- Что, проводил своего благодетеля?
- Проводил. Что же?
- Хорош благодетель! - ядовито продолжал Тарантьев.
- А что, тебе не нравится?
- Да я бы его повесил! - с ненавистью прохрипел Тарантьев.
- Вот как!
- И тебя бы на одну осину!
- За что так?
- Делай честно дела: если должен, так плати, не увертывайся. Что ты
теперь наделал?
- Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по
лености, по беспечности, слушал тебя: я думал, что у тебя есть хоть капля
совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас хуже - не
знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела...
- Хорош друг! - говорил Тарантьев. - Я слышал, он и невесту у тебя
поддел; благодетель, нечего сказать! Ну, брат, дурак ты, земляк...
- Пожалуйста, оставь эти нежности! - остановил его Обломов.
- Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я
пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое - все
доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил.
Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя
облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак,
говорю тебе, да мало дурак - еще и скот вдобавок, неблагодарный!
- Тарантьев! - грозно крикнул Обломов.
- Что кричишь-то? Я сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! -
кричал Тарантьев. - Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно
крепостные служили тебе, на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес
его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко,
гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель на
его имя: ты теперь не пьян, в своем уме, давай, говорю тебе, я без того не
выйду...
- Что вы, Михей Андреич, кричите так? - сказали хозяйка и Анисья,
выглянув из-за дверей. - Двое прохожих остановились, слушают, что за
крик...
- Буду кричать, - вопил Тарантьев, - пусть срамится этот олух! Пусть
обдует тебя этот мошенник немец, благо он теперь стакнулся с твоей
любовницей...
В комнате раздалась громкая оплеуха. Пораженный Обломовым в щеку,
Тарантьев мгновенно смолк, опустился на стул и в изумлении ворочал вокруг
одуревшими глазами.
- Что это? Что это - а? Что это! - бледный, задыхаясь, говорил он,
держась за щеку. - Бесчестье? Ты заплатишь мне за это! Сейчас просьбу
генерал-губернатору: вы видели?
- Мы ничего не видали! - сказали обе женщины в один голос.
- А! Здесь заговор, здесь разбойничий притон! Шайка мошенников!
Грабят, убивают...
- Вон, мерзавец! - закричал Обломов, бледный, трясясь от ярости. - Сию
минуту, чтоб нога твоя здесь не была, или я убью тебя, как собаку!
Он искал глазами палки.
- Батюшки! Разбой! Помогите! - кричал Тарантьев.
- Захар! Выбрось вон этого негодяя, и чтоб он не смел глаз казать
сюда! - закричал Обломов.
- Пожалуйте, вот вам бог, а вот двери! - говорил Захар, показывая на
образ и на дверь.
- Я не к тебе пришел, я к куме, - вопил Тарантьев.
- Бог с вами! Мне вас не надо, Михей Андреич, - сказала Агафья
Матвеевна, - вы к братцу ходили, а не ко мне! Вы мне хуже горькой редьки.
Опиваете, объедаете да еще лаетесь.
- А! так-то, кума! Хорошо, вот брат даст вам знать! А ты заплатишь мне
за бесчестье! Где моя шляпа? Черт с вами! Разбойники, душегубцы! - кричал
он, идучи по двору. - Заплатишь мне за бесчестье!
Собака скакала на цепи и заливалась лаем.
После этого Тарантьев и Обломов не видались более.
VIII
Штольц не приезжал несколько лет в Петербург. Он однажды только
заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку. Илья Ильич получил
от него письмо, в котором Андрей уговаривал его самого ехать в деревню и
взять в свои руки приведенное в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной
уезжал на южный берег Крыма, для двух целей: по делам своим в Одессе и для
здоровья жены, расстроенного после родов.
Они поселились в тихом уголке, на морском берегу. Скромен и невелик
был их дом. Внутреннее устройство его имело также свой стиль, как наружная
архитектура, как все убранство носило печать мысли и личного вкуса хозяев.
Много сами они привезли с собой всякого добра, много присылали им из России
и из-за границы тюков, чемоданов, возов.
Любитель комфорта, может быть, пожал бы плечами, взглянув на всю
наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и
ногами, иногда плохих, но дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве
глаза знатока загорелись бы не раз огнем жадности при взгляде на ту или
другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый
фарфор или камни и монеты.
Но среди этой разновековой мебели, картин, среди не имеющих ни для
кого значения, но отмеченных для них обоих счастливым часом, памятной
минутой мелочей, в океане книг и нот веяло теплой жизнью, чем-то
раздражающим ум и эстетическое чувство: везде присутствовала или
недремлющая мысль, или сияла красота человеческого дела, как кругом сияла
вечная красота природы.
Здесь же нашла место и высокая конторка, какая была у отца Андрея,
замшевые перчатки; висел в углу и клеенчатый плащ около шкафа с минералами,
раковинами, чучелами птиц, с образцами разных глин, товаров и прочего.
Среди всего, на почетном месте, блистал, в золоте с инкрустацией, флигель
Эрара.
Сеть из винограда, плющей и миртов покрывала коттедж сверху донизу. С
галереи видно было море, с другой стороны - дорога в город.
Там караулила Ольга Андрея, когда он уезжал из дома по делам, и,
завидя его, спускалась вниз, пробегала великолепный цветник, длинную
тополевую аллею, бросалась на грудь к мужу, всегда с пылающими от радости
щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья,
несмотря на то, что уже пошел не первый и не второй год ее замужества.
Штольц смотрел на любовь и на женитьбу, может быть, оригинально,
преувеличенно, но, во всяком случае, самостоятельно. И здесь он пошел
свободным и, как казалось ему, простым путем; но какую трудную школу
наблюдения, терпения, труда выдержал он, пока выучился делать эти "простые
шаги"!
От отца своего он перенял смотреть на все в жизни, даже на мелочи, не
шутя; может быть, перенял бы от него и педантическую строгость, которою
немцы сопровождают взгляд свой, каждый шаг в жизни, в том числе и
супружество.
Как таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и
каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего.
Но мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский разнохарактерный
дом, далее университет, книги и свет - все это отводило Андрея от прямой,
начертанной отцом колеи; русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из
бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
Андрей не налагал педантических оков на чувства и даже давал законную
свободу, стараясь только не терять "почвы из-под ног", задумчивым мечтам,
хотя, отрезвляясь от них, по немецкой своей натуре или по чему-нибудь
другому, не мог удержаться от вывода и выносил какую-нибудь жизненную
заметку.
Он был бодр телом, потому что был бодр умом. Он был резв, шаловлив в
отрочестве, а когда не шалил, то занимался, под надзором отца, делом.
Некогда было ему расплываться в мечтах. Не растлелось у него воображение,
не испортилось сердце: чистоту и девственность того и другого зорко берегла
мать.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже
открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту
мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед
жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест,
а только как на долг и достойно вынести битву с ней.
Много мыслительной заботы посвятил он и сердцу и его мудреным законам.
Наблюдая сознательно и бессознательно отражение красоты на воображение,
потом переход впечатления в чувство, его симптомы, игру, исход и глядя
вокруг себя, подвигаясь в жизнь, он выработал себе убеждение, что любовь, с
силою Архимедова рычага, движет миром; что в ней лежит столько всеобщей,
неопровержимой истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и
злоупотреблении. Где же благо? Где зло? Где граница между ними?
При вопросе: где ложь? - в воображении его потянулись пестрые маски
настоящего и минувшего времени. Он с улыбкой, то краснея, то нахмурившись,
глядел на бесконечную вереницу героев и героинь любви: на дон-кихотов в
стальных перчатках, на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью
в разлуке; на пастушков с румяными лицами и простодушными глазами навыкате
и на их Хлой с барашками.
Являлись перед ним напудренные маркизы, в кружевах, с мерцающими умом
глазами и с развратной улыбкой; потом застрелившиеся, повесившиеся и
удавившиеся Вертеры; далее увядшие девы, с вечными слезами любви, с
монастырем, и усатые лица недавних героев, с буйным огнем в глазах, наивные
и сознательные донжуаны, и умники, трепещущие подозрения в любви и втайне
обожающие своих ключниц... все, все!
При вопросе: где же истина? - он искал и вдалеке и вблизи, в
воображении и глазами примеров простого, честного, но глубокого и
неразрывного сближения с женщиной и не находил; если, казалось, и находил,
то это только казалось, потом приходилось разочаровываться, и он грустно
задумывался и даже отчаивался.
"Видно, не дано этого блага во всей его полноте, - думал он, - или те
сердца, которые озарены светом такой любви, застенчивы: они робеют и
прячутся, не стараясь оспаривать умников; может быть, жалеют их, прощают им
во имя своего счастья, что те топчут в грязь цветок, за неимением почвы,
где бы он мог глубоко пустить корни и вырасти в такое дерево, которое бы
осенило всю жизнь".
Глядел он на браки, на мужей и в их отношениях к женам всегда видел
сфинкса с его загадкой, все будто что-то непонятное, недосказанное; а между
тем эти мужья не задумываются над мудреными вопросами, идут по брачной
дороге таким ровным, сознательным шагом, как будто нечего им решать и
искать.
"Не правы ли они? Может быть, в самом деле больше ничего не нужно", -
с недоверчивостью к себе думал он, глядя, как одни быстро проходят любовь
как азбуку супружества или как форму вежливости, точно отдали поклон, входя
в общество, и - скорей за дело!
Они нетерпеливо сбывают с плеч весну жизни; многие даже косятся потом
весь век на жен своих, как будто досадуя за то, что когда-то имели глупость
любить их.
Других любовь не покидает долго, иногда до старости, но их не покидает
никогда и улыбка сатира...
Наконец, бо'льшая часть вступает в брак, как берут имение,
наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом -
она хозяйка, мать, наставница детей; а на любовь смотрят, как практический
хозяин смотрит на местоположение имения, то есть сразу привыкает и потом не
замечает его никогда.
- Что же это: врожденная неспособность вследствие законов природы, -
говорил он, - или недостаток подготовки, воспитания?.. Где же эта симпатия,
не теряющая никогда естественной прелести, не одевающаяся в шутовский
наряд, видоизменяющаяся, но не гаснущая? Какой естественный цвет и краски
этого разлитого повсюду и всенаполняющего собой блага, этого сока жизни?
Он пророчески вглядывался в даль, и там, как в тумане, появлялся ему
образ чувства, а с ним и женщины, одетой его светом и сияющей его красками,
образ такой простой, но светлый, чистый.
- Мечта! мечта! - говорил он, отрезвляясь, с улыбкой, от праздного
раздражения мысли. Но очерк этой мечты против воли жил в его памяти.
Сначала ему снилась в этом образе будущность женщины вообще; когда же
он увидел потом, в выросшей и созревшей Ольге, не только роскошь расцветшей
