весь.
- Вона! Разве это политика? - сказал Обломов.
Алексеев оторопел.
- Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, - оправдывался он, - а
потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж
это литература пошла.
- Что же он о литературе читал? - спросил Обломов.
- Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и
Жуковский...
- А Пушкин?
- Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего нет! Ведь он хений, -
сказал Алексеев, произнося г, как х.
Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать
иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на Алексеева и
прислушиваясь чуткими ушами, нет ли где беспорядка, шума, не бранится ли на
кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли калитка на
дворе, то есть не отлучился ли дворник в "заведение".
Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость
была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не
сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка
ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в
неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.
На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения,
когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то
прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли
когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него,
какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение
бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит
раздумье.
То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то бывшая уже где-то
тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки;
повторяются знакомые слова и шепот: "Вот никак не могу попасть ниткой в
иглу: на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!"
Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо хозяйки, и из
глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им образ. Он
добирался, когда и где слышал он это...
И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная в
родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гости: они
шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и перемешались.
Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду
и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре...
Слышит он рассказы снов, примет, звон тарелок и стук ножей, жмется к
няне, прислушивается к ее старческому, дребезжащему голосу: "Милитриса
Кирбитьевна!" - говорит она, указывая ему на образ хозяйки.
Кажется ему, то же облачко плывет в синем небе, как тогда, тот же
ветерок дует в окно и играет его волосами, обломовский индейский петух
ходит и горланит под окном.
Вон залаяла собака: должно быть, гость приехал. Уж не Андрей ли
приехал с отцом из Верхл°ва? Это был праздник для него. В самом деле,
должно быть он: шаги ближе, ближе, отворяется дверь... "Андрей!" - говорит
он. В самом деле, перед ним Андрей, но не мальчик, а зрелый мужчина.
Обломов очнулся: перед ним наяву, не в галлюцинации, стоял настоящий,
действительный Штольц.
Хозяйка быстро схватила ребенка, стащила свою работу со стола, увела
детей; исчез и Алексеев. Штольц и Обломов остались вдвоем, молча и
неподвижно глядя друг на друга. Штольц так и пронзал его глазами.
- Ты ли это, Андрей? - спросил Обломов едва слышно от волнения, как
спрашивает только после долгой разлуки любовник свою подругу.
- Я, - тихо сказал Андрей. - Ты жив, здоров?
Обломов обнял его, крепко прижимаясь к нему.
- Ах! - произнес он в ответ продолжительно, излив в этом ах всю силу
долго таившейся в душе грусти и радости и никогда, может быть, со времени
разлуки не изливавшейся ни на кого и ни на что.
Они сели и опять пристально смотрели друг на друга.
- Здоров ли ты? - спросил Андрей.
- Да, теперь слава богу.
- А был болен?
- Да, Андрей, у меня удар был...
- Возможно ли? Боже мой! - с испугом и участием сказал Андрей. - Но
без последствий?
- Да, только левой ногой не свободно владею... - отвечал Обломов.
- Ах, Илья, Илья! Что с тобой? Ведь ты опустился совсем! Что ты делал
это время? Шутка ли, пятый год пошел, как мы не видались!
Обломов вздохнул.
- Что ж ты не ехал в Обломовку? Отчего не писал?
- Что говорить тебе, Андрей? Ты знаешь меня и не спрашивай больше! -
печально сказал Обломов.
- И вс° здесь, на этой квартире? -говорил Штольц, оглядывая комнату, -
и не съезжал?
- Да, вс° здесь... Теперь уж я и не съеду!
- Как, решительно нет?
- Да, Андрей.. решительно.
Штольц пристально посмотрел на него, задумался и стал ходить по
комнате.
- А Ольга Сергеевна? Здорова ли? Где она? Помнит ли?..
Он не договорил.
- Здорова и помнит тебя, как будто вчера расстались. Я сейчас скажу
тебе, где она.
- А дети?
- И дети здоровы... Но скажи, Илья: ты шутишь, что останешься здесь? А
я приехал за тобой, с тем чтоб увезти туда, к нам, в деревню...
- Нет, нет! - понизив голос и поглядывая на дверь, заговорил Обломов,
очевидно встревоженный. - Нет, пожалуйста, ты и не начинай, не говори...
- Отчего? Что с тобой? - начал было Штольц. - Ты знаешь меня: я давно
задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные
дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой
так решили, так и будет. Слава богу, что я застал тебя таким же, а не хуже.
Я не надеялся... Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты
понимаешь как.
Обломов с нетерпением слушал эту тираду.
- Не кричи, пожалуйста, тише! - упрашивал он. - Там...
- Что там?
- Услышат... хозяйка подумает, что я в самом деле хочу уехать...
- Ну, так что ж? Пусть ее думает!
- Ах, как это можно! - перебил Обломов. - Послушай, Андрей! - вдруг
прибавил он решительным, небывалым тоном, - не делай напрасных попыток, не
уговаривай меня: я останусь здесь.
Штольц с изумлением поглядел на своего друга. Обломов спокойно и
решительно глядел на него.
- Ты погиб, Илья! - сказал он. - Этот дом, эта женщина... весь этот
быт... Не может быть: едем, едем!
Он хватал его за рукав и тащил к двери.
- Зачем ты хочешь увезти меня? Куда? - говорил, упираясь, Обломов.
- Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая,
нормальная жизнь! - настаивал Штольц строго, почти повелительно. - Где ты?
Что ты стал? Опомнись! Разве ты к этому быту готовил себя, чтоб спать, как
крот в норе? Ты вспомни все...
- Не напоминай, не тревожь прошлого: не воротишь! - говорил Обломов с
мыслью на лице, с полным сознанием рассудка и воли. - Что ты хочешь делать
со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня, я распался навсегда; ты не
спаяешь, не составишь две разорванные половины. Я прирос к этой яме больным
местом: попробуй оторвать - будет смерть.
- Да ты оглянись, где и с кем ты?
- Знаю, чувствую... Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно
совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже
захотел... Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь... (он
опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно... Иди и не
останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы - это бог видит, но не стою
твоих хлопот.
- Нет, Илья, ты что-то говоришь, да не договариваешь. И все-таки я
увезу тебя, именно потому и увезу, что подозреваю... Послушай, - сказал он,
- надень что-нибудь, и поедем ко мне, просиди у меня вечер. Я тебе расскажу
много-много: ты не знаешь, что закипело у нас теперь, ты не слыхал?..
Обломов смотрел на него вопросительно.
- Ты не видишься с людьми, я и забыл: пойдем, я все расскажу тебе...
Знаешь, кто здесь у ворот, в карете, ждет меня... Я позову сюда!
- Ольга! - вдруг вырвалось у испуганного Обломова. Он даже изменился в
лице. - Ради бога, не допускай ее сюда, уезжай. Прощай, прощай, ради бога!
Он почти толкал Штольца вон; но тот не двигался.
- Я не могу пойти к ней без тебя: я дал слово, слышишь, Илья? Не
сегодня, так завтра... ты только отсрочишь, но не отгонишь меня... Завтра,
послезавтра, а все-таки увидимся!
Обломов молчал, опустив голову и не смея взглянуть на Штольца.
- Когда же? Меня Ольга спросит.
- Ах, Андрей, - сказал он нежным, умоляющим голосом, обнимая его и
кладя голову ему на плечо. - Оставь меня совсем... забудь...
- Как, навсегда? - с изумлением спросил Штольц, устраняясь от его
объятий и глядя ему в лицо.
- Да! - прошептал Обломов.
Штольц отступил от него на шаг.
- Ты ли это, Илья? - упрекал он. - Ты отталкиваешь меня, и для нее,
для этой женщины!.. Боже мой! - почти закричал он, как от внезапной боли. -
Этот ребенок, что я сейчас видел... Илья, Илья! Беги отсюда, пойдем, пойдем
скорее! Как ты пал! Эта женщина... что она тебе...
- Жена! - покойно произнес Обломов.
Штольц окаменел.
- А этот ребенок - мой сын! Его зовут Андреем, в память о тебе! -
досказал Обломов разом и покойно перевел дух, сложив с себя бремя
откровенности.
Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти
бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг "отверзлась бездна",
воздвиглась "каменная стена", и Обломова как будто не стало, как будто он
пропал из глаз его, провалился, и он только почувствовал ту жгучую тоску,
которую испытывает человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть
друга и узнает, что его давно уже нет, что он умер.
- Погиб! - машинально, шопотом сказал он. - Что ж я скажу Ольге?
Обломов услыхал последние слова, хотел что-то сказать и не мог. Он
протянул к Андрею обе руки, и они обнялись молча, крепко, как обнимаются
перед боем, перед смертью. Это объятие задушило их слова, слезы, чувства...
- Не забудь моего Андрея! - были последние слова Обломова, сказанные
угасшим голосом.
Андрей молча, медленно вышел вон, медленно, задумчиво шел он двором и
сел в карету, а Обломов сел на диван, оперся локтями на стол и закрыл лицо
руками.
"Нет, не забуду я твоего Андрея, - с грустью, идучи двором, думал
Штольц. - Погиб ты, Илья: нечего тебе говорить, что твоя Обломовка не в
глуши больше, что до нее дошла очередь, что на нее пали лучи солнца! Не
скажу тебе, что года через четыре она будет станцией дороги, что мужики
твои пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится твой хлеб к
пристани... А там... школы, грамота, а дальше... Нет, перепугаешься ты зари
нового счастья, больно будет непривычным глазам. Но поведу твоего Андрея,
куда ты не мог идти... и с ним будем проводить в дело наши юношеские
мечты". - Прощай, старая Обломовка! - сказал он, оглянувшись в последний
раз на окна маленького домика. - Ты отжила свой век!
- Что там? - спросила Ольга с сильным биением сердца.
- Ничего! - сухо, отрывисто отвечал Андрей.
- Он жив, здоров?
- Да, - нехотя отозвался Андрей.
- Что ж ты так скоро воротился? Отчего не позвал меня туда и его не
привел? Пусти меня!
- Нельзя!
- Что ж там делается? - с испугом спрашивала Ольга. - Разве "бездна
открылась"? Скажешь ли ты мне?
Он молчал.
- Да что такое там происходит?
- Обломовщина! - мрачно отвечал Андрей и на дальнейшие расспросы Ольги
хранил до самого дома угрюмое молчание.
X
Прошло лет пять. Многое переменилось и на Выборгской стороне: пустая
улица, ведущая к дому Пшеницыной, обстроилась дачами, между которыми
возвышалось длинное, каменное, казенное здание, мешавшее солнечным лучам
