платье.
Только Акулина все ходит с заткнутым за пояс подолом, да дворник не
может, даже в летние каникулы, расстаться с полушубком.
Про Захара и говорить нечего: этот из серого фрака сделал себе куртку,
и нельзя решить, какого цвета у него панталоны, из чего сделан его галстук.
Он чистит сапоги, потом спит, сидит у ворот, тупо глядя на редких прохожих,
или, наконец, сидит в ближней мелочной лавочке и делает все то же и так же,
что делал прежде, сначала в Обломовке, потом в Гороховой.
А сам Обломов? Сам Обломов был полным и естественным отражением и
выражением того покоя, довольства и безмятежной тишины. Вглядываясь,
вдумываясь в свой быт и все более и более обживаясь в нем, он наконец
решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его жизни
осуществился, хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение
рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни в родной деревне,
среди крестьян, дворни.
Он смотрел на настоящий свой быт, как продолжение того же обломовского
существования, только с другим колоритом местности и, отчасти, времени. И
здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделываться от жизни,
выторговать у ней и застраховать себе невозмутимый покой.
Он торжествовал внутренне, что ушел от ее докучливых, мучительных
требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих
радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей, где играют ложные
надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека
собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где
сражается в непрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и
все недовольный и ненасытимый. Он, не испытав наслаждений, добываемых в
борьбе, мысленно отказался от них и чувствовал покой в душе только в
забытом уголке, чуждом движения, борьбы и жизни.
А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания,
неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а
не иначе жизнь - он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели,
иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда
угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством
сознания, что не довольно сделали для него при жизни.
Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и
успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари
вечернее солнце, наконец решит, что жизнь его не только сложилась, но и
создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить
возможность идеально покойной стороны человеческого бытия.
Другим, думал он, выпадало на долю выражать ее тревожные стороны,
двигать создающими и разрушающими силами: у всякого свое назначение!
Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала
его среди вопросов и строгих требований долга и назначения! И родился и
воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя; не
вынести бы его робкой и ленивой душе ни тревог счастья, ни ударов жизни -
следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней
что-нибудь или каяться - нечего.
С летами волнения и раскаяние являлись реже, и он тихо и постепенно
укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования,
сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от
жизни, копают себе могилу.
Он уж перестал мечтать об устройстве имения и о поездке туда всем
домом. Поставленный Штольцем управляющий аккуратно присылал ему весьма
порядочный доход к рождеству, мужики привозили хлеба и живности, и дом
процветал обилием и весельем.
Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему
осторожности, таких, что они только после третьего кнута трогались от
крыльца, а при первом и втором ударе одна лошадь пошатнется и ступит в
сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом уже,
вытянув напряженно шею, спину и хвост, двинутся они разом и побегут, кивая
головами. На них возили Ваню на ту сторону Невы, в гимназию, да хозяйка
ездила за разными покупками.
На масленице и на святой вся семья и сам Илья Ильич ездили на гулянье
кататься и в балаганы; брали изредка ложу и посещали, также всем домом,
театр.
Летом отправлялись за город, в ильинскую пятницу - на Пороховые
Заводы, и жизнь чередовалась обычными явлениями, не внося губительных
перемен, можно было бы сказать, если б удары жизни вовсе не достигали
маленьких мирных уголков. Но, к несчастью, громовой удар, потрясая
основания гор и огромные воздушные пространства, раздается и в норке мыши,
хотя слабее, глуше, но для норки ощутительно.
Илья Ильич кушал аппетитно и много, как в Обломовке, ходил и работал
лениво и мало, тоже как в Обломовке. Он, несмотря на нарастающие лета,
беспечно пил вино, смородиновую водку и еще беспечнее и подолгу спал после
обеда.
Вдруг все это переменилось.
Однажды, после дневного отдыха и дремоты, он хотел встать с дивана - и
не мог, хотел выговорить слово - и язык не повиновался ему. Он в испуге
махал только рукой, призывая к себе на помощь.
Живи он с одним Захаром, он мог бы телеграфировать рукой до утра и
наконец умереть, о чем узнали бы на другой день, но глаз хозяйки светил над
ним, как око провидения: ей не нужно было ума, а только догадка сердца, что
Илья Ильич что-то не в себе.
И только эта догадка озарила ее, Анисья летела уже на извозчике за
доктором, а хозяйка обложила голову ему льдом и разом вытащила из заветного
шкафчика все спирты, примочки - все, что навык и наслышка указывали ей
употребить в дело. Даже Захар успел в это время надеть один сапог и так, об
одном сапоге, ухаживал вместе с доктором, хозяйкой и Анисьей около барина.
Илью Ильича привели в чувство, пустили кровь и потом объявили, что это
был апоплексический удар и что ему надо повести другой образ жизни.
Водка, пиво и вино, кофе, с немногими и редкими исключениями, потом
все жирное, мясное, пряное было ему запрещено, а вместо этого предписано
ежедневное движение и умеренный сон только ночью.
Без ока Агафьи Матвеевны ничего бы этого не состоялось, но она умела
ввести эту систему тем, что подчинила ей весь дом и то хитростью, то лаской
отвлекала Обломова от соблазнительных покушений на вино, на послеобеденную
дремоту, на жирные кулебяки.
Чуть он вздремнет, падал стул в комнате, так, сам собою, или с шумом
разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а не то зашумят
дети - хоть вон беги! Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос: она
звала его и спрашивала о чем-нибудь.
Дорожка сада продолжена была в огород, и Илья Ильич совершал утром и
вечером по ней двухчасовое хождение. С ним ходила она, а нельзя ей, так
Маша, или Ваня, или старый знакомый, безответный, всему покорный и на все
согласный Алексеев.
Вот Илья Ильич идет медленно по дорожке, опираясь на плечо Вани. Ваня
уж почти юноша, в гимназическом мундире, едва сдерживает свой бодрый,
торопливый шаг, подлаживаясь под походку Ильи Ильича. Обломов не совсем
свободно ступает одной ногой - следы удара.
- Ну, пойдем, Ванюша, в комнату! - сказал он.
Они было направились к двери. Навстречу им появилась Агафья Матвеевна.
- Куда это вы так рано? - спросила она, не давая войти.
- Что за рано! Мы раз двадцать взад и вперед прошли, а ведь отсюда до
забора пятьдесят сажен - значит, две версты.
- Сколько раз прошли? - спросила она Ванюшу.
Тот было замялся.
- Не ври, смотри у меня! - грозила она, глядя ему в глаза. - Я сейчас
увижу. Помни воскресенье, не пущу в гости.
- Нет, маменька. право, мы раз... двенадцать прошли.
- Ах ты, плут этакой! - сказал Обломов. - Ты все акацию щипал, а я
считал всякий раз...
- Нет, походите еще: у меня и уха не готова! - решила хозяйка и
захлопнула перед ними дверь.
И Обломов волей-неволей отсчитал еще восемь раз, потом уже пришел в
комнату.
Там, на большом круглом столе, дымилась уха. Обломов сел на свое
место, один на диване, около него, справа на стуле, Агафья Матвеевна,
налево, на маленьком детском стуле с задвижкой, усаживался какой-то ребенок
лет трех. Подле него садилась Маша, уже девочка лет тринадцати, потом Ваня
и, наконец, в этот день и Алексеев сидел напротив Обломова.
- Вот постойте, дайте еще я положу вам ершика: жирный такой попался! -
говорила Агафья Матвеевна, подкладывая Обломову в тарелку ершика.
- Хорошо бы к этому пирог! - сказал Обломов.
- Забыла, право забыла! А хотела еще с вечера, да память у меня словно
отшибло! - схитрила Агафья Матвеевна.
- И вам тоже, Иван Алексеич, забыла капусты к котлетам приготовить, -
прибавила она, обращаясь к Алексееву. - Не взыщите.
И опять схитрила.
- Ничего-с: я все могу есть, - сказал Алексеев.
- Что это, в самом деле, не приготовят ему ветчины с горошком или
бифштекс? - спросил Обломов. - Он любит...
- Сама ходила, смотрела, Илья Ильич, не было хорошей говядины!.. Зато
вам кисель из вишневого сиропа велела сделать: знаю, что вы охотник, -
добавила она, обращаясь к Алексееву.
Кисель был безвреден для Ильи Ильича, и потому его должен был любить и
есть на все согласный Алексеев.
После обеда никто и ничто не могло отклонить Обломова от лежанья. Он
обыкновенно ложился тут же на диване на спину, но только полежать часок.
Чтоб он не спал, хозяйка наливала тут же, на диване, кофе, тут же играли на
ковре дети, и Илья Ильич волей-неволей должен был принимать участие.
- Полно дразнить Андрюшу: он сейчас заплачет! - журил он Ванечку,
когда тот дразнил ребенка.
- Машенька, смотри, Андрюша ушибется об стул! - заботливо
предостерегал он, когда ребенок залезал под стулья.
И Маша бросалась доставать "братца", как она называла его.
Все замолкло на минуту, хозяйка вышла на кухню посмотреть, готов ли
кофе. Дети присмирели. В комнате послышалось храпенье, сначала тихое, как
под сурдиной, потом громче, и когда Агафья Матвеевна появилась с дымящимся
кофейником, ее поразило храпенье, как в ямской избе.
Она с упреком покачала головой Алексееву.
- Я будил, да они не слушают! - сказал в свое оправдание Алексеев.
Она быстро поставила кофейник на стол, схватила с пола Андрюшу и
тихонько посадила его на диван к Илье Ильичу. Ребенок пополз по нем,
добрался до лица и схватил за нос.
- А! Что? Кто это? - беспокойно говорил очнувшийся Илья Ильич.
- Вы задремали, а Андрюша влез да разбудил вас, - ласково сказала
хозяйка.
- Когда же я задремал? - оправдывался Обломов, принимая Андрюшу в
объятия. - Разве я не слыхал, как он ручонками карабкался ко мне? Я все
слышу! Ах, шалун этакой: за нос поймал! Вот я тебя! Вот постой, постой! -
говорил он, нежа и лаская ребенка. Потом спустил его на пол и вздохнул на
всю комнату.
- Расскажите что-нибудь, Иван Алексеич! - сказал он.
- Вс° переговорили, Илья Ильич; нечего рассказывать, - отвечал тот.
- Ну, как нечего? Вы бываете в людях: нет ли чего новенького? Я думаю,
читаете?
- Да-с, иногда читаю, или другие читают, разговаривают, а я слушаю.
Вот вчера у Алексея Спиридоныча сын, студент, читал вслух...
- Что ж он читал?
- Про англичан, что они ружья да пороху кому-то привезли. Алексей
Спиридоныч сказали, что война будет.
- Кому же они привезли?
- В Испанию или в Индию - не помню, только посланник был очень
недоволен.
- Какой же посланник? - спросил Обломов.
- Вот уж это забыл! - сказал Алексеев, поднимая нос к потолку и
стараясь вспомнить.
- С кем война-то?
- С турецким пашой, кажется.
- Ну, что еще нового в политике? - спросил, помолчав, Илья Ильич.
- Да пишут, что земной шар все охлаждается: когда-нибудь замерзнет
