле будешь сидеть за книжкой!
- Я не люблю учиться по-французски.
- Отчего? - спросил Обломов.
- Да по-французски есть много нехороших слов...
Агафья Матвеевна вспыхнула. Обломов расхохотался. Верно, и прежде уже
был у них разговор о "нехороших словах".
- Молчи, дрянной мальчишка, - сказала она. - Утри лучше нос, не
видишь?
Ванюша фыркнул, но носа не утер.
- Вот погодите, получу из деревни деньги, я ему две пары сошью, -
вмешался Обломов, - синюю курточку, а на будущий год мундир: в гимназию
поступит.
- Ну, еще и в старом походит, - сказала Агафья Матвеевна, - а деньги
понадобятся на хозяйство. Солонины запасем, варенья вам наварю... Пойти
посмотреть, принесла ли Анисья сметаны... - Она встала.
- А что нынче? - спросил Обломов.
- Уха из ершей, жареная баранина да вареники.
Обломов молчал.
Вдруг подъехал экипаж, застучали в калитку, началось скаканье на цепи
и лай собаки.
Обломов ушел к себе, думая, что кто-нибудь пришел к хозяйке: мясник,
зеленщик или другое подобное лицо. Такой визит сопровождался обыкновенно
просьбами денег, отказом со стороны хозяйки, потом угрозой со стороны
продавца, потом просьбами подождать со стороны хозяйки, потом бранью,
хлопаньем дверей, калитки и неистовым скаканьем и лаем собаки - вообще
неприятной сценой. Но подъехал экипаж - что бы это значило? Мясники и
зеленщики в экипажах не ездят.
Вдруг хозяйка, в испуге, вбежала к нему.
- К вам гость! - сказала она.
- Кто же: Тарантьев или Алексеев?
- Нет, нет, тот, что обедал в ильин день.
- Штольц? - в тревоге говорил Обломов, озираясь кругом, куда бы уйти.
- Боже! Что он скажет, как увидит... Скажите, что я уехал! - торопливо
прибавил он и ушел к хозяйке в комнату.
Анисья кстати подоспела навстречу гостю. Агафья Матвеевна успела
передать ей приказание. Штольц поверил, только удивился, как это Обломова
не было дома.
- Ну, скажи, что я через два часа приду, обедать буду! - сказал он и
пошел поблизости, в публичный сад.
- Обедать будет! - с испугом передавала Анисья.
- Обедать будет! - повторила в страхе Агафья Матвеевна Обломову.
- Надо другой обед изготовить, - решил он помолчав.
Она обратила на него взгляд, полный ужаса. У ней оставался всего
полтинник, а до первого числа, когда-братец выдает деньги, осталось еще
десять дней. В долг никто не дает.
- Не успеем, Илья Ильич, - робко заметила она, - пусть покушает, что
есть...
- Не ест он этого, Агафья Матвеевна: ухи терпеть не может, даже
стерляжьей не ест; баранины тоже в рот не берет.
- Языка можно в колбасной взять! - вдруг, как будто по вдохновению,
сказала она, - тут близко.
- Это хорошо, это можно: да велите зелени какой-нибудь, бобов
свежих...
- Бобы восемь гривен фунт! - пошевелилось у ней в горле, но на язык не
сошло.
- Хорошо, я сделаю... - сказала она, решившись заменить бобы капустой.
- Сыру швейцарского велите фунт взять! - командовал он, не зная о
средствах Агафьи Матвеевны, - и больше ничего! Я извинюсь, скажу, что не
ждали... Да если б можно бульон какой-нибудь.
Она было ушла.
- А вина? - вдруг вспомнил он.
Она отвечала новым взглядом ужаса.
- Надо послать за лафитом, - хладнокровно заключил он.
VI
Через два часа пришел Штольц.
- Что с тобой? Как ты переменился, обрюзг, бледен! Ты здоров? -
спросил Штольц.
- Плохо здоровье, Андрей, - говорил Обломов, обнимая его, - левая нога
что-то все немеет.
- Как у тебя здесь гадко! - сказал, оглядываясь, Штольц. - Что это ты
не бросишь этого халата? Смотри, весь в заплатах!
- Привычка, Андрей; жаль расстаться.
- А одеяло, а занавески... - начал Штольц, - тоже привычка? Жаль
переменить эти тряпки? Помилуй, неужели ты можешь спать на этой постели? Да
что с тобой?
Штольц пристально посмотрел на Обломова, потом опять на занавески, на
постель.
- Ничего, - говорил смущенный Обломов, - ты знаешь, я всегда был не
очень рачителен о своей комнате... Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай
скорей на стол... Ну, что ты, надолго ли? Откуда?
- Узнай, что я и откуда? - спросил Штольц. - До тебя ведь здесь не
доходят вести из живого мира?
Обломов с любопытством смотрел на него и дожидался, что он скажет.
- Что Ольга? - спросил он.
- А, не забыл! Я думал, что ты забудешь, - сказал Штольц.
- Нет, Андрей, разве ее можно забыть? Это значит забыть, что я
когда-то жил, был в раю... А теперь вот!.. - Он вздохнул. - Но где же она?
- В своей деревне, хозяйничает.
- С теткой? - спросил Обломов.
- И с мужем.
- Она замужем? - вдруг, вытаращив глаза, произнес Обломов.
- Чего ж ты испугался? Не воспоминания ли?.. - тихо, почти нежно
прибавил Штольц.
- Ах, нет, бог с тобой! - оправдывался Обломов, приходя в себя. - Я не
испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли?
Счастлива ли? скажи, ради бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую
тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она простила, но, знаешь... я не был
покоен! Все грызло меня что-то... Милый Андрей, как я благодарен тебе!
Он радовался так от души, так подпрыгивал на своем диване, так
шевелился, что Штольц любовался им и был даже тронут.
- Какой ты добрый, Илья! - сказал он. - Сердце твое стоило ее! Я ей
