- Что ж делать? Поддаться и тосковать?
- Ничего, - сказал он, - вооружаться твердостью и терпеливо,
настойчиво идти своим путем. Мы не Титаны с тобой, - продолжал он, обнимая
ее, - мы не пойдем, с Манфредами и Фаустами, на дерзкую борьбу с мятежными
вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную
минуту, и опять потом улыбнется жизнь, счастье и...
- А если.. они никогда не отстанут: грусть будет тревожить все больше,
больше?.. - спрашивала она.
- Что ж? примем ее как новую стихию жизни... Да нет, этого не бывает,
не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг человечества. На
тебя брызнула одна капля... Все это страшно, когда человек отрывается от
жизни... когда нет опоры. А у нас... Дай бог, чтоб эта грусть твоя была то,
что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни... то хуже. Вот горе, перед
которым я упаду без защиты, без силы... А то, ужели туман, грусть, какие-то
сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей...
Он не договорил, а она, как безумная, бросилась к нему в объятия и,
как вакханка, в страстном забытьи замерла на мгновение, обвив ему шею
руками.
- Ни туман, ни грусть, ни болезнь, ни... даже смерть! - шептала она
восторженно, опять счастливая, успокоенная, веселая. Никогда, казалось ей,
не любила она его так страстно, как в эту минуту.
- Смотри, чтоб судьба не подслушала твоего ропота, - заключил он
суеверным замечанием, внушенным нежною предусмотрительностью, - и не сочла
за неблагодарность! Она не любит, когда не ценят ее даров. До сих пор ты
еще познавала жизнь, а придется испытывать ее... Вот погоди, когда
разыграется она, настанут горе и труд... а они настанут - тогда... не до
этих вопросов... Береги силы! - прибавил тихо, почти про себя, Штольц в
ответ на ее страстный порыв. В словах его звучала грусть, как будто он уже
видел вдали и "горе и труд".
Она молчала, мгновенно пораженная грустным звуком его голоса. Она
безгранично верила ему, верила и его голосу. Она заразилась его
задумчивостью, сосредоточилась, ушла в себя.
Опершись на него, машинально и медленно ходила она по аллее,
погруженная в упорное молчание. Она боязливо, вслед за мужем, глядела в
даль жизни, туда, где, по словам его, настанет пора "испытаний", где ждут
"горе и труд".
Ей стал сниться другой сон, не голубая ночь, открывался другой край
жизни, не прозрачный и праздничный, в затишье, среди безграничного обилия,
наедине с ним...
Нет, там видела она цепь утрат, лишений, омываемых слезами, неизбежных
жертв, жизнь поста и невольного отречения от рождающихся в праздности
прихотей, вопли и стоны от новых, теперь неведомых им чувств; снились ей
болезни, расстройство дел, потеря мужа...
Она содрогалась, изнемогала, но с мужественным любопытством глядела на
этот новый образ жизни, озирала его с ужасом и измеряла свои силы... Одна
только любовь не изменяла ей и в этом сне, она стояла верным стражем и
новой жизни; но и она была не та!
Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой ночи; через годы
все казалось играми детства перед той далекой любовью, которую восприняла
на себя глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха, ни
трепетно-задумчивых бесед в боскете, среди цветов, на празднике природы и
жизни... Все "поблекло и отошло".
Та неувядающая и негибнущая любовь лежала могуче, как сила жизни, на
лицах их - в годину дружной скорби светилась в медленно и молча обмененном
взгляде совокупного страдания, слышалась в бесконечном взаимном терпении
против жизненной пытки, в сдержанных слезах и заглушенных рыданиях...
В туманную грусть и вопросы, посещавшие Ольгу, тихо вселились другие,
хотя отдаленные, но ясные, определенные и грозные сны...
Под успокоительным и твердым словом мужа, в безграничном доверии к
нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем знакомой грусти и от
вещих и грозных снов будущего, шла бодро вперед.
После "тумана" наставало светлое утро, с заботами матери, хозяйки: там
манил к себе цветник и поле, там кабинет мужа. Только не с беззаботным
самонаслаждением играла она жизнью, а с затаенной и бодрой мыслью жила она,
готовилась, ждала...
Она росла все выше, выше... Андрей видел, что прежний идеал его
женщины и жены недосягаем, но он был счастлив и бледным отражением его в
Ольге: он не ожидал никогда и этого.
Между тем и ему долго, почти всю жизнь предстояла еще немалая забота
поддерживать на одной высоте свое достоинство мужчины в глазах самолюбивой,
гордой Ольги не из пошлой ревности, а для того, чтоб не помрачилась эта
хрустальная жизнь; а это могло бы случиться, если б хоть немного
поколебалась ее вера в него.
Многим женщинам не нужно ничего этого: раз вышедши замуж, они покорно
принимают и хорошие и дурные качества мужа, безусловно мирятся с
приготовленным им положением и сферой или так же покорно уступают первому
случайному увлечению, сразу признавая невозможным или не находя нужным
противиться ему: "Судьба, дескать, страсти, женщина - создание слабое" и т.
д.
Даже если муж и превышает толпу умом - этой обязательной силой в
мужчине, такие женщины гордятся этим преимуществом мужа, как каким-нибудь
дорогим ожерельем, и то в таком только случае, если ум этот остается слеп
на их жалкие, женские проделки. А если он осмелится прозирать в мелочную
комедию их лукавого, ничтожного, иногда порочного существования, им
делается тяжело и тесно от этого ума.
Ольга не знала этой логики покорности слепой судьбе и не понимала
женских страстишек и увлечений. Признав раз в избранном человеке
достоинство и права на себя, она верила в него и потому любила, а
переставала верить - переставала и любить, как случилось с Обломовым.
Но там еще шаги ее были нерешительны, воля шатка; она только что
вглядывалась и вдумывалась в жизнь, только приводила в сознание стихии
своего ума и характера и собирала материалы; дело создания еще не
начиналось, пути жизни угаданы не были.
Но теперь она уверовала в Андрея не слепо, а с сознаньем, и в нем
воплотился ее идеал мужского совершенства. Чем больше, чем сознательнее она
веровала в него, тем труднее было ему держаться на одной высоте, быть
героем не ума ее и сердца только, но и воображения. А она веровала в него
так, что не признавала между ним и собой другого посредника, другой
инстанции, кроме бога.
Оттого она не снесла бы понижения ни на волос признанных ею
достоинств; всякая фальшивая нота в его характере или уме произвела бы
потрясающий диссонанс. Разрушенное здание счастья погребло бы ее под
развалинами, или, если б еще уцелели ее силы, она бы - искала...
Да нет, такие женщины не ошибаются два раза. После упадка такой веры,
такой любви возрождение невозможно.
Штольц был глубоко счастлив своей наполненной, волнующейся жизнью, в
которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал,
берег и лелеял ее. Со дна души поднимался ужас тогда только, когда он
вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная дорога - их
два существования, слившиеся в одно, могли разойтись; что незнание путей
жизни могло дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов...
Он вздрагивал. Как! Ольга в той жизни, которую Обломов ей готовил! Она
- среди переползанья изо дня в день, деревенская барыня, нянька своих
детей, хозяйка - и только!
Все вопросы, сомнения, вся лихорадка жизни уходила бы на заботы по
хозяйству, на ожидания праздников, гостей, семейных съездов, на родины,
крестины, в апатию и сон мужа!
Брак был бы только формой, а не содержанием, средством, а не целью;
служил бы широкой и неизменной рамкой для визитов, приема гостей, обедов и
вечеров, пустой болтовни?..
Как же она вынесет эту жизнь? Сначала бьется, отыскивая и угадывая
тайну жизни, плачет, мучится, потом привыкает, толстеет, ест, спит,
тупеет...
Нет, не так бы с ней было: она - плачет, мучится, чахнет и умирает в
объятиях любящего, доброго и бессильного мужа... Бедная Ольга!
А если огонь не угаснет, жизнь не умрет, если силы устоят и запросят
свободы, если она взмахнет крыльями, как сильная и зоркая орлица, на миг
полоненная слабыми руками, и ринется на ту высокую скалу, где видит орла,
который еще сильнее и зорче ее?.. Бедный Илья!
- Бедный Илья! - сказал однажды Андрей вслух, вспомнив прошлое.
Ольга при этом имени вдруг опустила руки с вышиваньем на колени,
откинула голову назад и глубоко задумалась. Восклицание вызвало
воспоминание.
- Что с ним? - спросила она потом. - Ужели нельзя узнать?
Андрей пожал плечами.
- Подумаешь, - сказал он, - что мы живем в то время, когда не было
почт, когда люди, разъехавшись в разные стороны, считали друг друга
погибшими и в самом деле пропадали без вести.
- Ты бы написал опять к кому-нибудь из своих приятелей: узнали бы, по
крайней мере...
- Ничего не узнали бы, кроме того, что мы уже знаем: жив, здоров, на
той же квартире - это я и без приятелей знаю. А что с ним, как он переносит
свою жизнь, умер ли он нравственно или еще тлеет искра жизни - этого
посторонний не узнает...
- Ах, не говори так, Андрей: мне страшно и больно слушать! Мне и
хотелось бы, и боюсь знать...
Она готова была заплакать.
- Весной будем в Петербурге - узнаем сами.
- Этого мало, что узнаем, надо сделать все...
- А я разве не делал? Мало ли я его уговаривал, хлопотал за него,
устроил его дела - а он хоть бы откликнулся на это! При свидании готов на
все, а чуть с глаз долой - прощай: опять заснул. Возишься, как с пьяницей!
- Зачем с глаз долой? - нетерпеливо возразила Ольга. - С ним надо
действовать решительно: взять его с собой в карету и увезти. Теперь же мы
переселяемся в имение; он будет близко от нас... мы возьмем его с собой.
- Вот далась нам с тобой забота! - рассуждал Андрей, ходя взад и
вперед по комнате. - И конца ей нет!
- Ты тяготишься ею? - сказала Ольга. - Это новость! Я в первый раз
слышу твой ропот на эту заботу.
- Я не ропщу, - отвечал Андрей, - а рассуждаю.
- А откуда взялось это рассуждение? Ты сознался себе самому, что это
скучно, беспокойно - да?
Она поглядела на него пытливо. Он покачал отрицательно головой:
- Нет, не беспокойно, а бесполезно: это я иногда думаю.
- Не говори, не говори! - остановила его она. - Я опять, как на той
неделе, буду целый день думать об этом и тосковать. Если в тебе погасла
дружба к нему, так из любви к человеку ты должен нести эту заботу. Если ты
устанешь, я одна пойду и не выйду без него: он тронется моими просьбами; я
чувствую, что я заплачу горько, если увижу его убитого, мертвого! Может
быть, слезы...
- Воскресят, ты думаешь? - перебил Андрей.
- Нет, не воскресят к деятельности, по крайней мере заставят его
оглянуться вокруг себя и переменить свою жизнь на что-нибудь лучшее. Он
будет не в грязи, а близ равных себе, с нами. Я только появилась тогда - и
он в одну минуту очнулся и застыдился...
- Уж не любишь ли ты его по-прежнему? - спросил Андрей шутя.
- Нет! - не шутя, задумчиво, как бы глядя в прошедшее, говорила Ольга.
- Я люблю его не по-прежнему, но есть что-то, что я люблю в нем, чему я,
кажется, осталась верна и не изменюсь, как иные...
- Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли?
Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и
чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал
тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен
он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он
тебе дорог, за что ты еще любишь его?
Она кивнула в знак согласия головой.
- За то, что в нем дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это его
