- Нет, уж я теперь не лежу.
- Что так?
- Так. Я... сегодня... - начал Обломов.
- Что? - перебил Тарантьев.
- Обедаю не дома...
- Ты деньги-то подай, да и черт с тобой!
- Какие деньги? - с нетерпением повторил Обломов. - Я на днях заеду на
квартиру, переговорю с хозяйкой.
- Какая хозяйка? Кума-то? Что она знает? Баба! Нет, ты поговори с ее
братом - вот увидишь!
- Ну хорошо; я заеду и переговорю.
- Да, жди тебя! Ты отдай деньги, да и ступай.
- У меня нет; надо занять.
- Ну так заплати же мне теперь, по крайней мере, за извозчика, -
приставал Тарантьев, - три целковых.
- Где же твой извозчик? И за что три целковых?
- Я отпустил его. Как за что? И то не хотел везти: "по песку-то?",
говорит. Да отсюда три целковых - вот двадцать два рубля!
- Отсюда дилижанс ходит за полтинник, - сказал Обломов, - на вот!
Он достал ему четыре целковых. Тарантьев спрятал их в карман.
- Семь рублей ассигнациями за тобой, - прибавил он. - Да дай на обед!
- На какой обед?
- Я теперь в город не поспею: на дороге в трактире придется; тут все
дорого: рублей пять сдерут.
Обломов молча вынул целковый и бросил ему. Он не садился от
нетерпения, чтоб Тарантьев ушел скорей; но тот не уходил.
- Вели же мне дать чего-нибудь закусить, - сказал он.
- Ведь ты хотел в трактире обедать? - заметил Обломов.
- Это обедать! А теперь всего второй час.
Обломов велел Захару дать чего-нибудь.
- Ничего нету, не готовили, - сухо отозвался Захар, глядя мрачно на
Тарантьева. - А что, Михей Андреич, когда принесете барскую рубашку да
жилет?..
- Какой тебе рубашки да жилета? - отговаривался Тарантьев. - Давно
отдал.
- Когда это? - спросил Захар.
- Да не тебе ли в руки отдал, как вы переезжали? А ты куда-то сунул в
узел да спрашиваешь еще...
Захар остолбенел.
- Ах ты, господи! Что это, Илья Ильич, за срам такой! - возразил он,
обратясь к Обломову.
- Пой, пой эту песню! - возразил Тарантьев. - Чай, пропил, да и
спрашиваешь...
- Нет, я еще отроду барского не пропивал! - захрипел Захар. - Вот
вы...
- Перестань, Захар! - строго перебил Обломов.
- Вы, что ли, увезли одну половую щетку да две чашки у нас? - спросил
опять Захар.
- Какие щетки? - загремел Тарантьев. - Ах ты, старая шельма! Давай-ка
лучше закуску!
- Слышите, Илья Ильич, как лается? - сказал Захар. - Нет закуски, даже
хлеба нет дома, и Анисья со двора ушла, - договорил он и ушел.
- Где ж ты обедаешь? - спросил Тарантьев. - Диво, право: Обломов
гуляет в роще, не обедает дома... Когда ж ты на квартиру-то? Ведь осень на
дворе. Приезжай посмотреть.
- Хорошо, хорошо, на днях...
- Да деньги не забудь привезти!
- Да, да, да... - нетерпеливо говорил Обломов.
- Ну, не нужно ли чего на квартире? Там, брат, для тебя выкрасили полы
и потолки, окна, двери - все: больше ста рублей стоит.
- Да, да, хорошо... Ах, вот что я хотел тебе сказать, - вдруг вспомнил
Обломов:- сходим, пожалуйста, в палату, нужно доверенность
засвидетельствовать...
- Что я тебе за ходатай достался? - отозвался Тарантьев.
- Я тебе прибавлю на обед, - сказал Обломов.
- Туда сапог больше изобьешь, чем ты прибавишь.
- Ты поезжай, заплачу.
- Нельзя мне в палату идти, - мрачно проговорил Тарантьев.
- Отчего?
- Враги есть, злобствуют на меня, ковы строят, как бы погубить.
- Ну хорошо, я сам съезжу, - сказал Обломов и взялся за фуражку.
- Вот, как приедешь на квартиру, Иван Матвеич тебе все сделает. Это,
брат, золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу! Коренной,
русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием
вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет; фрак не лучше моего; сам
тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно, по чужим краям не шатается, как
твой этот...
- Тарантьев! - крикнул Обломов, стукнув по столу кулаком. - Молчи,
чего не понимаешь!
Тарантьев выпучил глаза на эту никогда не бывалую выходку Обломова и
даже забыл обидеться тем, что его поставили ниже Штольца.
- Вот как ты нынче, брат... - бормотал он, взяв шляпу, - какая прыть!
Он погладил свою шляпу рукавом, потом поглядел на нее и на шляпу
Обломова, стоявшую на этажерке.
- Ты не носишь шляпу, вот у тебя фуражка, - сказал он, взяв шляпу
Обломова и примеривая ее. - Дай-ка, брат, на лето...
Обломов молча снял с его головы свою шляпу и поставил на прежнее
место, потом скрестил на груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел.
- Ну, чорт с тобой! - говорил Тарантьев, неловко пролезая в дверь. -
Ты, брат, нынче что-то... того... Вот поговори-ка с Иваном Матвеичем да
попробуй денег не привезти.
II
Он ушел, а Обломов сел в неприятном расположении духа в кресло и
долго, долго освобождался от грубого впечатления. Наконец он вспомнил
нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело из головы: на лице
опять появилась улыбка.
Он стал перед зеркалом, долго поправлял галстук, долго улыбался,
глядел на щеку, нет ли там следа горячего поцелуя Ольги.
- Два "никогда", - сказал он, тихо, радостно волнуясь, - и какая
разница между ними: одно уже поблекло, а другое так пышно расцвело...
Потом он задумывался, задумывался все глубже. Он чувствовал, что
светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь в самом деле
становилась долгом, что она мешалась со всею жизнью, входила в состав ее
обычных отправлений и начинала линять, терять радужные краски.
Может быть, сегодня утром мелькнул последний розовый ее луч, а там она
будет уже - не блистать ярко, а согревать невидимо жизнь; жизнь поглотит
ее, и она будет ее сильною, конечно, но скрытою пружиной. И отныне
проявления ее будут так просты, обыкновенны.
Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом поездка в
Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый
разбор дел с мужиками, порядок работ, жнитво, умолот, щелканье счетов,
заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.
Кое-где только, изредка, блеснет взгляд Ольги, прозвучит Casta diva,
раздастся торопливый поцелуй, а там опять на работы ехать, в город ехать,
там опять приказчик, опять щелканье счетов.
Гости приехали - и то не отрада: заговорят, сколько кто вина
выкуривает на заводе, сколько кто аршин сукна ставит в казну... Что ж это?
Ужели то сулил он себе? Разве это жизнь?.. А между тем живут так, как будто
в этом вся жизнь. И Андрею она нравится!
Но женитьба, свадьба - все-таки это поэзия жизни, это готовый,
распустившийся цветок. Он представил себе, как он ведет Ольгу к алтарю: она
- с померанцевой веткой на голове, с длинным покрывалом. В толпе шепот
удивления. Она стыдливо, с тихо волнующейся грудью, с своей горделиво и
грациозно наклоненной головой, подает ему руку и не знает, как ей глядеть
на всех. То улыбка блеснет у ней, то слезы явятся, то складка над бровью
заиграет какою-то мыслью.
Дома, когда гости уедут, она, еще в пышном наряде, бросается ему на
грудь, как сегодня...
"Нет, побегу к Ольге, не могу думать и чувствовать один, - мечтал он.
- Расскажу всем, целому свету... нет, сначала тетке, потом барону, напишу к
Штольцу - вот изумится-то! Потом скажу Захару: он поклонится в ноги и
завопит от радости, дам ему двадцать пять рублей. Придет Анисья, будет руку
ловить целовать: ей дам десять рублей; потом... потом, от радости, закричу
на весь мир, так закричу, что мир скажет: "Обломов счастлив. Обломов
женится!" Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот,
таинственный уговор слить две жизни в одну!.."
Он побежал к Ольге. Она с улыбкой выслушала его мечты; но только он
вскочил, чтоб бежать объявить тетке, у ней так сжались брови, что он
струсил.
- Никому ни слова! - сказала она, приложив палец к губам и грозя ему,
чтоб он тише говорил, чтоб тетка не услыхала из другой комнаты. - Еще не
пора!
- Когда же пора, если между нами все решено? - нетерпеливо спросил он.
- Что ж теперь делать? С чего начать? - спрашивал он. - Не сидеть же сложа
руки. Начинается обязанность, серьезная жизнь...
- Да, начинается, - повторила она, глядя на него пристально.
- Ну, вот я и хотел сделать первый шаг, идти к тетке...
- Это последний шаг.
- Какой же первый?
- Первый... идти в палату: ведь надо какую-то бумагу писать?
- Да... я завтра...
- Отчего ж не сегодня?
- Сегодня... сегодня такой день, и уйти от тебя, Ольга!
- Ну хорошо, завтра. А потом?
- Потом - сказать тетке, написать к Штольцу.
- Нет, потом ехать в Обломовку... Ведь Андрей Иванович писал, что надо
делать в деревне: я не знаю, какие там у вас дела, постройка, что ли? -
спросила она, глядя ему в лицо.
- Боже мой! - говорил Обломов. - Да если слушать Штольца, так ведь до
тетки век дело не дойдет! Он говорит, что надо начать строить дом, потом
дорогу, школы заводить... Этого всего в целый век не переделаешь. Мы,
Ольга, вместе поедем, и тогда...
- А куда мы приедем? Есть там дом?
- Нет: старый плох; крыльцо совсем, я думаю, расшаталось.
- Куда ж мы приедем? - спросила она.
- Надо здесь квартиру приискать.
- Для этого тоже надо ехать в город, - заметила она, - это второй
шаг...
- Потом... - начал он.
- Да ты прежде шагни два раза, а там...
"Что ж это такое? - печально думал Обломов. - Ни продолжительного
шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе,
по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном
месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней
вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в
палату, на квартиру - точно Андрей! Что это все они как будто сговорились
торопиться жить!"
На другой день он, с листом гербовой бумаги, отправился в город,
сначала в палату, и ехал нехотя, зевая и глядя по сторонам. Он не знал
хорошенько, где палата, и заехал к Ивану Герасимычу спросить, в каком
департаменте нужно засвидетельствовать.
Тот обрадовался Обломову и без завтрака не хотел отпустить. Потом
послал еще за приятелем, чтоб допроситься от него, как это делается, потому
что сам давно отстал от дел.
Завтрак и совещание кончились в три часа, в палату идти было поздно, а
завтра оказалась суббота - присутствия нет, пришлось отложить до
понедельника.
Обломов отправился на Выборгскую сторону, на новую свою квартиру.
Долго он ездил между длинными заборами по переулкам. Наконец отыскал
будочника; тот сказал, что это в другом квартале, рядом, вот по этой улице
- и он показал еще улицу без домов, с заборами, с травой и с засохшими
колеями из грязи.
Опять поехал Обломов, любуясь на крапиву у заборов и на выглядывавшую
из-за заборов рябину. Наконец будочник указал на старый домик на дворе,
прибавив: "Вот этот самый".
"Дом вдовы коллежского секретаря Пшеницына", - прочитал Обломов на
воротах и велел въехать на двор.
Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и
распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже
в л°т, в разные стороны; да большая черная собака начала рваться на цепи
направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
Обломов сидел в коляске наравне с окнами и затруднялся выйти. В окнах,
уставленных резедой, бархатцами и ноготками, засуетились головы. Обломов
кое-как вылез из коляски; собака пуще заливалась лаем.
Он вошел на крыльцо и столкнулся с сморщенной старухой, в сарафане, с
заткнутым за пояс подолом:
