пожелал, сегодня достигаешь желаемого страстно, до изнеможения, а
послезавтра краснеешь, что пожелал, потом клянешь жизнь, зачем исполнилось,
- ведь вот что выходит от самостоятельного и дерзкого шагания в жизни, от
своевольного хочу. Надо идти ощупью, на многое закрывать глаза и не бредить
счастьем, не сметь роптать, что оно ускользнет, - вот жизнь! Кто выдумал,
что она - счастье, наслаждение? Безумцы! "Жизнь есть жизнь, долг, - говорит
Ольга, - обязанность, а обязанность бывает тяжела. Исполнив же долг..." Он
вздохнул.
- Не увидимся с Ольгой... Боже мой! Ты открыл мне глаза и указал долг,
- говорил он, глядя в небо, - где же взять силы? Расстаться! Еще есть
возможность теперь, хотя с болью, зато после не будешь клясть себя, зачем
не расстался? А от нее сейчас придут, она хотела прислать... Она не
ожидает...
Что за причина? Какой ветер вдруг подул на Обломова? Какие облака
нанес? И отчего он поднимает такое печальное иго? А, кажется, вчера еще он
глядел в душу Ольги и видел там светлый мир и светлую судьбу, прочитал свой
и ее гороскоп. Что же случилось?
Должно быть, он поужинал или полежал на спине, и поэтическое
настроение уступило место каким-то ужасам.
Часто случается заснуть летом в тихий, безоблачный вечер, с мерцающими
звездами, и думать, как завтра будет хорошо поле при утренних светлых
красках! Как весело углубиться в чащу леса и прятаться от жара!.. И вдруг
просыпаешься от стука дождя, от серых печальных облаков; холодно, сыро...
Обломов с вечера, по обыкновению, прислушивался к биению своего
сердца, потом ощупал его руками, поверил, увеличилась ли отверделость там,
наконец углубился в анализ своего счастья и вдруг попал в каплю горечи и
отравился.
Отрава подействовала сильно и быстро. Он пробежал мысленно всю свою
жизнь: в сотый раз раскаяние и позднее сожаление о минувшем подступило к
сердцу. Он представил себе, что б он был теперь, если б шел бодро вперед,
как бы жил полнее и многостороннее, если б был деятелен, и перешел к
вопросу, что он теперь и как могла, как может полюбить его Ольга и за что?
"Не ошибка ли это?" - вдруг мелькнуло у него в уме, как молния, и
молния эта попала в самое сердце и разбила его. Он застонал. "Ошибка! да...
вот что!" - ворочалось у него в голове.
"Люблю, люблю, люблю", - раздалось вдруг опять в памяти, и сердце
начинало согреваться, но вдруг опять похолодело. И это троекратное "люблю"
Ольги - что это? Обман ее глаз, лукавый шепот еще праздного сердца; не
любовь, а только предчувствие любви!
Этот голос когда-нибудь раздастся, но так сильно зазвучит, таким
грянет аккордом, что весь мир встрепенется! Узнает и тетка и барон, и
далеко раздастся гул от этого голоса! Не станет то чувство пробираться так
тихо, как ручей, прячась в траве, с едва слышным журчаньем.
Она любит теперь, как вышивает по канве: тихо, лениво выходит узор,
она еще ленивее развертывает его, любуется, потом положит и забудет. Да,
это только приготовление к любви, опыт, а он - субъект, который подвернулся
первый, немного сносный, для опыта, по случаю...
Ведь случай свел и сблизил их. Она бы его не заметила: Штольц указал
на него, заразил молодое, впечатлительное сердце своим участием, явилось
сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой
души, потом оставить ее.
- Вот оно что! - с ужасом говорил он, вставая с постели и зажигая
дрожащей рукой свечку. - Больше ничего тут нет и не было! Она готова была к
воспринятию любви, сердце ее ждало чутко, и он встретился нечаянно, попал
ошибкой... Другой только явится - и она с ужасом отрезвится от ошибки! Как
она взглянет тогда на него, как отвернется... ужасно! Я похищаю чужое! Я -
вор! Что я делаю, что я делаю? Как я ослеп! - Боже мой!
Он посмотрел в зеркало: бледен, желт, глаза тусклые. Он вспомнил тех
молодых счастливцев, с подернутым влагой, задумчивым, но сильным и глубоким
взглядом, как у нее, с трепещущей искрой в глазах, с уверенностью на победу
в улыбке, с такой бодрой походкой, с звучным голосом. И он дождется, когда
один из них явится: она вспыхнет вдруг, взглянет на него, Обломова, и...
захохочет!
Он опять поглядел в зеркало. "Этаких не любят!" - сказал он.
Потом лег и припал лицом к подушке. "Прощай, Ольга, будь счастлива", -
заключил он.
- Захар! - крикнул он утром.
- Если от Ильинских придет человек за мной, скажи, что меня дома нет,
в город уехал.
- Слушаю.
"Да... нет, я лучше напишу к ней, - сказал он сам себе, - а то дико
покажется ей, что я вдруг пропал. Объяснение необходимо".
Он сел к столу и начал писать быстро, с жаром, с лихорадочной
поспешностью, не так, как в начале мая писал к домовому хозяину. Ни разу не
произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух что.
"Вам странно, Ольга Сергеевна (писал он), вместо меня самого получить
это письмо, когда мы так часто видимся. Прочитайте до конца, и вы увидите,
что мне иначе поступить нельзя. Надо было бы начать с этого письма: тогда
мы оба избавились бы многих упреков совести впереди; но и теперь не поздно.
Мы полюбили друг друга так внезапно, так быстро, как будто оба вдруг
сделались больны, и это мне мешало очнуться ранее. Притом, глядя на вас,
слушая вас по целым часам, кто бы добровольно захотел принимать на себя
тяжелую обязанность отрезвляться от очарования? Где напасешься на каждый
миг оглядки и силы воли, чтоб остановиться у всякой покатости и не увлечься
по ее склону? И я всякий день думал: "Дальше не увлекусь, я остановлюсь: от
меня зависит" - и увлекся, и теперь настает борьба, в которой требую вашей
помощи. Я только сегодня, в эту ночь, понял, как быстро скользят ноги мои:
вчера только удалось мне заглянуть поглубже в пропасть, куда я падаю, и я
решился остановиться.
Я говорю только о себе - не из эгоизма, а потому, что, когда я буду
лежать на дне этой пропасти, вы все будете, как чистый ангел, летать
высоко, и не знаю, захотите ли бросить в нее взгляд. Послушайте, без всяких
намеков, скажу прямо и просто: вы меня не любите и не можете любить.
Послушайтесь моей опытности и поверьте безусловно. Ведь мое сердце начало
биться давно: положим, билось фальшиво, невпопад, но это самое научило меня
различать его правильное биение от случайного. Вам нельзя, а мне можно и
должно знать, где истина, где заблуждение, и на мне лежит обязанность
предостеречь того, кто еще не успел узнать этого. И вот я предостерегаю
вас: вы в заблуждении, оглянитесь!
Пока между нами любовь появилась в виде легкого, улыбающегося видения,
пока она звучала в Casta diva, носилась в запахе сиреневой ветки, в
невысказанном участии, в стыдливом взгляде, я не доверял ей, принимая ее за
игру воображения и шепот самолюбия. Но шалости прошли; я стал болен
любовью, почувствовал симптомы страсти; вы стали задумчивы, серьезны;
отдали мне ваши досуги; у вас заговорили нервы; вы начали волноваться, и
тогда, то есть теперь только, я испугался и почувствовал, что на меня
падает обязанность остановиться и сказать, что это такое.
Я сказал вам, что люблю вас, вы ответили тем же - слышите ли, какой
диссонанс звучит в этом? Не слышите? Так услышите позже, когда я уже буду в
бездне. Посмотрите на меня, вдумайтесь в мое существование: можно ли вам
любить меня, любите ли вы меня? "Люблю, люблю, люблю!" - сказали вы вчера.
"Нет, нет, нет!" - твердо отвечаю я.
Вы не любите меня, но вы не лжете - спешу прибавить, - не обманываете
меня; вы не можете сказать да, когда в вас говорит нет. Я только хочу
доказать вам, что ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая;
это только бессознательная потребность любить, которая, за недостатком
настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом,
высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже
просто в слезах или в истерических припадках. Мне с самого начала следовало
бы строго сказать вам: "Вы ошиблись, перед вами не тот, кого вы ждали, о
ком мечтали. Погодите, он придет, и тогда вы очнетесь; вам будет досадно и
стыдно за свою ошибку, а мне эта досада и стыд сделают боль", - вот что
следовало бы мне сказать вам, если б я от природы был попрозорливее умом и
пободрее душой, если б, наконец, был искреннее... Я и говорил, но, помните,
как: с боязнью, чтоб вы не поверили, чтоб этого не случилось; я вперед
говорил все, что могут потом сказать другие, чтоб приготовить вас не
слушать и не верить, а сам торопился видеться с вами и думал: "Когда-то еще
другой придет, я пока счастлив". Вот она, логика увлечения и страстей.
Теперь уже я думаю иначе. А что будет, когда я привяжусь к ней, когда
видеться - сделается не роскошью жизни, а необходимостью, когда любовь
вопьется в сердце (недаром я чувствую там отверделость)? Как оторваться
тогда? Переживешь ли эту боль? Худо будет мне. Я и теперь без ужаса не могу
подумать об этом. Если б вы были опытнее, старше, тогда бы я благословил
свое счастье и подал вам руку навсегда. А то...
Зачем же я пишу? Зачем не пришел прямо сказать сам, что желание
видеться с вами растет с каждым днем, а видеться не следует? Сказать это
вам в лицо - достанет ли духу, сами посудите! Иногда я и хочу сказать
что-то похожее на это, а говорю совсем другое. Может быть, на лице вашем
выразилась бы печаль (если правда, что вам нескучно было со мной), или вы,
не поняв моих добрых намерений, оскорбились бы: ни того, ни другого я не
перенесу, заговорю опять не то, и честные намерения разлетятся в прах и
кончатся уговором видеться на другой день. Теперь, без вас, совсем не то:
ваших кротких глаз, доброго, хорошенького личика нет передо мной; бумага
терпит и молчит, и я пишу покойно (лгу): мы не увидимся больше (не лгу).
Другой бы прибавил: пишу и обливаюсь слезами, но я не рисуюсь перед
вами, не драпируюсь в свою печаль, потому что не хочу усиливать боль,
растравлять сожаление, грусть. Вся эта драпировка скрывает обыкновенно
умысел глубже пустить корни на почве чувства, а я хочу истребить и в вас и
в себе семена его. Да и плакать пристало или соблазнителям, которые ищут
уловить фразами неосторожное самолюбие женщин, или томным мечтателям. Я
говорю это, прощаясь, как прощаются с добрым другом, отпуская его в далекий
путь. Недели чрез три, чрез месяц было бы поздно, трудно: любовь делает
неимоверные успехи, это душевный антонов огонь. И теперь я уже ни на что не
похож, не считаю часы и минуты, не знаю восхождения и захождения солнца, а
считаю: видел - не видел, увижу - не увижу, приходила - не пришла,
придет... Все это к лицу молодости, которая легко переносит и приятные и
неприятные волнения; а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком
мне; а с бурями я не управлюсь.
Многие бы удивились моему поступку: отчего бежит? скажут; другие будут
смеяться надо мной: пожалуй, я и на то решаюсь. Уж если я решаюсь не
видаться с вами, значит на все решаюсь.
В своей глубокой тоске немного утешаюсь тем, что этот коротенький
эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное
воспоминание, что одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний
сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей,
нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка
улетает с ветки, где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она, с
той ветки, на которую сели невзначай!"
Обломов с одушевлением писал: перо летало по страницам. Глаза сияли,
щеки горели. Письмо вышло длинно, - как все любовные письма: любовники
страх как болтливы.
"Странно! Мне уж не скучно, не тяжело! - думал он. - Я почти
счастлив... Отчего это? Должно быть, оттого, что я сбыл груз души в
письмо".
Он перечитал письмо, сложил и запечатал.
- Захар! - сказал он. - Когда придет человек, отдай ему это письмо к
барышне.
- Слушаю, - сказал Захар.
